Эрве Базен - Супружеская жизнь
1964
Еще один год, такой же, как и другие, еще один отпуск, такой же, как и всегда.
И вот через какое-то время под давлением своих дочерей, заядлых горожанок, бретонскую кровь которых волновали лишь морские курорты их родины, по-кельтски именуемой Армор, Гимарши продали свою старую дачу в Монжане, чтобы приобрести в Кибероне, на дороге к Порт-Иссоль, виллу «Домисильадоре». В названии этом, по их мнению, не было ничего кельтского. И они сначала окрестили виллу «Кер Гимарш». Но эти бретонцы из Анжу, в семье которых родной язык не бытовал, в конце концов узнали, что злосчастное слово «Кер», употреблявшееся под всякими соусами, никогда не означало «дом», тогда они пожалели о первоначальном названии виллы, так соответствовавшем их чувствам, но решили внести в него поправку. На стволе кипариса у ворот виллы — белоснежного дома с гранитным цоколем — висела табличка, на которой красовалось:
[23]
Эрик занял полуподвальный этаж, я — второй, теща оставила за собой нижний этаж, в котором одна комната была общей для всех трех семей, и обставлена она была, разумеется, в бретонском стиле — с розетками на мебели, с расписными тарелками кемперских кустарей, украшавшими стены, а на тарелках сияли яркие петухи и были изображены святой Ив, святой Гвеноле и прочие персонажи в бретонских народных костюмах. После разумных подсчетов, по принципу одна часть на каждого взрослого, а на детей по полчасти, пришли к следующим итогам:
Гимарши-старшие 4 в = 4 ч
Гимарши-младшие 2в + 4д = 4ч
Семья Бретодо 2в + 4д = 4ч
Но пока мужчины еще не приехали и в итоге значилось 3-3-3, каждая семья оплачивала одну треть расходов на питание — коэффициент аппетита в расчет не принимался, что было выгодно для тестя, страдавшего прожорливостью, но компенсировался умеренной оплатой за комнаты; по словам тещи, этих скромных поступлений не хватало на расходы по содержанию виллы в порядке. Словом, «Ти Гимарш», представлявший собой компромисс между благодеянием и благоразумием, обеспечивал нам возможность запастись на весь год благотворным воздухом бретонского побережья, насыщенным йодистыми испарениями. Мы здесь встретили даже Рен, которая, однако, остановилась в соседнем отеле, чтобы иметь свою ванную комнату и не ждать очереди умыться на родительской вилле. Встретили мы здесь и всяких двоюродных, троюродных братьев и сестер Гимарш, раскинувших свои палатки у нас в саду. Нередко бывает, что две дюжины родственников, вооруженных сачками и крючками для ловли крабов, устремляются утром из ворот виллы к берегу моря.
В эту резиденцию уже первого июля направлялся караван из трех автомобилей (каждый компаньон отвозил своих), и после завтрака в Рош-Бернар, после остановок в пути, когда детей мутило, или им надо было «по-маленькому», либо же приходилось заправляться бензином, мы примерно часам к шести уже подъезжали к Сен-Жюзан.
Но Эрик брал отпуск только с первого августа, как раз к этому времени и тесть, который оставался в городе и с помощью продавщицы вел торговлю трикотажем, успевал закончить дела и опустить в витринах металлические ставни, защищающие лавку Гимаршей. Судебные процессы, в которых я был занят, продолжались до 15 июля, а конец месяца я посвящал приведению в порядок судебных бумаг. Доставив своих в «Ти Гимарш», мы помогали женщинам распаковывать вещи и тотчас поворачивали обратно. Эрик оставлял дамам свою колымагу, чтобы они могли ездить за покупками, а сам уезжал с отцом в новенькой «220 SE» (ею гордится все племя Гимаршей, и дети даже прозвали ее «Мемерседес»). Я возвращался в Анже один.
Вначале дамы выдвинули нелепое предложение: пусть мужчины столуются вместе. Мадам Гимарш нашла, что наиболее удобно устроить этот пансион на улице Лис. Она даже предложила оставить нам свою прислугу. Наши жены иной раз ссорились друг с другом, но не могли обойтись друг без друга; и где же им было догадаться, что их мужья вовсе не обладают стадным чувством и с охотой избавятся на время от семейной опеки. Мосье Гимарш первый решительно запротестовал:
— Зачем держать прислугу для троих? Ведь вас там двенадцать душ. Нет-нет, мамочка, тебе самой понадобится помощь.
Очень уж ему хотелось улизнуть порой из города. Оставаясь соломенным вдовцом, он через день ездил на Сарту, рыбачил там и вволю лакомился жареной рыбой. В конце недели с ним ездил также Эрик; этому верзиле не было равных в умении подобрать приманку для рыбы, закинуть удочку и следить за поплавком. Только на рыбалке папаша Гимарш и обретал достойного себе сына. Я с ними никогда не встречался. Каждый наслаждался покоем по-своему.
Я наслаждался полнейшим покоем. Наша приходящая прислуга, уроженка Вандеи, на это время тоже брала отпуск и уезжала в свое родное село около Сабль-д'Олон, откуда она посылала мне открытку с непременным изображением жительницы этих мест в таком большущем чепце, что, казалось, она вот-вот взлетит. Я вполне справлялся со всеми домашними делами, раз и навсегда решив, что лучше быть плохо обслуживаемым барином, чем самому себе лакеем. Переворачивать утром матрац, перетряхивать постель мне всегда казалось скорей ритуалом, чем необходимостью: накрой постель одеялом — и хватит. Подметать ежедневно пол тем более не обязательно. Хоть ты и живешь в доме один и проскальзываешь в комнату как тень, все же и паркет и мебель вскоре становятся серыми от пыли, словно и воздух умчался на летний отдых, туда, где его ищут люди, а пыль почему-то за ним не последовала, осталась лежать там, где была. Можно позабавиться и помахать смешной метелкой из перьев, похожей на петушиный хвост. Неделю спустя везде будет столько же пыли. Так зачем же усердствовать? Ведь в августе я тоже уеду к морю, а пыли налетит так много, что никто не узнает, за один это месяц набралось или же за два.
Да и как бы я ни старался, Мариэтт все равно скажет, когда вернется:
— Ну и конюшня!
Я запирал все комнаты. Обходился спальней и кабинетом. Поначалу я для очистки совести опустошал стенной шкаф с продуктами и все припасы в холодильнике. На недельку всегда хватало. Потом я отправлялся покупать заливные яйца, мясные консервы с фасолью, салаты, бифштексы. Но бифштекс пачкает сковородку, ее надо мыть так же, как и тарелки, вилки и нож. Пилка для хлеба повсюду оставляет крошки. Брусок масла, от которого я беру крохотный кусочек, вскоре становится прогорклым. В лавке мясника я теряюсь, не знаю, как разобраться во всех этих кусках, выложенных на прилавок, а если надо отрубить, не могу назвать, от какой части туши. Словом, гораздо быстрей и дешевле пообедать в закусочной самообслуживания у вокзала. К такому выводу уже давно пришел мой дядя. Дважды в день он идет в закусочную, покидая свою «студию», всю увешанную колониальными охотничьими трофеями, находящуюся на углу бульвара Фош и Эльзасской улицы, в очень странном доме в стиле 1928 года, украшенном вверху синей с золотом мозаикой. Облюбовав себе местечко в закусочной, дядя направляется с подносом брать кушанья, потом устраивается за столиком и замечает, что и я здесь.
— Эй! — подзывает он меня.
И как только я подсаживаюсь к нему, спрашивает:
— А ведь не худо пожить холостяком, а? Видишь, можно и требухи попробовать!
Существует и другой выход — ходить в гости, сделаться, так сказать, прихлебателем. Но большинство моих друзей точно в таком же положении, как я. Впрочем, этот способ имеет и свои неудобства. Я плохо себя чувствую в чужом доме, к тому же непременно надо принести хозяйке дома букет, а это стоит дороже, чем еда в обычной закусочной. Итак, я решаюсь именно на то, чем обычно в гневе грозит своему мужу Франсуаза Туре (таким писклявым ребячьим голоском, словно ее только что нашли под капустой): возвращаюсь к своей маме. Июль у меня — месяц Бретодо, когда я отдыхаю душой и набираюсь сил, чтобы выдержать следующий месяц, чудовищно наполненный Гимаршами. Я снова становлюсь сыном своей матери. Мать встречает меня так, будто я только вчера расстался с ней, будто вовсе не из-за меня она перенесла столько мучений, хлопот и неприятностей, чтоб обеспечить независимость моей семье. Она говорит только:
— А вот и мой мальчик.
Раз я пришел, значит, я ее мальчик. Раз я вернулся, значит, хочу, чтоб обо мне позаботились, и она тут же берет на себя эти заботы. Тушеная говядина и нежное чувство, совет и пуговица вместо той, что оторвалась, — все это в характерной для мамы атмосфере сдержанного добродушия. Мы завтракаем. На столе зеленая фасоль, я терпеть ее не могу — пусть, ладно! Едим фасоль. После второго ломтя хлеба мама меня останавливает:
— Не ешь столько хлеба, Абель! В твоем возрасте от этого росту не прибавится.
Мариэтт бы сказала: «Смотри, потолстеешь» (килограммы, которые я набираю, словно бы делают не такими весомыми те, что набирает она). Мамина особенность — деликатный подход, требовательность замаскированная. Ей, видимо, известно, чего стоит моя карьера, моя личная жизнь, все то, что продолжает отравлять мне существование. Но она скорей откусит себе язык, чем скажет что-нибудь обидное по адресу моей жены. Ведь я глава семьи. Стало быть, и отвечаю за все перед самим собой. Так же, как и она отвечала перед собой. Читаю в ее глазах какую-то нерешительность. Вдруг мама спрашивает:
