Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира
— Не пора ли, Пера, — поднимаясь, говорит поп Спира.
— Можно, ваше преподобие, — соглашается Пера, вскакивает и зовёт корчмарку.
— Какова дорога до Ченея?
— Плохая, ваше преподобие… Разве сидел бы я здесь и страдал, как в кутузке, — говорит старик.
— Ну-ка, выпей вот, чтобы не пропадало! — предлагает поп Спира, отдавая ему свою ракию и то, что не допил Пера. — А как полагаешь, когда доберёмся туда по такой дороге?
— Спасибо, ваше преподобие. Награди вас бог! Рядом с вами и беднякам легче живётся, — благодарит погонщик, берёт предложенную ракию и выпивает. — Часа за два доедете. Будьте покойны, засветло прибудете в Ченей.
Расплатились с корчмаркой за ракию. Корчмарка и старик поблагодарили и по очереди приложились к руке его преподобия. Гости вышли, корчмарка их проводила и застенчиво пожелала доброго пути…
— А ты, пештский купец, кажись, опять угощался, пока я выходила! — накинулась корчмарка на погонщика после отъезда путников. — Опять брал, а?
— Не брал… на что мне её наливать? Будь это сливовица — ладно, а то ведь какая-то комадара да бечаруша[93]!
— Да вижу, что брал! Сливовица, говоришь, а?.. Чтоб тебе в голову ударило!
— А зачем брать, кому брать, если я едва выпил то, что мне по доброй воле отдано? «Брал!..» — бубнит погонщик. — Вечно я виноват, один я беру да пью! И продать хотите, и чтобы всё вам осталось!
— Молчи, молчи, знаю я тебя…
— Да чего там, чего там знаете! Насильно и эту-то выпил. Сами знаете, как я отказывался. Только чтоб вас, как говорится, не обидеть, взял и выпил. Разве я не отказывался?
— Э, отказывался! Ты откажешься! Вот уж нашли одного такого!
— Для удовольствия, что ли, я пью? Так… пью — и мне малость полегче живётся. Единственная моя услада!.. Вот я и говорю: всё же милостив бог, что не оставляет своих погонщиков. Ну, и теплится ещё какая-то надежда: потому прямо бальзам на мою душу, когда малость хвачу.
— Бальзам!.. Всё, что дерёт твою проклятую глотку, для тебя бальзам, лишь бы драло…
— Эх, «драло»! Как это дерёт, когда скользит словно по маслу! Так само и катится! — говорит пастух.
— «Катится»! Конечно, катится. Потому и говорю, что наливал и пил, губка ты этакая.
— Да нет, клянусь солнцем! Ей-богу, нет! Я и с места не вставал, не то что наливал да пил. Будь это какая путная сливовица да по вкусу бы пришлась, а то ведь самая простецкая бечаруша!
— Ты бы и шайтвосер[94] проглотил.
— Не берите греха на душу… и не расстраивайте меня понапрасну! Не срамите и не терзайте меня. Довольно, что сам господь посрамил! — ропщет новоявленный Иов из корчмы.
— Сгоришь, несчастье ты этакое! Сгоришь от этой ракии.
— Э, сгорю! А кто из моей семьи сгорел от ракии?.. Вишь ты! Хоть семью мою оставьте в покое.
— Насчёт семьи не знаю, а вот ты обязательно сгоришь…
— Эх, я сгорю от ракии! — не сдается пастух. — Что я — бумага, которой трубку раскуривают, чтобы гореть? И не затлею даже, не то что сгорю. Только прохлаждает, когда её пьёшь. Не сто ведь в ней градусов, чтобы сгореть. Не хочется перед чужими хулить товар, всё же родственники мы, а разве это настоящая ракия? Когда долбанёшь настоящей — всего даже передернёт. А эта слабенькая, что божья росинка, можешь её лакать, как кабан из лужи, ничего и не почувствуешь!.. Мне ли не знать: вместе ведь с Милошем портили. Я ему всё кричу: «Есть у тебя совесть?.. Довольно, хватит!» А он знай своё: «Ещё малость, ещё…» — Экий же ты пёс неблагодарный! — опешив, говорит корчмарка и отставляет в сторону утюг. — Он ещё привередничает!
— Ты всегда так, всегда норовишь меня расстроить… А я-то из кожи лез, расхваливал тебя перед его преподобием, такая, мол, прилежная да хорошая…
— Я-то хорошая, а вот ты никуда не годишься! — говорит женщина и снова берётся за утюг.
— Э, вечно я плох, вечно никуда не гожусь. А если я плох, так лучше мне убраться!
— Давно тебе об этом твержу! — бросает корчмарка, продолжая гладить.
— И почему это господь бог не избавит меня, не приберет в конце концов к себе…
— Не бойся! Тебя не скоро возьмёт! Ему тоже не нужна всякая дрянь, вот и оставляет здесь, на нашу шею.
— …чтобы не мучиться мне, не страдать на этом свете, ежели я всякому в тягость, всякому поперёк дороги встал, — сетует погонщик, допивая последние капли из стакана Перы Тоцилова, и тяжко вздыхает: — Ох-хо-хо! не будь ещё этого бальзама… так порой и подмывает найти сук покрепче, да и…
— Повеситься, что ли?..
— Нет, — спешно перебивает погонщик, словно убегая от крепкого сука, — прыгнуть в воду: знаю, там верная смерть.
— Ты прыгнешь в воду? Ах ты врун! Да ты бежишь от воды, как бешеный пёс…
— Эх, — вздыхает снова бывший погонщик. — Вот болтаете зря и только грех на душу берёте, хотя вам, конечно, и невдомёк почему. При рождении мне было предсказано, что пострадаю я не от чего другого, как от воды, потому-то по сю пору и стараюсь её не пить.
— Ах, если предсказано, — говорит корчмарка, натягивая на доску другую юбку, — то уж от судьбы не уйдёшь… Я и не знала. Ну, тогда можешь прыгать…
— Знаю уж, знаю, что только тогда ваше сердце успокоится!.. Эх, зачем вы меня, невестка, огорчаете? Что же это бог не смилуется наконец надо мной, несчастным? — плачется старик.
— Ну, будет прибедняться и вертеть глазами, точно поп католический! Набери-ка початков, налущи кукурузы да накорми свиней.
— Ладно, сейчас! Только не обижайте меня больше…
— А когда высыплешь им корм, — наказывает корчмарка, — ты этого жёлтого почесывай рукой по спине, пока ест: больно он прожорлив, тычет рылом и отнимает у других; а если его почесывать, так и те, робкие, тоже сумеют поесть как следует…
— Да знаю, знаю! Не впервой ему спину чесать… Столько лет торговал, как говорится, а всё оставался один-одинёшенек… Серебряные пуговицы, полушубок расшитый, сапоги, а шляпа шёлковая, с ворсом… Э, невестушка, если бы вы знали меня в ту пору, и будь мы свояками, как нынче…
— Если чесать ему спину, — продолжает корчмарка, не слушая пастуха, — он становится малость повежливее и не отнимает у других, а то он и так уж самый жирный…
— Каким я был тогда и до чего дошёл… На которую ни кинешь, бывало, взор — все твои! И как бы мог жениться…
— Знаю, слышала я про твои дебоши и победы!.. Слышала, сколько тебе стоили сапожки да кацавейки этим мадьяркам в Кун-Сент-Мартоне, которые перед тобой всю ночь танцевали чардаш… Потому-то и докатился до этого!..
— Ну и козырем же я ходил, чёрт побери! — восклицает старик, ударяя кулаком по столу. — Не боялся, как говорится, ни одного ферта из Бачки, — далеко им было до меня!.. Эх, мне бы сейчас те денежки и теперешний ум!
— Ну, а сейчас ступай. Когда его заколем, и тебе малость перепадёт. Натушу капусты с кожицей, и пузырь получишь для кисета; а я тебе как-нибудь его обошью красной ленточкой. Ступай, мой козырь!
— Ладно, всё сделаю, как накажете, только не упрекайте меня за эту малую толику ракии, — она же моя услада, мой бальзам! Моя единственная, так сказать, услада. А вам, невестушка, разве не холодно?.. Не дурно бы чем-нибудь погреться изнутри…
— Да ты только что сказал, что она тебя холодит; а сейчас уже греет?
— Э, если человек хороший, как я, у него всегда по-хорошему выходит…
— Ладно, уж дам тебе, — смеется Тинкуца и подносит ему стаканчик ракии, которую он выпивает единым духом. — Помоги мне: видишь, эти дни просто голову потеряла от стольких хлопот да глажки.
— Эх, — вздыхает, останавливаясь, погонщик, — как говорится:
Гладься, юбка, гладься смело,Ведь в субботу будет…
— Сейчас же ступай вон, протрезвись! — обрывает его Тинкуца. — Видали такого?
— Эх! — вздыхает старик, выходя, и вздох его полон меланхолии, почти обязательной для всех страстных любителей ракии. — Закатились, вижу, денёчки погонщиков и свинарей! Нет больше ни ярмарок, ни магарычей; когда-то шли в Пешт на людей поглядеть, себя показать, а сейчас не нужны мы им, когда есть железная дорога… И кто её придумал! Подтяжки бы ему швабские носить!..
«Но! Шарга, Пирош! Но, милые! Пошли, касатики! Ещё маленько по грязи пошлёпаем!» — слышится голос Перы Тоцилова, щёлканье кнута, и корчма остаётся уже где-то позади.
Отец Спира устраивается рядом с отцом Чирой, который, укутавшись в шубу, по-прежнему прикидывается спящим. И тот и другой шарят у себя в карманах: отец Чира, чтобы убедиться, на месте ли зуб, а отец Спира — не потерял ли он свёрточек Аркадия. «Пройдоха вахлацкая, — думает Чира, — меня везёт за десять, а его за пять сребров». То же самое думает и Спира: «Жидомор этот едет за пять, а я за десять сребров. Он всегда так дёшево ездит». Так размышляют оба попа. А Пера Тоцилов покуривает и, крепко закусив чубук, заводит беседу с лошадьми. Он доволен и обещает Шарге и Пирошу новые сапоги на заработанные двадцать сребров.
