Лоренс Даррел - Бунт Афродиты. Tunc
Я поднял трубку и заказал себе на одиннадцатичасовой перерыв землянику со сливками и стакан лучшего шерри. Корбин уже привык к заказам подобного рода: он немедленно отправит мальчишкупосыльного на поиски земляники. Потом вызвал Слау, чтобы узнать, как идут дела у технологического отдела с новой нитью накаливания и что показали первые испытания. Все шло хорошо — образцы успешно выдержали чудовищную нагрузку, — даже слишком хорошо, чтобы быть правдой, слишком быстро и гладко. Заседания на сегодня не предполагалось, бумажной работы тоже почти не было, так что я раскрыл газету и погрузился в приятные грёзы о Бенедикте и будущем, — грёзы, в которых мешались такие разные видения, что невозможно было составить цельной картины. По крайней мере, тогда.
Позже она позвонила, чтобы сказать, как соскучилась по мне. Соскучилась по мне! Я был покорён. Относительно Бенедикты: я обнаруживал, что ещё больше люблю её, когда открываю для себя, как мало её знаю; это обстоятельство сообщало ей какуюто загадочность — её странной замкнутой натуре, которая цвела в уединении, как благоуханная магнолия. Поэтому все в ней было для меня открытием. Если бы я чувствовал, что она преднамеренно чтото утаивает от меня, несомненно, было бы иначе; но её приступы замкнутости и паники совершённо не предполагали этого. Она просто возводила преграду, подобно тому как болезненночувствительные, даже, может быть, невротические натуры сознательно отгораживаются от переживаний слишком глубоких, чтобы их обсуждать открыто. Конечно, первое время определённые табу немного смущали меня — но с другой стороны, почему бы комуто не хотеть говорить о своём отце или о бывшем муже и тому подобном? Это было вполне оправданно; но безусловно, по мере того как мы лучше узнавали друг друга, эти преграды исчезали, открывая путь к новому взаимопониманию. (Земляника была водянистой, шерри посредственный, но я не обратил внимания. Я летел, вцепившись в хвост кометы.) И когда я вечером вернулся на Маунтстрит, ничуть не усомнился в подлинности радости и нетерпения, с которыми она распахнула дверь, опережая Бэйнса, сбежала по ступенькам и бросилась мне на шею, изголодавшись по моему объятию. И так, рука в руке, к жаркому огню, потрескивающему в камине, мерцающим бутылкам и графинам и долгому вечеру наедине.
— Джулиан сегодня звонил и попросил передать тебе самый горячий привет.
Все меня любят.
Я заметил, что даже все последующие несколько дней стая белых конвертов, адресованных ей, продолжала опускаться, как голуби, на столик в холле. Утром из офиса приходила личный секретарь, чтобы разобрать эту корреспонденцию, так что, возвращаясь, я видел одинаково толстую стопку конвертов уже с наклеенными марками и надписанными адресами, готовых к отправке. Я с некоторым сочувствием перебирал их.
— Боже, да ты, похоже, знаешь всех важных персон в Лондоне!
— Это все отбросы, — сказала она. — К тому же я больше никого не принимаю. Хочу, чтобы ты принадлежал только мне. Сто лет тебя не видела. Да и тебе ведь вряд ли хочется таскаться с визитами?
— Господи помилуй, нет конечно!
— А там, после апреля, я перееду за город, где никогда никого не бывает. Понимаешь? Ты будешь прй езжать на уикенды или когда удастся вырваться. Мы и свадьбу там сыграем, если ты согласен. Джулиан все устроил. Я имею в виду, будем только мы с тобой, больше никого.
— Значит, ты не хотела сбежать со мной?
— Не в том дело, Феликс. Просто я не могу вот так взять и исчезнуть. Понимаешь, мне надо поддерживать связь.
— С кем, с чем?
Она удивлённо взглянула на меня, словно я задал неожиданно глупый вопрос, словно она такого от меня не ожидала.
— Я хочу сказать, — продолжал я, — ты же ни на кого не работаешь, у тебя нет никаких реальных обязательств, ведь так?
— Если бы так. — Она горько рассмеялась и села на коврик возле камина, уткнув подбородок в поднятые колени и глядя на пылающие угли.
Тут до меня дошло, что речь может идти о врачах, и, обругав себя за то, что сморозил глупость, я опустился рядом с ней на колени и обнял её за плечи:
— Прости, Бенедикта.
В уголке глаза у неё блеснула слеза, но она продолжала улыбаться.
— Пустяки. Сядь рядом и расскажи, что ты делал для фирмы. Хорошо? Я хочу, чтобы ты всем делился со мной.
Это было намного проще и больше отвечало моему настроению; и все же, начав рассказывать о трех первых устройствах, которые «Мерлин» намеревался немедленно запустить в производство, я не мог избавиться от чувства какогото безнадёжного отчаяния, что они не столь интересны и революционны, какими казались мне. Это были всего лишь механические приспособления, пусть и полезные, нужные людям. Гдето в подсознании жила мысль о чемто более абстрактном, чего Авель был всего лишь приблизительным прототипом. О бихевиористской мозаике, включающей все типы реакций, которая могла бы откликаться на саму вибрацию нервной системы — нечто, что было бы способно пророчить как будущее, так и бывшее… Ничего ещё не было ясно, предстояла большая работа над математичёской теорией вероятности. У меня голова закружилась от этих мыслей. Меж тем мой альтер феликс продолжал своё понятное описание игрушек, которые должна была выпустить фирма, и Бенедикта все это слушала с живым интересом, словно музыку, голова чуть откинута назад, глаза закрыты. А когда я закончил — когда я даже продемонстрировал ей тонкую нить накаливания, как некоторые демонстрируют какойнибудь вырезанный у них аппендикс, почечный камень в бутылке, — она глубоко вздохнула и обняла меня, словно вся эта проза чуть ли не возбудила её.
— Все будет чудесно, — сказала она. — Вот увидишь.
В этом я ничуть не сомневался, как не чувствовал ничего, кроме безграничной признательности к этому прекрасному созданию, которая, положив голову мне на колени, загипнотизированно глядела на пляску огня в камине.
— Я все сделаю, чтобы ты была счастлива, — сказал я. — Счастлива и ничего не боялась. — (Не так торжественно, Феликс!)
Она вздрогнула и вскочила на ноги.
— Кто сказал, что я чегото боюсь? — Она было рванулась к двери, но я поймал её руки и ласково усадил обратно к огню. — Джулиан чегонибудь рассказал? — резко спросила она, и я ответил в том же тоне:
— Никто этого не говорил, к тому же я не видел Джулиана. Иногда мне казалось, что ты чемто встревожена, только и всего. Но теперь с этим навсегда покончено. У тебя есть я, и я об этом позабочусь. — Я увидел в зеркале своё лицо и вдруг почувствовал себя глупо.
Навсегда! Моя неуклюжая попытка защититься возымела наконец действие: она снова села рядом, смягчившаяся и успокоившаяся. Тем вечером я обнаружил у кровати пару книг эссеистики в красивых сафьяновых переплётах зеленого цвета. «На время утащила из квартиры Джулиана», — объяснила она. Но не сказала когда. На каждой красовался экслибрис: переплетённые инициалы владельца на фоне загадочной картинки — обезьяна лезет на гранатовое дерево. Там и тут подчеркнутые, видимо владельцем, абзацы. «Настоящее мы делаем будущим; то, о чем мы мечтаем сегодня, завтра становится реальностью. Все наши несчастья происходят от пустых мечтаний. Мелкие и нечистые мечты буквально разлагают ткань будущего. Но мечты возвышенной души помогают одолевать препятствия и способствуют достижению цели». Я зевнул, она уже спала, калачиком свернувшись рядом и спрятав голову под крыло. Плывя вслед за нею с полузакрытыми глазами, я сквозь дрёму обращался к своим подобострастновежливым служащим с речью о великом моменте: «Попутный ветер удачи, джентльмены, наполняет паруса мечты». Я учился придавать голосу силу и уверенность, подкреплять слова жестами, ораторствовать…
Итак, те дни, ярко врезавшиеся в память, пролетели. Джулиан явно вернулся из своей заморской поездки, но ещё не появлялся на правлении, хотя его комментарии к нашим отчётам были скоры и убедительны, как всегда. Я пришёл к заключению, что он большей частью работает дома и почти никогда не бывает в офисе. Мне казалось странным, что он не жаждет личной встречи, хотя бы для того, чтобы пожать мне руку. Мне же очень хотелось познакомиться с ним. Я даже предложил Бенедикте пригласить его к нам на обед, но она с сомнением покачала головой и сказала:
— Ты не знаешь Джулиана. Он ужасно стеснительный. Предпочитает уединение. Уверена, что он не придет. Он и нам послал в последнюю минуту огромный букет с извинениями, что не может лично прийти поздравить. Знаешь, Феликс, мало кто в офисе может похвастаться, что видел его. Он предпочитает общаться по телефону.
Это было по меньшей мере интригующе, и поначалу я был склонен думать, что она преувеличивает, но оказалось, она говорила правду. Потом он както позвонил мне, чтобы коечто обсудить, — но звонил, будучи за городом. От его голоса веяло ледяной вежливостью. Он говорил медленно, спокойно, отрешённо, что внушало мысль о бесконечной усталости, — слушая его, ты представлял себе Дизраэли, диктующего государственный документ подобным, полным скепсиса тоном. Я выразил нетерпеливое желание познакомиться с ним лично, и он поблагодарил, но добавил:
