Моисей Кульбак - Зелменяне
Лето. Мухи как бы приклеены к стенам. Во всем — неподвижность.
Такой день — спокойный день размышлений для тети Гиты и ее подруг. Вооружившись очками, сидят они у холодной печки. По одну сторону тети Гиты — тетя Неха. Она помогает чистить картошку. По другую сторону сидит Эстер, переписчица прописей, держа белые руки на коленях, руки, которые выпестовали столько красивых еврейских букв.
Женщины обсуждают трудную жизнь Фалка, этого забинтованного, распутного парня, что стоит на углу возле двора, парня, расписанного, как надгробие, который, наверное, так и будет всю свою жизнь расплачиваться за чужие грехи.
— Видать, — говорит тетя Гита, — она как следует накачала его настоем из любезника.
— Кого изволите подразумевать? — спрашивает Эстер.
— Ту, — говорит тетя Гита, — у которой с белых висков изливался неверный свет луны.
Набожная тетя умышленно выражается иносказательно, чтобы не произносить непристойного имени. Очевидно, она имеет в виду Кондратьеву. Это она, эта царица Савская из далеких стран, напоила Фалка любовным зельем, и теперь несчастный обречен на то, чтобы всю свою жизнь испытывать вожделение и не находить себе места.
Говорят, будто ее нагое тело отпечаталось на нем в виде этого страшного клейма.
Но хуже всего то, что нет средства от Фалкиного недуга.
Жил когда-то еврей, набожный еврей, потомок раввинов. Однажды он выпил полный стакан настоя из любезника, и этого было достаточно, чтобы он девяносто раз влюбился. Эта бешеная травка ослепляет, и вот человек бежит, ничего не видя, пускай даже сотни миль, — туда, где с распростертыми объятиями его ждет особа женского пола.
Затем он совершает грех и снова бежит без оглядки сотни миль.
Так же и с Фалком дяди Ичи…
Начало лета.
На солнечный двор падают от домов две треугольные тени. В реб-зелменовском дворе нет деревьев, вместо них здесь цветут другие предметы. Цветет крыша дяди Юды зеленым нежным плюшем. В маленьких окошечках цветет в горшках оляш. Цветет простой кол, на котором сушится деревянное ведро. При некотором уходе за этим колом из него определенно получилась бы стоящая вещь, может быть, даже дерево.
Вот так и пропадают большие возможности, заложенные в реб-зелменовском дворе!
На крыше тети Гиты стоит, нахохлившись, воробей и что-то чирикает; не то чтобы он красиво чирикал, не то чтобы некрасиво, но такого птичьего пения достаточно, вполне достаточно для заурядного Зелменова.
Фалк дяди Ичи зашел к тете Гите в дом и положил на стол письмо для Тоньки.
Письмоносец передал ему это письмо с черными, четкими печатями из Петропавловска-на-Камчатке.
Осведомленные в любовных делах женщины понимающе оглядели искалеченного парня. Вечно безмолвствующая тетя неожиданно принялась озабоченно расспрашивать его:
— Тебя, наверное, тянет, дитя мое, в далекие города?
— Еще как! — отвечает он.
— А что ты ищешь там, дитя мое, в этих адовых городах?
— Мало ли чего я ищу!
Она поднялась, погруженная в раздумье.
— Скажи мне, Фаленька: что бы ты, например, в данную минуту пожелал?
Тетя Гита своими холодными, раввинскими глазами посмотрела на подруг — женщины одобрительно закивали головами.
— Мало ли чего бы я сейчас хотел!
— Ну скажи, дитя мое: что?
— В данный момент я бы прокатился на велосипеде.
По правде говоря, тетя Гита осталась не очень довольна таким ответом.
— Ну а что еще?
— Мало ли что!
— Скажи, сыночек, не стесняйся, мы ведь все старые женщины.
Это тетя Неха нашла нужным вставить словечко.
— Я бы выпил бутылку пива, — ответил Фалк.
От досады бабы еще больше сморщили свои старые лица. Застегнутая на все пуговицы тетя выпрямилась во весь свой рост, подошла к парню и заговорила голосом, который редко услышишь и у мужчины:
— Ну а что тебе еще хочется?
— Да мало ли что! Может, мне сесть и все выложить перед вами?
Фалка уже зло взяло.
— Рассказывай, распутное создание, рассказывай! — закричала тетка басом.
Лишь теперь хитрый Фалк понял тетин умысел. Наверное, она хочет, эта раввинша, чтобы он перед ее набожными еврейками говорил о набожном: мол, ему хотелось бы учить Талмуд. Но поскольку он был выродком, то левой, здоровой рукой поправил чуб на лбу и, подойдя к высокой тете, сказал ей прямо в лицо:
— Тетя, впрямь хотите знать, чего я хочу?
— Ну?
— Я хочу целоваться с девочками!
Тогда все стало ясно.
Женщины немым взглядом дали тете понять, что предположение насчет таинственной болезни Фалка подтверждается.
Этот парень — безнадежный бабник.
Они молча снова сели чистить картошку и с Фалком больше не разговаривали. А когда тетя Гита увидела, что парень растерялся и все еще старается понять, что с ним здесь происходит, она спокойно подняла свое строгое, в родовитых складках, морщинках и черточках, лицо, лицо как у ксендза.
— Иди, Фалкеле, — сказала она, — иди загуби еще несколько честных евреев!
Фалк молчал. Он стоял, высоко подняв плечи, красный от смущения.
Сейчас, стоя в доме тети Гиты, он вдруг обрел тяжеловесный, немного неуклюжий облик старших строптивых Зелменовых — Беры и Фоли.
Кажется, впервые Фалк почувствовал себя в чуждой среде. Он был обманут и оплеван.
От злости он пробормотал по-русски такое, что не передашь.
Боль в руке — это пустяк. В сущности, мостильщик покалечил его, так сказать, честно, подняв на него топор среди бела дня. Труднее было проглотить этот бабий яд, который ему торжественно преподнесли с богобоязненной преданностью.
Вот она, ханжеская любовь! В Средневековье с этой любовью сжигали еретиков на кострах…
Фалк, подавленный, пошел к двери.
Уже стоя на пороге, он сжал в кулак левую руку и этот единственный кулак единственной здоровой руки показал бабам:
— Погодите, вы еще у меня будете носом землю рыть!
И хлопнул дверью. Он ушел, этот злодей, погубивший мостильщика и, конечно, жаждущий теперь крови последних благородных женщин в реб-зелменовском дворе.
Стало тихо.
Женщины с ужасом смотрели ему вслед из окна и ясно видели, как этот выродок спешно направился куда-то, заводить шашни не то с малолетней девчонкой Ханкой, не то с рыжей портнихой, не то вовсе, не дай Бог, с Кондратьевой.
В это время остановились на улице, возле дома бабушки Баси, первые подводы с кирпичом.
Во дворе сразу стало темно от Зелменовых. Эти несколько простых крестьянских подвод привезли с собою страшную весть, и, хотя в доме тети Гиты уже было известно, что судьба двора решена раз и навсегда, все же сейчас у каждого защемило сердце.
Больно было за старый, низкий, теплый реб-зелменовский двор, где иногда еще произрастает втихомолку травка-любезник, а ночью, при свете луны, даже появляется древняя царица Савская в образе весьма призрачной графини Кондратьевой.
* * *Письмо лежало на столе. Цалка торопливо вошел и еще раз установил, что печать из Петропавловска-на-Камчатке.
Юлиана с полудня не переставала кричать — у нее болел животик, — а Тоньки все не было. Вечером ей сообщили, еще на пороге, что сносят реб-зелменовский двор и что пришло письмо от ее мужа — он просит ее приехать.
Так догадываются в реб-зелменовском дворе о содержании письма по одному лишь взгляду на печать.
Цалка больше не выходил. Не зажигая света, он шагал у себя в сумрачной комнате и все выглядывал во двор: не зажглась ли там, у тети Гиты, лампа с зеленым абажуром? Если Тонька дома, в ее окне виден зеленый свет.
У Тоньки в комнате сегодня темно, хотя она уже давно дома.
По двору прошел слух, что Тонька плачет.
Раньше в окне было темно, и она плакала, потом в окне появился зеленый свет, а она все плакала.
— Говорят, что это Фалк зашел к ней и зажег лампу.
— Вот как? И она уже плачет? Слава Богу!
— Ничего, — ехидно успокаивали Зелменовы друг друга, — поплакать иногда не мешает.
— Слезы облагораживают человека.
Потом распространился слух, что Тонька осталась вдовой.
Зелменовы узнали, что там, за тридевять земель, муж ее, от которого она получала лишь письма с черными печатями из Петропавловска, «протянул копыта» — он утонул.
Письмо пришло от Тонькиной подруги, близорукой Нюты. Обе, оказывается, любили его одного, этого утонувшего, и теперь вдвоем оплакивают его: одна — на одном конце света, другая — на другом.
Фалк говорит, что муж ее был хорошим парнем, — разумеется, тоже из сорванцов. Но когда к нему прибежали, чтобы спросить, является ли утонувший отцом Тонькиной девочки, он ответил:
— Не ваше дело! Не вмешивайтесь, когда вас не просят!
Словом, у них, даже когда умирают, нельзя вмешиваться.
