Марк Твен - Том 5. Пешком по Европе. Принц и нищий.
Мы находились на неприютном голом месте и вынуждены были шагать вперед, чтобы согреться, хотя бы и под угрозой рано или поздно свалиться в пропасть. Часов в девять сделали мы важное открытие: оказывается, мы сбились с тропы. Некоторое время мы ползли на четвереньках, но так и не нащупали тропу; оставалось только сесть тут же в грязь, на чахлую мокрую траву, набраться терпения и ждать.
Нас, видите ли, испугала грозная громада, на мгновение выступившая из тумана, чтобы уже в следующую минуту затеряться в нем. Это была гостиница, которую мы искали, но, чудовищно увеличенная туманом, она представлялась нам крутым обрывом, на который мы не рисковали взобраться.
Так просидели мы добрый час, дрожа всем телом, стуча зубами и препираясь из–за пустяков, но больше всего коря друг друга за то, что мы, как последние дураки, свернули с железнодорожного полотна. Мы сидели спиной к воображаемому обрыву, потому что какой ни на есть ветер дул только оттуда. Временами туман рассеивался, но мы этого не замечали, так как глядели во вселенскую пустоту, где сквозь туман все равно ничто не просвечивает, пока, наконец, Гаррис, случайно обернувшись, не увидел на месте мнимого обрыва большое, смутно маячившее призрачное здание гостиницы. Мы различали окна, трубы и расплывчатые пятна света. Первым нашим чувством была безмерная, невыразимая радость, но она тут же сменилась глупым раздражением на то, что гостиница, должно быть, уже минут сорок пять как видна, а мы сидим в грязной луже и ссоримся.
Да, это была гостиница «Риги–Кульм», та самая, что стоит на вершине горы и чьи отдаленные сверкающие огни мы часто видели и высоте, среди звезд, с нашего балкона в Люцерне. Угрюмый портье и не менее угрюмые служители встретили нас с той суровостью, которая так свойственна этому племени в разгар сезона, когда от постояльцев отбоя нет, но, тронутые нашим сверхобычным смирением и подобострастием, смиловались и проводили нас в комнату, заказанную для нас нашим юным провожатым.
Переодевшись во все сухое, мы в ожидании ужина одиноко слонялись по двум–трем обширным пещерообразным гостиным, и одной из них имелась даже печка. Однако почка эта находилась и углу, за непроницаемой стеной обступивших ее постояльцев. И так как пробраться к огню не было никакой возможности, мы бродили в Заполярье, между кучками молчаливых, потерянных, сумрачных людей, дрожавших от холода и, может быть, думавших одну неотступную думу: «За каким чертом нас сюда понесло!» Были здесь и американцы и немцы, но преобладали англичане.
Потом мы заглянули и комнату, где толпилось особенно много народу, — узнать, но какому случаю сборище. Оказалось, что здесь продажа сувениров. Туристы с увлечением покупали разрезальные ножички на все вкусы и фасоны, с надписью: «На память о Риги–Кульме», вправленные в рукоятки из крошечных рожков мифической серны; тут же стояли деревянные кубки и тому подобные вещицы — тоже на все вкусы и фасоны и с такими же надписями. Я уже приглядел себе разрезальный ножик, но вовремя сообразил, что мне и так не позабыть ледяного гостеприимства Риги–Кульма, и подавил этот порыв.
Ужин согрел нас, и мы поторопились в постель, но я еще сначала, во исполнение просьбы мистера Бедекера ко всем туристам — обращать его внимание на каждую неточность, невольно вкравшуюся в его путеводители, настрочил ему письмецо, где указал, что в своей справке, будто восхождение от деревни Вэггис до вершины продолжается три с четвертью часа, он просчитался на три дня. В свое время я известил его об ошибке в определении расстояния от Аллорхейлигена до Оппенау и о том же предупредил Германское имперское картографическое общество, допустившее этот же недосмотр на своих картах. Кстати сказать, я так и не удостоился ни ответа на свои письма от первой инстанции, ни естественной благодарности от второй; но что я расцениваю как высшую неучтивость — что необходимые исправления так и не были внесены ни в карты, ни в путеводители. Я не оставил, однако, мысли написать вторично, как только выдастся свободная минута, — возможно, мои письма затерялись в дороге.
Мы свернулись калачиком в холодных, сырых постелях и мгновенно уснули. Руки и ноги были словно налиты свинцом, и мы ни разу не шевельнулись во сне, пока нас не разбудили зычные рулады альпийского рога. Разумеется, мы не стали мешкать. Натянув на себя самое необходимое, мы закутались в пресловутые красные одеяла и растрепанные, с непокрытой головой, устремились в коридор, а там и на свежий воздух, где на свободе завывал ветер. Футах в ста на вершине горы возвышался деревянный помост, и мы сломя голову бросились к нему. Взбежав на него по ступенькам лестницы, мы застыли у барьера, высоко над простертой внизу землей, и ветер, налетая яростными порывами, играл нашими волосами и рвал и крутил наши красные одеяла, хлопая ими, как кнутом.
— Минимум пятнадцать минут опоздания! — сказал Гаррис упавшим голосом. — Солнце уже над горизонтом.
— Подумаешь, беда какая! — не сдавался я. — Зрелище великолепное, по крайней мере, досмотрим восход до конца.
Мы, не теряя времени, глухие ко всему на свете, погрузились в созерцание совершавшегося у нас на глазах чуда. Величественный исчирканный облаками диск новорожденного светила стоял вплотную над безграничной ширью вскипавших барашками волн — ибо взбаламученным морем представлялось нам это нагромождение монументальных соборов и башен, одетых вечным снегом, сплошь залитых опаловым сиянием переливчатых красок, — между тем, как сквозь прозоры черных туч, тяжело нависших над солнцем, пробивались, устремляясь к зениту, сверкающие снопы алмазной пыли. Дольний мир, изрытый и искромсанный, тонул в яркой, многоцветной дымке, скрадывавшей рваные очертания утесов и скал и лохматых лесов и придававшей этой суровой картине необычайно нежный и сочный колорит.
Мы не смели говорить. Мы затаили дыхание. Мы только в пьяном восторге пялили глаза и упивались этим великолепием. Вдруг Гаррис воскликнул:
—Тьфу пропасть, да оно садится!
И он был прав. Мы проспали утреннюю побудку, проспали завтрак и обед. Чудовищно!
— Обрати внимание, — не унимался Гаррис, — никто не смотрит на солнце, все заняты нами! Да и надо же выдумать такое — стоять на этом эшафоте в дурацких одеялах, на виду у двухсот пятидесяти прилично одетых мужчин и женщин, которые уставились только на нас и которым наплевать, восходит солнце или заходит, лишь бы не упустить такое пикантное зрелище, достойное украсить их путевые журналы. Им в пору схватиться за бока, а вон та молодая особа того и гляди лопнет со смеху. А ты... в первый раз вижу такого человека! Ты — последняя мыслимая степень приближения человека к ослу.
— Что я такое сделал? — вскинулся я.
— И ты еще спрашиваешь! Ты встал в половине восьмого вечера, чтобы наблюдать восход солнца,— Вот что ты сделал!
— Так чем же ты лучше меня, хотел бы я знать? Я всегда вставал с первым жаворонком, пока не попал под разлагающее влияние твоего возвышенного интеллекта.
— Ты вставал с первым жаворонком! Не сомневаюсь, что в один из ближайших дней ты встанешь с палачом! Постыдился бы читать мне мораль здесь, на альпийской вершине, щеголяя в красном одеяле на эшафоте в сорок футов вышиной! Да еще перед лицом многочисленной публики. Вот уж нашел время показывать свой скверный характер!
Разгорелась обычная перепалка. Когда солнце наконец скрылось за горизонтом, мы под защитой милосердных сумерек прошмыгнули к себе в номер и снова легли спать. По дороге попался нам трубач, желавший получить с нас не только за солнечный закат, который мы видели, но и за восход, который проспали в полном смысле слова; но мы заявили, что согласны участвовать в этом солярном предприятии лишь на условиях «Европейского плана»—то есть платить за то, что фактически получено. И тогда он обещал наутро так затрубить в свой рог, что мы и мертвые проснемся.
Глава XXIX
Мы устраиваемся с удобствами.— Восход солнца с запада. — Взаимные обвинения.— Вид с вершины.— Мы едем по железной дороге. — Завоеванное доверие,
И он сдержал слово. Заслышав его рог, мы тотчас же вскочили. Было темно и холодно, настроение мерзкое. Шаря впотьмах спички и все опрокидывая, я сокрушался о том, что солнце восходит не в полдень, когда тепло и светло, и так легко на душе, и не клонит зверски ко сну. Мы начали одеваться при мертвенном свете двух хилых свечек, но руки у нас дрожали и не справлялись с пуговицами. Я думал о том, сколько счастливцев в Европе, Азии, Америке — всюду и везде — мирно почивают в постелях, им не надо вставать и мчаться сломя голову, чтоб увидеть восход солнца на Риги; эти счастливцы и не подозревают, сколь они взысканы провидением, и поутру, встав с постели, станут клянчить у него еще и новых милостей. Погруженный в эти размышления, я зевнул шире, чем обычно, и зацепился зубами за гвоздь в притолоке; а пока я влезал на стул, чтобы освободиться, Гаррис отдернул оконную занавеску и вскричал:
