Оноре Бальзак - Сельский священник
— Случись война, Франция окажется без лошадей, как Наполеон в 1813 году, когда, ограниченный только ресурсами Франции, он не мог воспользоваться двумя победами, при Лютцене и Баутцене, и потерпел поражение под Лейпцигом! — воскликнул Гростет. — Если продлится мир, зло еще более усугубится: через двадцать пять лет поголовье лошадей и рогатого скота уменьшится во Франции вдвое.
— Господин Гростет прав, — заметил Жерар. — Вот почему дело, которое вы задумали, сударыня, — продолжал он, обращаясь к Веронике, — окажет великую помощь всей стране.
— Да, — подтвердил мировой судья, — ведь у сударыни один только сын. Но будет ли такой случай наследования повторяться вечно? В течение некоторого времени большое прекрасное хозяйство, которое вы, надеюсь, заведете, принадлежа одному владельцу, будет производить и лошадей и рогатый скот. Но рано или поздно придет день, когда леса и луга либо подвергнутся разделу, либо будут проданы по участкам. Подвергаясь одному разделу за другим, шесть тысяч арпанов вашей равнины будут принадлежать в конце концов тысяче, а то и больше собственников, а тогда прощай и коневодство и породистый скот.
— Ну, до того времени... — начал было мэр.
— Слышите вопрос «Какое мне дело?», приведенный господином Клузье? — воскликнул Гростет. — Это он и есть. Но, сударь мой, — строгим тоном обратился банкир к удивленному мэру. — Время это уже наступило! В радиусе десяти лье вокруг Парижа мельчайшие поместья едва могут прокормить молочных коров. Коммуна Аржантейля насчитывает тридцать тысяч восемьсот восемьдесят пять земельных наделов, из которых иные не приносят и пятнадцати сантимов дохода! Я не представляю себе, как бы вышли из положения владельцы скота без питательных кормов, получаемых из Парижа. Но эта слишком насыщенная пища и необходимость держать коров в стойлах вызывают у животных болезни, от которых они умирают. В окрестностях Парижа коров употребляют для упряжки, словно лошадей. Культуры более выгодные, чем травы, — огороды, фруктовые сады, древесные питомники, виноградники — вытесняют луга. Еще несколько лет, и молоко будут присылать в Париж на почтовых, как свежую рыбу. В окрестностях почти всех крупных городов происходит то же, что и вокруг Парижа. Зло непрерывного раздела земельной собственности охватило сто городов Франции и когда-нибудь поглотит ее целиком. По сведениям Шапталя, в 1800 году едва насчитывалось два миллиона гектаров виноградников; сейчас, согласно точным статистическим данным, их по крайней мере десять миллионов. Нормандия, раздробленная нашей системой наследования, потеряет половину своих лошадей и коров, но она все же не утратит монополии на поставку молока в Париж, ибо, к счастью, климат ее неблагоприятен для виноградников. Кроме того, мы сможем наблюдать любопытное явление непрерывного роста цен на мясо. В 1850 году, то есть через двадцать лет, Париж, который в 1814 году платил от семи до одиннадцати су за фунт мяса, будет платить за него двадцать су, если только не появится какой-нибудь гениальный человек, способный осуществить идею Карла Десятого.
— Вы точно указали на главную язву Франции, — откликнулся мировой судья. — Причина зла коренится в статье Гражданского кодекса о наследовании, которая требует равного раздела имущества. Эта статья словно пестом дробит земельные владения, раздает состояния, лишая их необходимой устойчивости, и в конце концов убьет Францию, ибо, разъединяя, никогда не соединяет вновь. Французская революция породила вирус разрушения, и июльские дни возобновили его активность. Пагубность нового принципа заключается в приобщении крестьянина к собственности. Если статья о наследовании — основное начало зла, то крестьянин — его орудие. Крестьянин не возвратит ничего из того, что сумел захватить. Как только новый порядок бросил кусок земли в его вечно разверстую пасть, он начал делить землю и будет делить, пока не дойдет до клочка в три борозды. Но и тогда он не остановится! Он перережет три борозды поперек, как показал это господин Гростет на примере Аржантейля. Ни с чем не сообразная ценность, какую придает крестьянин своей крохотной делянке, делает невозможным восстановление крупной земельной собственности. Прежде всего бесконечный раздел земли уничтожил судопроизводство и право; понятие собственности превратилось в бессмыслицу. Но мало того, что власть фиска и закона бессильна на мелких участках, где невозможно осуществить самые мудрые ее предначертания, — есть бедствие еще большее. У нас имеются землевладельцы, получающие пятнадцать или двадцать пять сантимов дохода! Господин Гростет рассказал вам сейчас об уменьшении поголовья лошадей и быков; во многом виной здесь наша законодательная система. Землевладелец-крестьянин заводит только коров, с них он кормится, он продает телят, продает даже масло; о том, чтобы выращивать быков, а тем более лошадей, он и не думает. Но так как у него никогда нет достаточного запаса кормов на засушливые годы, то он ведет свою корову на рынок, когда не может прокормить ее. Если же по роковой случайности выпадет два неурожайных года подряд, то на третий год вы заметите в Париже невероятные изменения в ценах на говядину и особенно на телятину.
— Как же тогда будут устраивать патриотические банкеты? — спросил, улыбаясь, врач.
— О! — воскликнула г-жа Граслен, взглянув на Рубо. — Нигде политика не может обойтись без газетных нападок, даже здесь!
— Буржуазия, — продолжал Клузье, — выполняет в этом ужасном деле роль пионеров в Америке. Она скупает большие владения, с которыми крестьянин не может справиться, и начинает делить их, а затем раздробленная на части, разорванная в клочья земля, проданная с аукциона или по частям, попадает к тем же крестьянам. Сейчас все выражается в цифрах. Я не знаю цифр более красноречивых, чем следующие. Во Франции сорок девять миллионов гектаров земли, вернее, сорок, потому что отсюда следует исключить дороги, проселки, дюны, каналы и земли бесплодные, невозделанные или лишенные средств, как, например, монтеньякская равнина. Однако на эти сорок миллионов гектаров при тридцати двух миллионах жителей приходится сто двадцать пять миллионов парцелл, облагаемых земельным налогом. Я считаю в круглых цифрах. Таким образом, мы находимся вне аграрного закона и еще не испили до конца чашу нищеты и раздора! Те, кто дробит земельные владения и уменьшает производство, будут кричать через свои органы, будто истинная социальная справедливость состоит в том, чтобы каждый получал продукт своей земли. Они скажут, что вечная собственность — это воровство! Начало положили сен-симонисты.
— Представитель правосудия высказал свое мнение, — произнес Гростет, — вот что может добавить к этим смелым выводам банкир. То, что собственность стала доступна крестьянину и мелкому буржуа, причиняет Франции огромный ущерб, о котором правительство и не подозревает. В стране насчитывается три миллиона крестьянских семей, не включая сюда нищих. Семьи эти живут на заработанную плату. И заработанная плата выплачивается деньгами, а не продуктами...
— Еще одна непоправимая ошибка нашего законодательства, — прервал банкира Клузье. — Право платить продуктами можно было ввести в 1790 году, но вводить подобный закон теперь — значит вызвать революцию.
— Таким образом, пролетарий прибирает к рукам деньги страны, — продолжал Гростет. — Но у крестьянина нет другой страсти, другого желания, другого стремления, другой цели, как стать владельцем земли. Желание это, по справедливому замечанию господина Клузье, порождено революцией; оно является результатом продажи национального достояния. Нужно не иметь ни малейшего представления о том, что происходит в деревне, чтобы не принять как непреложный факт то, что каждое из этих трех миллионов семейств ежегодно закапывает в землю по пятьдесят франков, изымая тем самым сто пятьдесят миллионов из денежного обращения. Наука политической экономии считает аксиомой, что один экю стоимостью в пять франков, который проходит в течение дня через сто рук, абсолютно равен пятистам франкам. Однако для нас, давно наблюдающих положение деревни, ясно, что крестьянин облюбовал себе только землю. Он подстерегает и поджидает ее, он никуда не станет помещать свой капитал. Приобретение земли исчисляется для крестьянина сроком в семь лет. Таким образом, в течение семи лет крестьяне держат в полном бездействии тысячу сто миллионов франков, но поскольку мелкая буржуазия хранит не меньшие суммы для приобретения земель, к которым крестьянин не может и подступиться, то за сорок два года Франция теряет проценты по крайней мере с двух миллиардов, то есть около ста миллионов за семь лет, или шестисот миллионов за сорок два года. Но она потеряла не только эти шестьсот миллионов; она не могла создать на шестьсот миллионов новых промышленных или сельскохозяйственных предприятий, а это уже означает потерю тысячи двухсот миллионов, ибо если бы промышленный продукт не ценился вдвое против своей себестоимости, промышленность погибла бы. Пролетариат сам лишает себя шестисот миллионов заработанной платы! Эти шестьсот миллионов чистого убытка, которые для экономиста, строго учитывающего потерю доходов от обращения, представляют убыток почти в тысячу двести миллионов, объясняют отсталость нашей торговли, нашего флота и нашего сельского хозяйства по сравнению с Англией. Несмотря на различие в размерах наших территорий, причем Франция чуть ли не втрое больше, Англия могла бы поставить лошадей для кавалерии двух французских армий, а мяса там хватает для всех. Но, кроме того, поскольку распределение земельной собственности делает ее почти недоступной для низших классов, в Англии каждый экю становится достоянием коммерческого оборота. Итак, кроме вредоносного дробления земельной собственности и уменьшения поголовья лошадей, рогатого скота и овец, статья о наследовании влечет за собой потерю шестисот миллионов франков вследствие накопления капиталов в руках крестьян и буржуа, другими словами, потерю по меньшей мере тысячи двухсот миллионов поступлений от производства, или изъятие из денежного обращения трех миллиардов в течение полувека.
