Курбан Саид - Али и Нино

Я проводил дни в своем просторном кабинете в министерстве, готовил проекты дипломатических нот, читал зарубежную корреспонденцию, а в свободные минуты любовался из окна видом на море.

Постоянно веселая и беззаботная Нино приходила ко мне. К моему удивлению, она подружилась с министром иностранных дел Асадуллой, ухаживала за ним, когда он приходил к нам, рассуждала с ним о нравах общества. Иногда же они сидели в углу и о чем-то таинственно шептались.

— Чего ты хочешь от Мирзы? — спросил я как-то.

Она улыбнулась.

— Я хочу стать первой женщиной — заведующей протокольным отделом министерства иностранных дел.

Мой стол был завален письмами, сообщениями, призывами. Создание нового государственного устройства шло полным ходом, и мне доставляло особое удовольствие вскрывать конверты с нашим новым государственным гербом.

Около полудня курьер принес мне стопку газет. Я раскрыл правительственную газету и на третьей странице обнаружил свое имя, напечатанное крупным шрифтом. Ниже следовал текст:

«Атташе министерства иностранных дел Али хан Ширваншир назначен на новый пост в парижском консульстве».

Далее шла статья, восхваляющая мои достоинства. По стилю статьи нетрудно было догадаться, что написал ее ни кто иной, как Арслан ага.

Я ринулся в кабинет министра, резко распахнул дверь.

— Мирза Асадулла, что это значит? — воскликнул я.

Он засмеялся.

— Это сюрприз для вас, друг мой! Я обещал это вашей супруге. Париж это лучшее место для вас с Нино.

Гнев душил меня. Я скомкал газету и, отшвырнув ее в угол, закричал:

— Нет такого закона, Мирза, который заставил бы меня на долгие годы покинуть Родину!

Мирза Асадулла был изумлен.

— Чего вы хотите, Али хан? Это самая почетная должность в министерстве иностранных дел. Вы достойны ее.

— Но я не хочу уезжать в Париж, и если меня будут принуждать к этому, подам в отставку. Я ненавижу чужой мир, ненавижу чужие улицы, чужих людей, чужие обычаи. Но вам, Мирза, никогда не понять этого.

Он спокойно кивнул.

— Что ж, если вы настаиваете, то можете оставаться здесь.

Я бросился домой, задыхаясь, взбежал по лестнице.

— Нино, — крикнул я, — я не могу допустить этого, не могу, пойми!

Нино побледнела, я увидел, как задрожали ее руки.

— Но почему, Али хан?

— Пойми меня правильно, Нино. Я люблю эту плоскую крышу над головой, люблю степь, люблю море. Я люблю этот город, старую крепость, мечети в узких улочках, я буду задыхаться без всего этого, как рыба, выброшенная на сушу.

Она на мгновение закрыла глаза, потом бессильно прошептала:

— Жаль…

Я сел, взял в ладони ее руки.

— В Париже я буду несчастен, как ты в Иране. В чужом окружении я буду тонуть, как в водовороте. Вспомни шамиранский дворец, гарем. Ты не смогла вынести Азию, я не смогу выжить в Европе. Давай же останемся здесь, в Баку, ведь здесь так незаметно переплелись Европа и Азия. Не смогу я уехать в Париж. Там нет ни мечети, ни крепости, ни Сеида Мустафы. Мне необходимо дышать воздухом Азии, чтобы выносить эту орду иностранцев, нахлынувших в Баку. Ты возненавидела меня во время мухаррема, я буду ненавидеть тебя в Париже. Не сразу же, но после какого-нибудь карнавала или бала, куда ты потащишь меня, я начну ненавидеть этот чужой мир и тебя. Поэтому я должен оставаться здесь. Я здесь родился и здесь хочу умереть.

Нино молча слушала меня. Когда я кончил говорить, она наклонилась ко мне, погладила мои волосы:

— Прости свою Нино, Али хан. Я была дурой. Не знаю, почему мне показалось, что ты легко можешь привыкнуть ко всему, к любому месту. Мы остаемся. Не будем больше говорить о Париже.

И она нежно поцеловала меня.

— Наверное, нелегко быть женой такого человека, как я?

— Нет, Али хан, нет…

Она коснулась пальцами моих щек. Моя Нино была сильной женщиной. Я знал, что сейчас убил ее самую заветную мечту.

— Когда у нас родится ребенок, — сказал я, сажая ее к себе на колени, — мы поедем в Париж, Лондон, Берлин, Рим. Мы ведь еще не были в свадебном путешествии. Проведем лето там, где тебе больше понравится. И каждое лето мы будем ездить в Европу, ведь я — не тиран. Но мой дом должен быть на земле, которой я принадлежу. Потому что я — сын нашей степи, нашего города и солнца.

— Да, — согласилась Нино, — и к тому же ты — хороший сын, о Европе забыто. Но твой ребенок не должен быть сыном ни степи, ни песков. Пусть это будет дитя только Али и Нино. Да?

— Да, — сказал я, давая тем самым согласие быть отцом европейца.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

— У твоей матери были очень тяжелые роды, Али хан. Но ведь в то время не принято было приглашать к своим женам европейских врачей.

Мы сидели с отцом на крыше, и голос его звучал грустно:

— Когда у твоей матери усилились схватки, мы дали ей выпить толченые бирюзу и алмаз. Но это не очень помогло ей. Чтобы ты стал набожным и храбрым, мы повесили твою отрезанную пуповину на восточной стене между саблей и Кораном. Потом ты носил ее на шее, как талисман, и ни разу не заболел. А в три года ты сорвал этот амулет с шеи и выбросил, вот с тех пор и начались твои болезни. Сначала, чтобы отогнать их от тебя, мы ставили в твоей комнате вино, сладости, раскрасили петуха и пустили в твою комнату. Но ты продолжал болеть. Потом нашли какого-то знахаря, живущего в горах. Он привел с собой корову. Корову закололи, знахарь распорол ей брюхо, вытащил кишки, а тебя положил в брюхо. Через три часа тебя достали оттуда, ты был весь красным. Но все болезни, как рукой сняло.

Из дома доносились глухие, протяжные стоны. Я сидел неподвижно, и не слышал ничего, кроме этих стонов. Они становились все громче и всё отчаянней.

— Сейчас она проклинает тебя, — спокойно промолвил отец. — Все женщины во время родов проклинают своих мужей. В старину после родов закалывали барана, и женщина кропила его кровью постель мужа и ребенка, чтобы изгнать из дома злых духов, которых она призывала во время родов на голову мужа.

— Сколько это может продлиться, отец?

— Часов пять, шесть, может, десять. У Нино узкий таз.

Он умолк. Может быть, вспомнил мою маму, которая умерла при родах. Потом он неожиданно поднялся.

— Подойди сюда.

Мы разулись и опустились на колени на коврики для намаза. Сложили руки — правую поверх левой — и отец сказал:

— Сейчас мы можем помочь ей только этим, но молитва важней любого врача.

С этими словами отец поклонился и начал молиться по-арабски:

— Бисми-ллахи-еррахмани-рахим[15].

Кланяясь на коврике, я повторял за ним слова молитвы:

— Альхамду-лиллахи-раби-л-алемин-ар-рахмани-рахим-малики-яумидин[16].

Я закрыл лицо руками. Стоны Нино продолжали доноситься до, моего слуха, но теперь они уже не действовали на меня. Мои губы сами собой шептали аяты Корана:

— Ийяка-на-буду-ваийяка-настаин[17].

Ладони мои бессильно опустились на колени, и я в полнейшей прострации слушал шепот отца:

— Ихдинас сирата-лмустагим сирата-ллазина-анаммта-алаихим[18].

Красные узоры на коврике сливались в одно целое. Я приник лицом к ковру:

— Гаира-лмагдуми-алаихим-вала-ззалвн[19].

Мы лежали, распростершись пред ликом Всевышнего, и повторяли на языке арабских бедуинов молитвы, которые некогда в Мекке Аллах вложил в уста Пророка.

Крики Нино стихли. Я сидел на ковре, перебирал четки и шептал про себя тридцать три имени Всевышнего.

Кто-то коснулся моего плеча. Я поднял голову, увидел чье-то улыбающееся лицо. Человек что-то говорил мне, но я не слышал его слов. Отец тоже смотрел на меня. Я встал и медленно спустился по ступенькам.

Занавески в комнате Нино были задернуты. Я подошел к кровати. Нино лежала бледная, вся в слезах. Она молча улыбнулась мне, а потом на чистом азербайджанском языке, на котором она почти не говорила, прошептала:

— Девочка, Али хан, очень красивая девочка. Я так счастлива.

Я сжал ее ледяные руки. Нино закрыла глаза.

— Не позволяйте ей спать, Али хан, она должна некоторое время бодрствовать.

Я коснулся пальцем пересохших губ Нино, она бессильно посмотрела на меня. Женщина в белом переднике протянула мне сверток, в котором лежала маленькая, сморщенная куколка. У нее были маленькие пальчики и большие бессмысленные глаза. Куколка плакала, широко раскрыв ротик.

— Ты только погляди, какая она красавица, — сказала Нино, играя ее пальчиками.

Я взял сверток. Куколка уже заснула, и ее сморщенное личико было очень серьезным.

— Назовем ее Тамарой? — прошептала Нино.

Я согласился, потому что это имя носили и христианки, и мусульманки.

Кто-то вывел меня из комнаты. Взгляды всех были устремлены на меня. Мы с отцом вышли во двор.