Роберт Стоун - В зеркалах
Лаки Хоскинс снова замолчал и потер влажный комок рукава под правой мышкой. В комнате был слышен только скрип пружин.
— Только он все равно не промахнулся. И в гранате был не газ. Наверно, потому они и остановились — после этого они остановились. А я так и остался там лежать, — по-моему, меня подобрали не раньше ночи. В Неаполе я провалялся в госпитале с другими ребятами два месяца — писать письма нам не разрешали и к нам никого не пускали. Потом они разослали нас по разным местам — я лег спать, а утром проснулся где-то в Исландии. Там ко мне пришел вместе с капелланом посетитель и спросил, согласен ли я на почетное увольнение из армии с пожизненной пенсией в пятьдесят долларов. Я и раздумывать не стал. Говорю: и очень хорошо, давайте мне пенсию и оставьте меня в покое, потому что я протрубил тут четырнадцать лет, и хватит с меня армии. Ну, они только обрадовались… И знаете, о чем я думаю? Я думаю про парня, которого раз видел в госпитале в Неаполе: он в тот день был дежурным, а их подразделение стояло на склоне напротив нас. Он мне сказал, что, когда они услышали пальбу, их взвод выскочил наружу, и они видели, что там делалось. И потом он на стенку лез и говорил: ведь у нас же были винтовки, и мы все видели, так почему же мы стояли, ничего не делая, почему мы не открыли огонь по этим сукам? Я ему говорил: да выбрось ты это из головы — они же тебе вдолбили, что ты на их стороне.
— Я понимаю, — сказал Морган Рейни.
— Потом я слышал, что этих полицейских послали на Тихоокеанский фронт. И до сих пор все думаю, как они там воевали.
Морган Рейни сидел на стуле и слушал, как поскрипывают пружины под Лаки Хоскинсом.
— Вы давно тут живете?
— Тут? В этом доме?
— Пятнадцать лет, — сказал Клото.
— Правильно, — сказал Хоскинс. — Я тут поселился почти сразу после армии. А это выходит пятнадцать лет.
— Пятнадцать лет, — сказал Рейни. — В этой комнате?
— А какая разница, любезный сэр? — спросил мистер Клото. — Да, комнаты он не менял.
Лаки Хоскинс кивнул в знак согласия и, покачиваясь, ждал, что будет дальше.
Рейни сидел на стуле, на его колене лежал развернутый зеленый бланк.
— Лаки предпочитает жить в гостинице из-за своего увечья, — объяснил ему мистер Клото. — Знаете, мне кажется, что он опасается выходить из-за своей руки. Он раз в несколько дней выбирается купить провизии и сразу забирается обратно.
— Это не тот район, чтобы жить тут без правой руки. Всем здешним известно, что я получаю пенсию.
— Как же… — начал Рейни. — Как вы…
— Мне кажется, Хоскинс, что мистера Рейни интересует, как вы живете. Он хочет знать, трудно ли вам приходится.
— Да, — сказал Лаки Хоскинс, покачиваясь. — Мне приходится трудно.
— Не знаю, — тупо сказал Рейни. — Я не знаю точно, что предусмотрено для таких случаев, как ваш. Я сделаю все, что смогу.
— Только не говорите, что я просил прибавки, мистер, — сказал Лаки Хоскинс. — Я ничего не прошу.
— Да, конечно, — сказал Рейни. — Конечно.
Он спрятал бланк, встал и в сопровождении мистера Клото вышел в коридор.
— Вы служили в армии, мистер Рейни? — спросил Клото, когда они спускались по красной лестнице.
— У меня белый билет, — сказал Рейни. — Подростком я перенес острый ревматизм.
Они прошли через комнату с пианолами и вышли во внутренний дворик, где на веревках сушилось белье.
— Сегодня вас подвезут, — сказал Клото. — Ваш коллега мистер Арнольд будет ждать вас на углу с машиной в четыре часа. Они позвонили, чтобы мы вам это передали.
— А!
— Они полагают, что вам нужна помощь, чтобы доставить заполненные анкеты в отдел.
— А, — сказал Рейни.
Во дворе возле дома миссис Бро три девочки бросали по очереди резиновый мячик и пели. Рейни остановился и прислушался к эху их голосов на лестничных клетках и в подвалах старого тупика:
Ходит гусь чудным-чудно,Обезьяна пьет вино,Все они пошли в кино.
Рейни начал обмахиваться папкой. Ветра не было, и белье на веревках висело неподвижно.
— Я все думаю, — сказал он мистеру Клото, — о том, что этот человек прожил там пятнадцать лет.
— Вы потрясены, мистер Рейни, тем, что старые калеки живут в маленьких комнатах?
— В этом нет ничего странного, верно? — сказал Рейни.
— А моя участь вас не потрясает, мистер Рейни? Я тоже прожил тут пятнадцать лет.
— Да, — сказал Рейни, поглядев на лестничные клетки и на закрытые жалюзи окон вокруг них. — Но ведь это все ваше.
— Справедливо, — сказал мистер Клото.
Из-за деревянного забора в глубине внутреннего дворика вынырнула ватага ребятишек, размахивавших рейками от фруктовых ящиков.
Они бегали по двору, вызывали друг друга на поединки и вопили на разные голоса, изображая военный оркестр. Один из них колотил палкой по забору.
Рейни побледнел и покрылся испариной, его глаза покраснели, и он непрерывно мигал, хотя они стояли в тени.
— Просто в интересах ценного межрасового обмена мнениями. Чем вы объясняете свою столь высоко развитую чувствительность? — спросил мистер Клото.
— Я не понимаю, о чем вы говорите, мистер Клото, — сказал Рейни.
— Для того чтобы понять, вам, вероятно, нужно было бы поглядеть на себя со стороны, когда вы ведете опрос. — Мистер Клото наморщил лоб и положил руку на плечо Рейни. — Тут все думают, что вы ведете себя как-то странно, мистер Рейни. Некоторые говорят, что это от страха, но я полагаю, что вы слишком поглощены чувством ответственности, о котором мы говорили.
— Возможно, я не справляюсь с этой работой. Я не профессионал.
— Мистер Рейни, работа тут ни при чем. Вы ходите как-то не так. Вы знаете, как это бывает: на некоторых людей оглядываешься. И я склонен оглянуться на вас.
— Ну что же, — сказал Рейни. — Я тут ничем помочь не могу.
Он слушал, как палка мальчишки стучит по забору.
— Может быть, вы верующий, — заметил Клото.
Рейни закрыл глаза и протер их, смахнув пот с бровей.
— Когда я был мальчиком, — сказал он, — я много думал о Боге.
— О! — деликатно произнес мистер Клото.
— Да, — сказал Рейни, стараясь перехватить взгляд мистера Клото. — Я верю, что Бог — это та сила, которая дала земному праху способность двигаться и мыслить. Я верую, что между ними был заключен завет.
— Да, так говорят, — заметил мистер Клото.
— Иначе, — ответил Рейни, стискивая папку обеими руками, — мы будем видеть друг в друге только насекомых. Мы пожираем друг друга, как насекомые. Без Бога.
— Но ведь говорят, мистер Рейни, что Бог есть и в насекомом.
— Нет, — сказал Рейни. — Бог — в людях.
— А как это узнать? — спросил мистер Клото. — Думаешь, что так, а потом видишь, что Его и в них нет. Вот, например, вы записываете все эти горестные повести — вроде неприятной переделки, в которую попал мистер Хоскинс. Вы и я — мы оба южане, мистер Рейни! Мы знаем много таких же историй, не правда ли?
— Да, — сказал Рейни.
— «Моя сестра ей рассказала, — пела девочка с мячиком, — что я солдата целовала, мне куколки она не купит…»
Мальчишки убежали на соседний двор и там стучали палками по стене.
Через неделю после того, как его отец умер, когда они гуляли вместе, он ночью ушел в рощу и увидел труп негра в луже дымящегося дегтя.
После похорон его отца прошло пять дней. Это было перед самым ураганом.
На другой день он пошел к реке. Он никому ничего не сказал. Он ходил по берегу реки весь день. У него болела голова, першило в горле.
К вечеру, когда он вернулся домой, воздух застыл в неподвижности. Деревья вдоль дорожки замерли; на газонах перед домами среди напряженно ждавшей травы трепетал единственный цветок. Небо было серым, горячим, и на его фоне дома и изгороди рисовались странно и четко, как во сне. Было слышно, как сцепляют вагоны в депо в нескольких милях оттуда, и сквозь этот лязг доносились голоса негритянских детей и стук их палок по деревянным столбикам крыльца. Эти голоса и отрывистый стрекот палок были слышны отчетливо, а ближние звуки казались приглушенными и далекими. Всякая мягкость исчезла из воздуха. Он был колючим и неподвижным — жаркий, жестокий, безмолвный воздух, воздух темных видений и безумия. Рейни поднялся на крыльцо и вдруг испугался. Если оглянуться, думал он, то на фоне жуткой ясности этого вечера может возникнуть устрашающая процессия самой сути вещей, видений того, что он уже видел, и того, что ему, как он чувствовал, было суждено увидеть.
— Господи! — сказал он вслух. — Боже милосердный и всевидящий… отче… — Слова расплылись в каннибальском воздухе.
Он вошел в дом — и в смерть отца. Он услышал позвякивание мелких вещей, медных цепочек, безделушек на столиках. В дальней комнате напевала его мать. Его отец был мертв. По просторным комнатам пронесся порыв ветра, дыхание убийцы-земли. В горле у него пересохло, его била дрожь. Он поднялся наверх, вошел в ванную, и его стало рвать, а на Пасс-Руайом обрушились первые яростные струи дождя.
