Бернгард Келлерман - Братья Шелленберг
21
Солнце уже клонилось к закату, когда Христина после долгого молчания вдруг сказала:
– Теперь я хочу говорить! Теперь я хочу тебе во всем покаяться! Покаяться, да… Но обещай мне не прерывать меня! И обещай мне ни слова не говорить в опровержение, когда ты все услышишь. Позже, позже! Покаяться я хочу… Да смилуется надо мною бог…
Христина закрыла руками лицо и заговорила:
– В ту пору… когда случилось несчастье, когда я в своей бессмысленной ревности выстрелила в тебя, – в ту пору я, конечно, не владела собой. Я ведь хотела тебе только пригрозить, только запугать тебя, чтобы ты меня боялся! Но выстрелить не хотела, видит бог, это правда. Быть может, чтобы испугать тебя, я хотела пустить пулю в стену. И вот это случилось. Вдруг у тебя хлынула кровь из груди – и я уже ничего не понимала. Ты заклинал меня молчать, ты взял ответственность на себя. Начиная с этого мгновения, я уже не была такою, как все, я уже не была свободна, я всецело принадлежала тебе. Я стала рабыней, такое было у меня чувство.
«Теперь я уже не знаю, как провела первые недели. Знаю только, что делала все, как машина, как автомат. Стояла за прилавком, показывала белье, слышала чужие голоса, говорила. Все эти недели я непрестанно молилась, – это правда, видит бог, – ходила ли я по улицам, была ли в магазине или дома, непрестанно я молилась о том, чтоб:.! ты остался в живых. Я запиралась у себя в комнате, не выходила, никого не видела, не знаю, когда спала, когда ела, – я жила в какой-то оторопи.
Только когда мне в больнице сказали, что твоей жизни уже не грозит опасность, только с этого дня я могла опять дышать, а до тех пор у меня дыхание было совсем короткое, как при безумном страхе. Наконец-то я перевела дух!
«В первые недели я не плакала, теперь же плакала очень часто. Плакала от радости, что ты спасен. И каждый день, утром и вечером, я на коленях благодарила бога за то, что он внял моей молитве. Это правда, видят бог.
«Так это было в первые недели и месяцы. Это было летом, и я много гуляла. Я избегала всех знакомых, всегда была одна. Люди болтали и смеялись и были веселы. После этих долгих недель меня вдруг охватило желание быть среди веселых людей. Это желание было совсем безобидно, но так это началось.
«В универсальном магазине, в бельевом отделе, служила молодая девушка, жизнерадостное, веселое создание. Ее звали Сусанной. Я подружилась с нею, и мы вместе посещали танцевальные залы. Мне казалось грехом, что я танцую и веселюсь, между тем как ты по моей вине лежишь больной. Но я не могла пересилить себя. Там я встретилась с одним русским. Он говорил, что был офицером и живет теперь только тем, что продает драгоценности своей матери, которые провез через границу. Он рассказывал много интересных вещей, был мрачен и всегда немного меланхоличен. Это притягивало меня. Он домогался меня, я противилась. Но всегда слышала его голос, когда бывала одна. Тогда я видела его совсем близко перед собою. Так боролась я несколько недель. Но кровь моя не могла устоять. Часто во мне поднималось какое-то неистовство, и так это произошло. Я в ту пору еще навещала тебя, но бывала близка к обмороку от стыда, когда подавала тебе руку. Я презирала себя.
«Однажды я условилась встретиться с русским, как это уже часто бывало, перед Потсдамским вокзалом. Он не, пришел. Я написала ему. Не получила ответа. Я справилась о нем в доме, по тому адресу, который он мне указал, – он там никогда не жил. Конечно, мне было поделом. Я радовалась этой каре. Но опять на меня нашло это неистовство крови; оно сильнее всех решений, всех клятв и молитв. Я трепетала на улице под взглядами мужчин, кровь мгновенно бросалась мне в лицо, когда кто-нибудь, проходя мимо, касался меня. Опять я стала часто развлекаться с Сусанной. Познакомилась с одним молодым человеком, писателем. Он говорил, что ходит в этот дансинг только для наблюдений. Танцевал он мало и плохо. Но был остроумен и умел интересно болтать. Он пригласил меня на ужин к себе, но стоит ли рассказывать дальше… Я стала его любовницей и начала презирать себя еще сильнее.
«Теперь ты на хорошем пути, – говорила я себе, – переходишь от одного к другому».
«Начиная с этого времени, я уже не навещала тебя. Первое твое письмо из тех, что приходили в это время, я еще прочла. Остальные сжигала, не читая. Такое создание, как я, не должно было больше существовать для тебя. Я сама вычеркнула себя из твоей жизни. И все же я еще любила тебя – не забывай. Я сама присудила себя к тому, чтобы исчезнуть из твоей жизни.
«Однажды я встретила моего друга, писателя, перед его домом. Он вышел из подъезда с девушкой. Взглянул на меня и перешел на другой тротуар, – он больше меня не знал. Мне стало стыдно за него. Но и от этой кары я почувствовала себя легче. Ничего другого я не заслуживала. «Они поступают с тобой по заслугам», – подумала я и почувствовала, хотя и страдала, большое удовлетворение.
«Дальше, дальше, дай мне договорить! Что со мной сделалось? Не отравлена ли была моя кровь? Не знаю. Неистовство крови нашло на меня, и вдруг мне пришло на ум, что лучше всего мне, несчастной и одинокой, броситься в омут жизни, чтобы в нем потонуть.
«В эти дни я потеряла службу. Меня уволили. Это меня мало беспокоило. Начала искать нового друга. Нашла его. Это был помещик из провинции. Но он был мне скучен, я взяла другого. На этот раз мне попался робкий человек, привязавшийся ко мне и жертвовавший для меня последними крохами. Я ему изменила. Вот как я жила! Вот до чего дошла! Только в чаду разврата я могла еще чувствовать себя хорошо. Трезвая – была тупа или испытывала отчаяние. Никогда в жизни, еще за несколько недель до того, мне и присниться не могло, что я способна так низко пасть. Я уже перестала себя понимать. Каковы другие женщины? Что интересует их? Лгут ли они, лицемерят ли так, как я лгала и лицемерила? Добрые духи, раньше сопутствовавшие мне, покинули меня, и я погибла. Я уже тогда это чувствовала: долго это длиться не может, я должна погибнуть.
«Я уже не боролась, уже не имела для этого сил. Только бы наслаждаться, только бы одурманиваться! Однажды я неожиданно столкнулась на станции подземкой дороги с Женни Флориан. По счастью, там было темно Она не могла заметить, какой у меня был вид, не могла увидеть, что я побледнела, как смерть. Она спрашивала о тебе, и я ей сказала, что ты умер. Эта ложь взбрела мне в голову как раз в тот миг, и я не поколебалась ее произнести. Тогда это, в сущности, было мне уже все равно: одной ложью больше или меньше – было безразлично.
«И в это время случилось самое страшное. Вдруг я убедилась, что стану матерью. Я и на это посмотрела как на небесную кару и сказала себе, что теперь должна еще скорее привести дело к развязке. Я не хотела произвести на свет ребенка, признаюсь и в этом. Этот чудный ребенок, который мне теперь дороже всего на свете, не существовал бы ныне, если бы исполнилась моя воля. Тут я должна сказать тебе, что не считала ребенка твоим. Я пошла к одному врачу с просьбой помочь мне. Но он отказал, уверив меня, что пошел уже четвертый месяц беременности. Непонятно, непостижимо! И вдруг меня осенила мысль: значит, это твой ребенок!
«Но за этим недолгим светлым промежутком последовал глубочайший мрак. Все ведь было тем ужаснее, тем чудовищнее. Один только оставался у меня исход: убить себя.
«Наконец ребенок все-таки родился. Сначала я собиралась убить его, ибо что суждено было ребенку столь падшей матери? Но потом я расплакалась над ним. Будь, что будет! Я теряла рассудок, не знала, как быть. В эти дни я написала однажды Женни Флориан. Написала, что солгала ей и что ты жив; что я чувствую себя недостойной называться еще твоей подругой; просила у нее денег, так как очень бедствовала; заклинала ее никому ничего не говорить. Она сдержала слово.
«Вскоре после рождения ребенка я заболела. Меня сильно лихорадило. Врач сказал, что у меня задеты легкие и что мне надо немедленно лечь в санаторию. Я рассмеялась ему в лицо. «Наконец-то, – подумала я, – теперь уж скоро!» – и я решила, когда почувствую, что мой конец близок, отправить твоего ребенка к Женни Флориан.
«Но не так это быстро подвигалось, как я рассчитывала.
«Я с каждым днем слабела. Дошла до того, что уже не в силах была вставать с постели. Денег не было ни гроша. Хозяева продали мои платья, обувь, немногие драгоценности, какие были у меня. Вот когда я попала в ад, который был заслужен мною. Я была в долгах. Отец меня преследовал. Сын меня преследовал. По ночам я лежала без сна, обливаясь потом. Наконец, я снова написала Женни Флориан, потому что была в полном отчаянии и совсем обезумела… и тогда пришел ты!..
Солнце совсем зашло, настал, полный мрак. Устрашающие черные тучи висели над степью.
– Так вот я какая, – сказала в заключение Христина. – Теперь ты знаешь меня. Не говори! – крикнула она и зажала уши. – Не говори! Ничего не отвечай! Через несколько недель ответишь!
– Забудем, – сказал Георг, несмотря на ее запрещение, – забудем все, что было. Будем смотреть вперед, а не назад.
