Иван Гончаров - Обломов
Обломов никак не ожидал этого и потерялся.
— Это злое предательство! — сказал он вполголоса.
— Нет, разве маленькое мщение, и то, ей-богу, неумышленное, за то, что у вас не нашлось даже комплимента для меня.
— Может быть, найду, когда услышу.
— А вы хотите, чтоб я спела? — спросила она.
— Нет, это он хочет, — отвечал Обломов, указывая на Штольца.
— А вы?
Обломов покачал отрицательно головой:
— Я не могу хотеть, чего не знаю.
— Ты грубиян, Илья! — заметил Штольц. — Вот что значит залежаться дома и надевать чулки…
— Помилуй, Андрей, — живо перебил Обломов, не давая ему договорить, — мне ничего не стоит сказать: «Ах! я очень рад буду, счастлив, вы, конечно, отлично поете… — продолжал он, обратясь к Ольге, — это мне доставит…» и т. д. Да разве это нужно?
— Но вы могли пожелать по крайней мере, чтоб я спела… хоть из любопытства.
— Не смею, — отвечал Обломов, — вы не актриса…
— Ну, я вам спою, — сказала она Штольцу.
— Илья, готовь комплимент.
Между тем наступил вечер. Засветили лампу, которая, как луна, сквозила в трельяже с плющом. Сумрак скрыл очертания лица и фигуры Ольги и набросил на нее как будто флёровое покрывало, лицо было в тени: слышался только мягкий, но сильный голос, с нервной дрожью чувства.
Она пела много арий и романсов, по указанию Штольца, в одних выражалось страдание с неясным предчувствием счастья, в других — радость, но в звуках этих таился уже зародыш грусти.
От слов, от звуков, от этого чистого, сильного девического голоса билось сердце, дрожали нервы, глаза искрились и заплывали слезами. В один и тот же момент хотелось умереть, не пробуждаться от звуков, и сейчас же опять сердце жаждало жизни…
Обломов вспыхивал, изнемогал, с трудом сдерживал слезы, и еще труднее было душить ему радостный, готовый вырваться из души крик. Давно не чувствовал он такой бодрости, такой силы, которая, казалось, вся поднялась со дна души, готовая на подвиг.
Он в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему оставалось только сесть и поехать.
В заключение она запела Casta diva: все восторги, молнией несущиеся мысли в голове, трепет, как иглы, пробегающий по телу, — все это уничтожило Обломова: он изнемог.
— Довольны вы мной сегодня? — вдруг спросила Ольга Штольца, перестав петь.
— Спросите Обломова, что он скажет? — сказал Штольц.
— Ах! — вырвалось у Обломова.
Он вдруг схватил было Ольгу за руку и тотчас же оставил и сильно смутился.
— Извините… — пробормотал он.
— Слышите? — сказал ей Штольц. — Скажи по совести, Илья: как давно с тобой не случалось этого?
— Это могло случиться сегодня утром, если мимо окон проходила сиплая шарманка… — вмешалась Ольга с добротой, так мягко, что вынула жало из сарказма.
Он с упреком взглянул на нее.
— У него окна по сю пору не выставлены: не слыхать, что делается наруже, — прибавил Штольц.
Обломов с упреком взглянул на Штольца.
Штольц взял руку Ольги…
— Не знаю, чему приписать, что вы сегодня пели, как никогда не пели, Ольга Сергеевна, по крайней мере я давно не слыхал. Вот мой комплимент! — сказал он, целуя каждый палец у нее.
Штольц уехал. Обломов тоже собрался, но Штольц и Ольга удержали его.
— У меня дело есть, — заметил Штольц, — а ты ведь пойдешь лежать… еще рано…
— Андрей! Андрей! — с мольбой в голосе проговорил Обломов. — Нет, я не могу остаться сегодня, я уеду! — прибавил он и уехал.
Он не спал всю ночь: грустный, задумчивый проходил он взад и вперед по комнате, на заре ушел из дома, ходил по Неве, по улицам, бог знает что чувствуя, о чем думая…
Чрез три дня он опять был там и вечером, когда прочие гости уселись за карты, очутился у рояля, вдвоем с Ольгой. У тетки разболелась голова, она сидела в кабинете и нюхала спирт.
— Хотите, я вам покажу коллекцию рисунков, которую Андрей Иваныч привез мне из Одессы? — спросила Ольга. — Он вам не показывал?
— Вы, кажется, стараетесь по обязанности хозяйки занять меня? — спросил Обломов. — Напрасно!
— Отчего напрасно? Я хочу, чтоб вам не было скучно, чтоб вы были здесь как дома, чтоб вам было ловко, свободно, легко и чтоб не уехали… лежать.
«Она — злое, насмешливое создание!» — подумал Обломов, любуясь против воли каждым ее движением.
— Вы хотите, чтоб мне было легко, свободно и не было скучно? — повторил он.
— Да, — отвечала она, глядя на него по-вчерашнему, но еще с большим выражением любопытства и доброты.
— Для этого, во-первых, не глядите на меня так, как теперь, и как глядели намедни…
Любопытство в ее глазах удвоилось.
— Вот именно от этого взгляда мне становится очень неловко… Где моя шляпа?..
— Отчего же неловко? — мягко спросила она, и взгляд ее потерял выражение любопытства. Он стал только добр и ласков.
— Не знаю, только мне кажется, вы этим взглядом добываете из меня все то, что не хочется, чтоб знали другие, особенно вы…
— Отчего же? Вы друг Андрея Иваныча, а он друг мне, следовательно…
— Следовательно, нет причины, чтоб вы знали про меня все, что знает Андрей Иваныч, — договорил он.
— Причины нет, а есть возможность…
— Благодаря откровенности моего друга — плохая услуга с его стороны!..
— Разве у вас есть тайны? — спросила она. — Может быть, преступления? — прибавила она, смеясь и отодвигаясь от него.
— Может быть, — вздохнув, отвечал он.
— Да, это важное преступление, — сказала она робко и тихо, — надевать разные чулки.
Обломов схватил шляпу.
— Нет сил! — сказал он. — И вы хотите, чтоб мне было ловко! Я разлюблю Андрея… Он и это сказал вам?
— Он сегодня ужасно рассмешил меня этим, — прибавила Ольга, — он все смешит. Простите, не буду, не буду, и глядеть постараюсь на вас иначе…
Она сделала лукаво-серьезную мину.
— Все это еще во-первых, — продолжала она, — ну, я не гляжу по-вчерашнему, стало быть вам теперь свободно, легко. Следует: во-вторых что надо сделать, чтоб вы не соскучились?
Он глядел прямо в ее серо-голубые, ласковые глаза.
— Вот вы сами смотрите на меня теперь как-то странно… — сказала она.
Он в самом деле смотрел на нее как будто не глазами, а мыслью, всей своей волей, как магнетизер, но смотрел невольно, не имея силы не смотреть.
«Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он, глядя на нее почти испуганными глазами. — Эта белизна, эти глаза, где, как в пучине, темно и вместе блестит что-то… душа, должно быть! Улыбку можно читать, как книгу, за улыбкой эти зубы и вся голова… как она нежно покоится на плечах, точно зыблется, как цветок, дышит ароматом»…
«Да, я что-то добываю из нее, — думал он, — из нее что-то переходит в меня. У сердца, вот здесь, начинает будто кипеть и биться… Тут я чувствую что-то лишнее, чего, кажется, не было… Боже мой, какое счастье смотреть на нее! Даже дышать тяжело».
У него вихрем неслись эти мысли, и он все смотрел на нее, как смотрят в бесконечную даль, в бездонную пропасть, с самозабвением, с негой.
— Да полноте, мсьё Обломов, теперь как вы сами смотрите на меня! — говорила она, застенчиво отворачивая голову, но любопытство превозмогало, и она не сводила глаз с его лица.
Он не слышал ничего.
Он в самом деле все глядел и не слыхал ее слов и молча поверял, что в нем делается, дотронулся до головы — там тоже что-то волнуется, несется с быстротой. Он не успевает ловить мыслей: точно стая птиц, порхнули они, а у сердца, в левом боку, как будто болит.
— Не смотрите же на меня так странно, — сказала она, — мне тоже неловко… И вы, верно, хотите добыть что-нибудь из моей души…
— Что я могу добыть у вас? — машинально спросил он.
— У меня тоже есть планы, начатые и неконченные, — отвечала она.
Он очнулся от этого намека на его неконченный план.
— Странно! — заметил он. — Вы злы, а взгляд у вас добрый. Недаром говорят, что женщинам верить нельзя: они лгут и с умыслом — языком, и без умысла — взглядом, улыбкой, румянцем, даже обмороками…
Она не дала усилиться впечатлению, тихо взяла у него шляпу и сама села на стул.
— Не стану, не стану, — живо повторила она. — Ах! простите, несносный язык! Но, ей-богу, это не насмешка! — почти пропела она, и в пении этой фразы задрожало чувство.
Обломов успокоился.
— Этот Андрей!.. — с упреком произнес он.
— Ну, во-вторых, скажите же, что делать, чтобы вы не соскучились? — спросила она.
— Спойте! — сказал он.
— Вот он, комплимент, которого я ждала! — радостно вспыхнув, перебила она. — Знаете ли, — с живостью продолжала потом, — если б вы не сказали третьего дня этого «ах» после моего пения, я бы, кажется, не уснула ночь, может быть плакала бы.
— Отчего? — с удивлением спросил Обломов.
