Коммунисты - Луи Арагон
И ведь здесь перед глазами не только двуликая картина: сельская идиллия и индустриальный пейзаж. На правом берегу канала разбросаны среди зелени последние дома Лооса (собственно Лооса, потому что тюрьма, стоящая на левом берегу, находится, в сущности, на территории Секеденского кантона[621]), и все они так напоминают особняки в парижских пригородах Отейль или Нейли. Это дома почтенных буржуа, выстроенные в парках, разбитых на участки; между высокими оградами с решетчатыми воротами извиваются узкие улицы. Сен-Гарен жалеет людей, поселившихся там: они пытаются создать для себя уютный мир, с деревьями и беседками, но не могут полностью отгородиться от окружающего ада, который гонит на них зловоние, дым и копоть.
Но все это мелочи, пустяки; даже скучный канал, кучи мусора и железного лома на его берегах, баржи, стоящие на причале (зачастую сдвоенные), неуклюжие, пузатые баржи, где плотовщики сушат на веревках свое нищенское тряпье, — все это ничто. Главное здесь другое, — то, что придает всему пейзажу характер необычайности и величия (да, надо прямо сказать — величия). Главное — это внушительное строение, которое можно охватить взглядом, только когда отойдешь от него подальше, в поле, — Лоос-Лилльская каторжная тюрьма! Смотритель тюрьмы, человек весьма учтивый, конечно, рассказал любознательному капитану историю своей вотчины, но, в сущности, что же тут осталось от Цистерианского[622] аббатства, основанного в XII веке? За два последних столетия было произведено столько переделок! Как-то трудно себе представить, чтоб у монастырей был такой мрачный вид даже в те времена, когда орден бенедиктинцев отличался строгим уставом. Здесь уже ничто не напоминает о Тьери Эльзасском[623], владетельном графе Фландрии, который по возвращении из Палестины принес в дар господу богу свой замок, — должно быть, потому, что никак не мог освободить от неверных гроб господень.
Посторонним не дозволено близко подходить к тюремным зданиям. На аллеях, которые проложены в саду по берегу канала, везде торчат шесты с дощечками: запрещается… запрещается… За садом — тюремный городок: во-первых, большой корпус, который можно с успехом принять и за место заключения, и за казарму, и за унылый, запущенный дворец; слева от него — строения более военного вида, хотя ограда у них не очень высока, а расположение чрезвычайно запутанное, и все это весьма ветхое… Зато справа от центрального здания высится настоящая тюрьма, не исправительный дом, а тюрьма — огромный, вытянутый в длину каменный прямоугольник в три этажа, замкнутый высокими стенами; невидимый внутренний двор накрыт застекленным многоугольным куполом, неумолимо сверкающим в безоблачном небе, словно фантастическое сооружение из романов Жюль Верна. Именно в правом корпусе и сосредоточены «политические», — эти зловредные люди требуют, чтоб их так называли, хотя с самого начала войны режим, установленный для политических заключенных, отменен, и их держат вместе с уголовниками, что является мерой, полезной для надзора.
И вот это своеобразное строение из кирпича и камня, странный стеклянный купол, похожий на обсерваторию сказочного звездочета доктора Омеги[624], казались созданными для Пиранези, запечатлевшего в своих офортах римские темницы. Но эта панорама вряд ли вдохновила бы великого художника.
Итак, капитану надо было спешить, чтобы не заставлять супругов Дебре ждать его. Если рассуждать здраво, то следовало бы направиться к ним кратчайшим путем: проехать позади тюрьмы к Армантьерской дороге, потом по мосту через Ломм[625] и катить прямо на Буа-Блан через рабочие поселки, минуя город. Нет, чего доброго, еще заблудишься в лабиринте дорог, окаймленных крошечными домишками, в которых скрыто, наверно, не меньше тайн, чем в душе этих непостижимых каторжан. Уж лучше переправиться по мосту на другой берег канала, проехать через Лоос, потом через Бетюнскую заставу в Лилль и пересечь весь город. Шофер держался того же мнения.
* * *
— Нам до сих пор очень везло… Ни город, ни предместья еще ни разу не бомбили… — сказал Жак Дебре.
Армандина поправила его: — Нет, все-таки накануне 10 мая сбросили бомбу, и совсем близко, — на Ломме…
— Да, правда, но мы тогда были в Дюнкерке, а с того дня ни одного налета…
— Может быть, — сказал капитан де Сен-Гарен, — немцы рассчитывают обосноваться здесь, как в прошлую войну, и сами будут эксплуатировать заводы.
— Не говорите, пожалуйста, таких ужасов! — воскликнула Армандина и встала, чтобы отворить высокие окна, выходившие в сад; потом сделала знак лакею: кофе подать на веранду. Какое голубое небо, какая жара — будто уже не весна, а лето!
Но деревья все же имеют довольно жалкий вид — почва тут совсем не благоприятствует разведению садов, а весенние дожди смывают специально привезенный чернозем, обнажая на проплешинах ноздреватый туф и шлак. Дом, весь из тесаного камня, построен перед самой войной четырнадцатого года в излюбленном тогда стиле Людовика XVI и резко выделяется среди совершенно одинаковых кирпичных коробок, в которых живут простые смертные. По фасаду идут пилястры, проемы застекленных дверей вверху закруглены.
Охотничий пес господина Дебре, рыжий сеттер с белыми подпалинами, юлил около стола, выпрашивая обычную подачку — кусочек сахару.
— Еще один англичанин! — сказал Сен-Гарен. — А кстати, прилично ведут себя эти господа в доме Лертилуа?
— Более или менее, — ответила Армандина, и капитан, вежливо повернувшись к ней, вопрошающе вскинул глаза.
— Я, знаете ли, время от времени наезжаю в Туркуэн, раз Жоржетта сейчас не живет там. Джентльмены джентльменами, а все-таки не мешает приглядывать за ними, и не лишнее, чтоб они об этом знали. Для нас, а для Орельена тем более, Жоржетта всегда несколько усложняла положение тем, что не хотела продать отцовский дом в Туркуэне, а ведь у нас там теперь нет фабрики — все сосредоточено в Буа-Блан. Конечно, брату не так уж было трудно ежедневно ездить сюда — у него своя машина, но к чему это? И ведь, главное, Жоржетта уже несколько лет почти все время живет с детьми на юге! Вы же знаете, какой характер у Жоржетты. Такие тихони удивительно упрямы…
Впрочем, сейчас дело было не в этом. Англичане реквизировали особняк супругов Лертилуа, стоявший на широком бульваре, вдоль которого проходит трамвайная линия Туркуэн–Лилль, и устроили там
