За рекой, в тени деревьев - Эрнест Миллер Хемингуэй
— Если этот тип придет и ты захочешь поговорить с ним, когда он позавтракает, шепни ему на ухо: «Утри бороду, Джек, она вся в яичнице, оправься и катись отсюда».
— Я запомню и поупражняюсь дома.
— А что мы будем делать после завтрака?
— Давай поднимемся наверх и поглядим на портрет при дневном свете, а вдруг он ничего не стоит, я хочу сказать — никуда не годится?
— Идем, — сказал полковник.
ГЛАВА 27
Полковник боялся застать наверху обычный для гостиницы утренний ералаш, но номер уже прибрали.
— Стань с ним рядом, — сказал он. А потом спохватился и прибавил: — Пожалуйста!
Она встала рядом с портретом, и он поглядел на них, откуда смотрел ночью.
— Никакого сравнения, — сказал он. — Я говорю не о сходстве. Сходство схвачено отлично.
— А разве ты хотел нас сравнивать? — спросила девушка, закинув голову; на ней был тот же черный свитер, что на портрете.
— Конечно, нет. Но прошлой ночью и на рассвете я разговаривал с портретом, словно это была ты.
— Вот это мило. Значит, от портрета была какая-то польза.
Они лежали на кровати, и девушка его спросила:
— Ты никогда не закрываешь окон?
— Нет. А ты?
— Только когда идет дождь. По-твоему, мы похожи друг на друга?
— Не знаю. Нам с тобой так и не удалось это проверить.
— Нам с тобой вообще не очень-то везет. Но мне все же повезло, раз я тебя знаю.
— Ну а что это тебе дало? — спросил полковник.
— Понятия не имею. Наверно, что-то дало, и мне лучше, чем другим.
— Верно! Этого и будем добиваться. Я, правда, не люблю ограничиваться малым, но иногда приходится с этим мириться.
— Что тебя огорчает больше всего на свете?
— Когда мне приказывают, — сказал он. — А тебя?
— Ты.
— Я не хочу тебя огорчать. Я не раз бывал последним сукиным сыном. Но еще никогда никому не причинял горя.
— Кроме меня, горе ты мое.
— Ладно, — сказал он. — Допустим.
— Спасибо, что ты это допускаешь. Ты сегодня добрый. Мне стыдно, что у нас так получается… Обними меня, пожалуйста, покрепче, и давай не будем говорить или думать о том, что все могло быть совсем иначе.
— А знаешь, дочка, это как раз одна из тех немногих вещей, которые я умею.
— Ты умеешь очень, очень много разных вещей. Не смей так говорить о себе.
— Ну да, — сказал полковник, — я умею наступать, я умею отступать, а еще?
— Ты все понимаешь в картинах, в книгах и в жизни.
— Ну, это наука нехитрая! Смотри на картины непредвзято, читай книги честно и живи, как живется.
— Не снимай, пожалуйста, мундира.
— Ладно.
— Ты всегда меня слушаешься, если я говорю «пожалуйста».
— Бывало, я слушался и без этого.
— Не очень часто.
— Не очень, — признался полковник. — Пожалуйста — очень приятное слово.
— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста!
— Per piacere — это значит: сделай милость. Жаль, что не можем всегда говорить по-итальянски.
— Можем, но только в темноте. Хотя есть такие вещи, которые лучше звучат по-английски. «Я люблю тебя, моя последняя, настоящая и единственная любовь», — процитировала она. — «Когда сирень в последний раз цвела у нас в саду». «Из колыбели, вечно баюкавшей». «А ну-ка навались, сучьи дети, не то я выброшу все на помойку». Тебе больше нравится на другом языке, Ричард?
— Нет.
— Поцелуй меня еще раз, пожалуйста.
— В этом случае «пожалуйста» лишнее.
— Я, того и гляди, сама стану лишняя. Если ты умрешь, ты, по крайней мере, не сможешь меня бросить.
— Ну, знаешь, это уже грубо, — сказал полковник — следи-ка за своим язычком.
— Я становлюсь грубой, когда ты грубишь, — сказала она. — Ты ведь сам хочешь, чтобы я была хоть немножко на тебя похожа.
— Я не хочу, чтобы ты хоть в чем-нибудь была не такая, какая ты есть. Я люблю тебя всей душой, окончательно и бесповоротно.
— Иногда ты умеешь говорить приятные вещи очень понятно. А что, если не секрет, вышло у тебя с женой?
— Она была женщина честолюбивая, а я слишком часто бывал в отъезде.
— Ты хочешь сказать, что она ушла от тебя из честолюбия, а тебя никогда не бывало дома из-за твоего ремесла?
— Вот именно, — сказал полковник, вспоминая прошлое почти без горечи. — Честолюбия у нее было больше, чем у Наполеона, а таланта — как у первого зубрилы в школе.
— Что бы это ни значило, — сказала девушка. — Но не будем о ней говорить. Жаль, что я тебя о ней спросила. Ей, должно быть, очень обидно, что она с тобой не живет.
— Ничуть. С таким самомнением, как у нее, не обижаются, а замуж она вышла, чтобы примазаться к военной верхушке и приобрести связи, полезные для ее профессии или, может, для ее искусства. Она была журналисткой.
— Но это ужасные люди! — воскликнула девушка.
— Верно.
— Как ты мог жениться на журналистке и позволить ей этим заниматься?
— Я же говорил, что у меня в жизни бывали ошибки, — сказал полковник.
— Давай поговорим о чем-нибудь приятном.
— Давай.
— Нет, это ужасно! Как ты на это решился?
— Не знаю. Я бы мог тебе рассказать подробно, но давай лучше обойдем этот вопрос.
— Давай обойдем. Все-таки я не думала, что это так ужасно. А ты больше такой глупости не сделаешь?
— Клянусь тебе, нет.
— И ты с ней не переписываешься?
— Конечно, нет.
— Ты не расскажешь ей о нас с тобой, она не сможет об этом написать в газетах?
— Нет. Я этой стерве кое-что рассказал, и она об этом написала. Но дело было совсем в другой стране. И к тому же она умерла.
— Правда, умерла?
— Начисто и бесповоротно. Как Феб Финикийский. Но она сама еще об этом не знает.
— А что, если бы мы с тобой гуляли по Пьяцце и ты бы ее встретил?
— Я бы посмотрел на нее
