Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года
Поглядев на нее пронизывающим взглядом, он рявкнул:
— Что у тебя с Кохэном? Говори немедленно!
— Ничего, — немного испуганно, но с полным сознанием своей невиновности сказала Мария. — Не выношу я их, этих евреев. Кохэн вообще какой-то тронутый, я и знать его не хочу…
— Тронутый? Это в каком смысле?
— Ну, всегда, понимаете ли, ко всем пристает… — Она немного оживилась. — Всегда считает другого за дурака и выставляет его на смех.
Похоже было, что она говорит правду.
— А еще кто?
— Еще Ян ин'т Фелдт, — сказала она, теперь, после его дурацкого предположения насчет Кохэна, вдвойне начеку. — Он наполовину индонезиец, приехал из Амстердама, тоже не хотел в Германию. Но из них всех он самый лучший. Ни к кому не пристает, тихий и не злой. Если будете сообщать, скажите про него…
— Значит, ты разозлилась на нелегальных за то, что они тебя дразнят, а еврей в особенности. Ну а твои родители, как они к этому относятся?
Он уже списал со счета Яна ин'т Фелдта как возможного любовника. Ведь, если бы он все еще продолжал им быть, она бы его ни за что не выдала, а если бы он первый ее бросил, не стала бы его выгораживать. Все его подозрения вращались вокруг Мертенса и Кохэна. Еврея, если его арестуют, можно было бы обвинить в изнасиловании. Надо заставить его сознаться. Сорок ударов плетью, и он сознается даже в том, что изнасиловал бабушку английского короля. И Кеес будет спасен.
На его вопрос она только пожала плечами. Тогда он стал ее расспрашивать о распорядке дня скрывающихся на ферме людей, о том в первую очередь, какие меры предосторожности они принимают, и она охотно рассказала ему о карауле на дамбе, о тайнике в амбаре, о подземном ходе; она даже предупредила, что взять их будет нелегко; Мертенс — опасный злодей, коммунист, мошенник, выкравший продовольственные карточки, ну а Кохэн — чтоб его замарать, Пурстамперу не требовалось никаких доказательств. Кохэн — это Кохэн.
Пурстампер был далеко не в восторге от этой свалившейся ему на голову неожиданной удачи. В этом деле он предвидел серьезные осложнения и даже неприятные последствия для себя; когда же Мария стала просить его позаботиться о том, чтобы ни с ее родителями, ни с фермой ничего не случилось и по возможности с Яном ин'т Фелдтом тоже, новые сомнения закопошились в его душе.
— Да ладно, — рассеянно сказал он. — Тем, кто уклоняется от работы, они не делают ничего плохого, вывозят в Германию, и только, даже в лагерь не сажают. Я замолвлю словечко за твоих трех парней, в конце концов, это просто саботажники, сбитые с толку вражеской радиопропагандой. Но что касается Мертенса и Кохэна, тут уж…
— Но мои родные, — упрямо повторяла она, — и ферма тоже. Это все вина пастора, они тут ни при чем, правда?
— Да ну ладно, ладно…
— Верьте моему слову.
— Да-да, я тебе верю. Кохэн и прежде всего Мертенс — это дело серьезное, но про твоего отца я скажу, что он ничего не знал, о Мертенсе не знал, ну а этот Соломон — тут уж ничего не попишешь. Кстати, он очень похож на еврея?
— Кохэн? Еще как!.. — В эту минуту она была искренне убеждена в том, что у Кохэна типичная еврейская наружность.
— Гм… и нос у него большой, вот такой? — Пурстампер описал в воздухе колоссальную кривую, начав с ноздрей собственного носа и кончая верхней губой. — Слюнявый и глаза слезящиеся? Да? Гм… — Он задумался. Если расовые признаки были выражены столь отчетливо, то вряд ли могла жертва пойти на малейшую уступку своему насильнику, который скорее всего натолкнулся бы на известное сопротивление. Вряд ли могло такое произойти на ферме, и если этот еврей обратится к адвокату, то дело примет скверный оборот.
— А кто он по профессии?
— Он учитель, — неуверенно сказала Мария, — кажется, немецкого… Но я точно не знаю.
Преподаватель немецкого языка. Плохо, очень плохо. Невероятно, чтобы такой человек, да еще на нелегальном положении, изнасиловал бы дочь того, чьим гостеприимством он пользуется… Он встал.
— Я сообщу куда надо. Но ты об этом никому не говори, даже родителей не предупреждай. Я позабочусь о том, чтобы с ними не случилось ничего плохого. — Он ласково выпроводи ее из комнаты. Дойдя до выхода, она спросила:
— А когда они придут?
— Денька через два… может, раньше, а может, позже. Ну, дитя…
— А меня не возьмут? Правда?
— Да нет же, нет… Ну чего ты так волнуешься? Не людоеды же они…
— Вы что-нибудь получали от Кееса, менеер?
— От Кееса? От Кееса? — Пурстампер притворился, что старается мучительно припомнить, было ли письмо, почесал у себя за ухом, глянул на улицу, где проходивший мимо энседовец выбросил по вертикальной линии правую руку, в ответ на что Пурстампер поднял руку до уровня среднего ребра.
— Да не-е-т, не балует он нас письмами. Ему сейчас не до того, не до того. Ну, крошка…
Когда красная косынка исчезла за углом дома, он возвратился к себе и опять почесал у себя за ухом. Под ложечкой сосало, в животе урчало, все это обычные для него признаки того, что ему надо принять решение, требующее большого мужества. Но что для него выгодней? В истории с Кохэном выгода весьма сомнительная. Его осенила другая мысль. Если Кохэн обладает такой типичной еврейской наружностью, то и ребенок будет походить на еврея или еврейку, а разве немецкие врачи не определяют с точностью до одного процента, насколько кровь ребенка смешанного происхождения испорчена примесью еврейской крови? Таким образом, у Кееса еще есть шансы, хотя бы через семь или восемь месяцев… Было еще и другое обстоятельство, которое его смущало, Если мофы с ним не посчитаются и Бовенкампа не пощадят, то фермер так на него взъестся, что, когда его впоследствии освободят, навредит ему и Кеесу, чем только сможет… Но все это еще ничто по сравнению с той настоящей, огромной опасностью, мысль о которой закопошилась в глубине его сознания с той самой минуты, когда эта паскуда заговорила о нелегальных. Он бы, например, охотно выдал оккупантам Мертенса, который в карточном бюро угрожал ему револьвером, а через какой-нибудь час имел наглость заявиться к нему в аптеку, но Мертенс — член подпольной группы Сопротивления; Пурстампер отлично знал, что его попытку предупредить по телефону немецкую полицию о налете на карточное бюро подпольщики вменяют ему в тяжкое преступление; полученное им по почте анонимное, можно сказать угрожающее, письмо не оставляло в этом никакого сомнения. Если Мертенса схватят по его доносу, то пуля в лоб или нож в сердце Пурстамперу обеспечены. Гестапо его не подведет, но проклятая девка — разве можно верить этой роже, глаза у нее так и бегают, как у шлюхи, вообще-то лакомый кусочек, и досадно, что за все эти недели он ею так и не воспользовался, но он бы все равно не смог ее удержать, эту девку, а уж если б она заметила, что с Кеесом дело не выгорит, тогда и подавно. Нет, нельзя ему впутываться в такую историю. Правда, отказываясь от доноса, он в известном смысле становился саботажником, но насколько велик риск, что гестапо об этом пронюхает?.. Не лучше ли, как подобает настоящему национал-социалисту, одним ударом разрубить узел и принять непреклонное решение? Не надо зря трепаться, выскакивать по пустякам вперед, а потом пятиться назад, и уж если говорить «не буду я этого делать», то свое слово держать… Еще до завтрака Пурстампер решил никак не использовать сообщение Марии. Придумает для нее какую-нибудь отговорку вроде того, что, дескать, слишком уважает ее отца, чтобы на него доносить, или что-нибудь в таком духе.
ДВА АМСТЕРДАМЦА
Сцена, которую Мария Бовенкамп наблюдала из окна своей комнатки, заключалась не только в примирении Яна ин'т Фездта с Грикспоором, но и в том, что Ян объявил остальным нелегальным о своем твердом решении, взволновавшем их всех. То, что Ян ин'т Фелдт согласился сложить оружие не от чистого сердца, было видно по его косому взгляду и вялому рукопожатию, и Грикспоор это сразу почувствовал; впрочем, товарищи вспомнили, что точно так же вел он себя и в тот воскресный вечер, когда пообещал оставить Кееса Пурстампера в покое; не мог он, значит, по-другому. Но на сей раз он против обыкновения разоткровенничался и стал горько жаловаться на свою жизнь в Хундерике; видеть ежедневно Марию, с которой он гулял несколько месяцев, сидеть с ней за одним столом — это было слишком; а когда он за нее заступился и дал оплеуху своему же товарищу она даже и глазом не повела, словно то был не он, а пустое место! С него хватит. Он возвращается в Амстердам, и как можно скорее, на следующий день! Сколько времени не был он в кино! Уж лучше он сам явится в AD, пусть делают с ним все, что хотят, хуже, чем в Хундерике, нигде не будет.
— Вот уж не стал бы! — воскликнул Грикспоор, а двое других мрачно покачали головой. То, что Ян ин'т Фелдт хотел назад, в Амстердам, и что решение его, видимо, было бесповоротным, они еще могли понять, но в большом городе всегда имеется много шансов проскользнуть сквозь ячейки немецкой сети, надо только соблюдать осторожность, с какой же стати лезть на рожон? Наконец, можно и в другом месте уйти в подполье, но от этого Ян ин'т Фелдт наотрез отказался, никакого подполья, хватит с него этой чертовой кабалы!
