Кнут Гамсун - Мистерии (пер. Соколова)
Докторъ взялъ бутылочку, посмотрѣлъ на нее, тряхнулъ ее раза два и сказалъ:
— Этого достаточно, болѣе, чѣмъ достаточно…. Я бы собственно говоря долженъ былъ отнять у васъ эту скляночку; но разъ у васъ не хватаетъ мужества, то….
— Нѣтъ, у меня не хватаетъ мужества.
Пауза. Нагель снова сунулъ скляночку въ карманъ.
Докторъ все больше и больше тяжелѣлъ и опускался; онъ отпивалъ изъ своего стакана. оглядывался мертвыми глазами, плевалъ на полъ. Вдругъ онъ вскрикнулъ, обращаясь въ адьюнкту:
— Эй, до какой точки ты дошелъ, Гольтонъ? Ты можешь выговорить "ассоціація идей", а?… Я не могу больше… Спокойной ночи!
Адьюнктъ открылъ глаза, слегка потянулся, всталъ и подошелъ къ окну: тамъ онъ остановился и сталъ глядѣть на улицу. Когда разговоръ зашелъ о чемъ-то другомъ, онъ первый подалъ примѣръ всему собранію: незамѣтнымъ образомъ прокрался онъ вдоль стѣны, открылъ дверь и проскользнулъ въ нее, прежде чѣмъ кто-нибудь успѣлъ это замѣтить. Адьюнктъ Гольтонъ имѣлъ обыкновеніе такъ покидать компанію.
Минутта всталъ и хотѣлъ также уйти, но, когда его попросили еще немножко посидѣть, онъ остался. Прокуроръ Гансенъ спалъ. Трое оставшихся трезвыми, студентъ Ойенъ, Минутта и Нагель, начали теперь разговоръ о литературѣ. Докторъ слушалъ съ полуоткрытыми глазами и не говоря ни слова. Вскорѣ и онъ заснулъ.
Студентъ былъ очень начитанъ и стоялъ за Мопассана: надо сознаться, что Мопассанъ до самаго дна изслѣдовалъ тайну женской натуры и что какъ писатель о любви онъ неподражаемъ. Какое искусттво въ описаніяхъ, какое удивительное знаніе человѣческаго сердца! Но Нагель сталъ спорить: шумно смѣясь, онъ сталъ стучать по столу, кричать: онъ безъ разбора нападалъ на всѣхъ писателей, раздѣлывалъ ихъ на-чисто и щадилъ лишь немногихъ. Грудь его такъ и ходила отъ горячности и пѣна показывалась на губахъ.
— Писатели! Хе-хе, да, нечего сказать, очень глубоко заглянули они въ сердце человѣческое! Что собственно представляютъ они собою. писатели, эти преисполненныя важности существа, которыя сумѣли завладѣть такимъ значеніемъ въ современной жизни, что они такое? Сыпь, короста на общественномъ тѣлѣ, раздражительные, опухшіе прыщи на подбородкѣ, съ которыми нужно нѣжно обращаться, прикасаться къ которымъ можно лишь съ осторожностью и осмотрительностью, потому что они не терпятъ грубаго обращенія! Да, о писателяхъ нужно непремѣнно шумѣть, въ особенности о глупѣйшихъ изъ нихъ, о тѣхъ, которые наименѣе человѣчески развиты, о старичкахъ домовыхъ; а не то они тотчасъ начинаютъ брюжжать и собираются за границу! Хе-хе, за границу, да! Ахъ, ты, Господи, что за дивная комедія! А если найдется писатель, дѣйствительно вдохновенный, пѣвецъ, у котораго музыка поетъ въ груди, то можно поклясться чортомъ, что его поставятъ много ниже этихъ грубыхъ писателей-профессіоналовъ, которые продаютъ горькую распивочно и на выносъ. Да, да, вѣдь это толпа… это — большинство… а ему горечь по вкусу!.. Ну, онъ, Нагель, не знатокъ, онъ простой агрономъ съ лошадиными вкусами, а потому онъ не претендуетъ имѣть въ своей сторонѣ хотя бы пятьдесятъ человѣкъ. Ему уже однажды случилось попасть впросакъ, высказавшись о Шекспирѣ. Однажды, на вечернемъ собраніи. Да, онъ, дѣйствительно, читалъ Шекспира; онъ рѣшилъ достичь вершины образованности, это было для него вопросомъ чести, а потому онъ прочелъ Шекспира. Но онъ нашелъ Шекспира до жалости вялымъ, а поклонниковъ его очень, очень невзыскательными. На такія слова отозвался спеціалистъ, всталъ и гнѣвно сказалъ: "Да, это только ваше личное мнѣніе, но это еще не доказываетъ, чтобы это было мнѣніемъ всего свѣта!" Хе-хе, это не мнѣніе всего свѣта, сказалъ онъ. Боже милосердный, что за комикъ! Нѣтъ, ужъ, конечно, это не мнѣніе всего свѣта, но что же изъ этого? Что ему, Нагелю, за дѣло, если пятьдесятъ тысячъ дипломированныхъ имѣютъ иное мнѣніе, чѣмъ онъ? Что ему до того, что человѣчество считаетъ краснымъ то, что ему кажется чернымъ?… Ну, то же самое и съ Мопассаномъ. Господи Боже! Человѣкъ писалъ много о любви; разумѣется, его книги раскупались нарасхватъ; что правда, то правда. Ахъ, насколько онъ понимаетъ, есть другая, маленькая, яркая звѣздочка, истинный поэтъ, Альфредъ де-Мюссе, у котораго любовь является не высиженной по рутинѣ, а тончайшей, весеннею пѣснью въ созданномъ имъ человѣкѣ, нѣтъ, у котораго слова буквально пылаютъ въ строчкахъ, — этотъ писатель, можетъ быть, не имѣетъ на своей сторонѣ и половины тѣхъ выкроенныхъ по шаблону людей, которые поклоняются Мопассану, этому ничтожеству съ необычайно грубой и бездушно чувственной поэзіей.
Нагель перешелъ всѣ границы. Онъ нашелъ поводъ обрушиться и на Виктора Гюго; впрочемъ, и всѣхъ великихъ писателей міра, онъ рѣшилъ послать къ чорту! Да, просто-на-просто послать къ чорту! Нельзя ли ему выступить съ однимъ, единственнымъ образчикомъ пустой и трескучей поэзіи Гюго? Ну, внимайте: "Да, будетъ сталь твоя такъ же остра, какъ и твое послѣднее нѣтъ!" Да, какъ вамъ это нравится? не чудно ли это звучитъ? Что скажетъ объ этомъ господинъ Грогардъ?
При этомъ Нагель остановилъ на Минуттѣ проницательный взглядъ. Онъ продолжалъ пристально смотрѣть на него и еще разъ повторилъ, не сводя глазъ съ Минутты, эту строчку Виктора Гюго. Минутта не отвѣчалъ; голубые глаза его страшно широко открылись, и онъ въ смущеніи отпилъ большой глотокъ изъ своего стакана.
— Да, вѣдь этотъ стихъ вовсе не такъ ужъ невозможенъ, — обратился къ нему студентъ.
Нагель снова заговорилъ:- Такъ? Значить, не такъ ужъ невозможенъ? При всемъ томъ, какъ ни скверно я его продекламировалъ, онъ все же оказываетъ свое дѣйствіе? Вотъ, поди жъ ты! Нѣтъ, въ такомъ случаѣ ему слѣдовало бы произнести его иначе! Ему, собственно говоря, слѣдовало бы встать, помѣститься у двери и оттуда изрыгнуть эту драгоцѣнную поэзію поверхъ головъ всѣхъ присутствующихъ. Да, для того, чтобы представить Виктора Гюго въ его настоящемъ видѣ, его слѣдуетъ читать большимъ, сочно жующимъ ртомъ, иначе духъ его, такъ сказать, испаряется изъ его произведеній… Ну, да не стоитъ больше говорить о Викторѣ Гюго, вѣчная ему память! За ваше здоровье!
Они выпили.
— Вы назвали Ибсена, — продолжалъ, все еще горячась, Нагель. — Но, по его мнѣнію, въ Норвегіи есть только одинъ писатель и это не Ибсенъ. Нѣнъ, только не онъ. Объ Ибсенѣ говорятъ какъ о мыслителѣ; но не слѣдуетъ ли дѣлать маленькую разницу между популярнымъ разсужденіемъ на какую-нибудь тему и истиннымъ мышленіемъ? Говорятъ о славѣ Ибсена, прожужжали намъ уши его удивительной смѣлостью; но не слѣдовало ли бы установить нѣкоторое различіе между теоретической и практической смѣлостью, между безкорыстнымъ, безогляднымъ порывомъ къ возмущенію и домашнимъ, такъ сказать, кабинетнымъ бунтомъ? Одно сіяетъ въ жизни, другое ослѣпляетъ въ театрѣ. Норвежскій писатель, не раздувающій самого себя и притомъ не выступающій съ булавкой вмѣсто копья, не былъ бы норвежскимъ писателемъ; необходимо выбрать тотъ или иной терновый кустъ и потереться о него, иначе тебя не признаютъ мужественнымъ муравьемъ. Да, смотришь на все это издали, и куда какъ занятно! Бываютъ кипучія битвы, гдѣ проявляется мужество какъ при Наполеоновскихъ завоеваніяхъ, бываютъ и опасности и рискъ какъ на французской дуэли. Хе-хе-хе… Нѣтъ, человѣкъ, желающій произвести революцію, долженъ, приступая къ каждой вещи, быть въ состояніи, по крайней мѣрѣ, держать перо голыми, а не затянутыми въ лайковыя перчатки руками; онъ не долженъ быть какимъ-то литературнымъ курьезомъ; не только литературной идеей, но подвижнымъ, дѣятельнымъ членомъ въ житейской сутолокѣ. Все революціонное мужество Ибсена не подвигнетъ человѣка рискнуть ступить на тонкій ледъ; вся эта шумиха съ игрушечной торпедой не болѣе, какъ жалкая кабинетная теорія въ сравненіи съ пламеннымъ дѣяніемъ. Не слыхали ли когда-нибудь господа присутствующіе, какъ разрываютъ кусокъ полотна? Хе-хе-хе, весьма многозначительный шумъ!… Ну, да впрочемъ одинъ шумъ, быть можетъ, стоитъ другого, и какъ бы то ни было, мы лежимъ на брюхѣ передъ такимъ женскимъ рукодѣліемъ, какъ писаніе для публики. Разумѣется, какъ бы все это ни было жалко, оно во всякомъ случаѣ имѣетъ не меньшую цѣнность, чѣмъ вымученная нравственность Льва Толстого и вся пропаганда его бога, гнѣвно брызжущаго слюною. Наплевать на все это!
— На все? На все рѣшительно?
— Да, почти. Впрочемъ мы имѣемъ одного писателя, и это Бьорнсонъ въ свои лучшіе часы. Онъ нашъ единственный, вопреки всему, вопреки всѣмъ.
— Но развѣ нельзя обратить противъ Бьорнсона, всѣ многочисленныя обвиненія, направленныя вами на Толстого? Развѣ Бьорнсонъ не является также только глашатаемъ, проповѣдникомъ нравственности, обыкновеннымъ, скучнымъ старикомъ, писакой-профессіоналомъ и чѣмъ тамъ еще?
— Нѣтъ! — громкимъ голосомъ воскликнулъ Нагель. Онъ жестикулировалъ и защищалъ Бьорнсона горячей рѣчью: Бьорнсона нельзя сравнивать съ Толстымъ. Нагель объяснялъ свою горячность отчасти тѣмъ, что его простой агрономическій умъ долженъ спорить со всякимъ, отчасти же и тѣмъ, что человѣкъ долженъ во всемъ и всякому оказывать сопротивленіе. Во-первыхъ, Бьорнсонъ геній, чѣмъ Толстой не бывалъ никогда въ жизни. Онъ, Нагель, невысоко ставитъ обыкновенныхъ, великихъ и ординарныхъ геніевъ. Знаетъ Богъ, что онъ этого не дѣлаетъ, — но и до ихъ высоты Толстой ни разу не подымался. Это ничуть не мѣшаетъ тому, что Толстой можетъ писать книги, которыя лучше многихъ книгъ Бьорнсона; но что же изъ этого? Хорошія книги могутъ писать и датскіе капитаны, и норвежскіе живописцы, и англійскія женщины. Во-вторыхъ, Бьорнсонъ — человѣкъ, высокоразвитая личность, а не разумъ. Онъ какъ тѣло, исполненное жизни, бушуетъ вокругъ всего нашего земного шара и занимаетъ мѣсто сорока человѣкъ. Онъ не стоитъ передъ людьми какъ большой мистическій сфинксъ; его душа подобна лѣсу въ бурю, онъ борется, онъ во всемъ принимаетъ участіе и великолѣпно, въ самомъ основаніи подрываетъ расположеніе публики. Ему en masse есть дѣло до всего, это властный духъ, одинъ изъ немногихъ повелителей; онъ можетъ взойти на трибуну и остановить свистъ однимъ мановеніемъ руки. У него мозгъ, въ которомъ вѣчно кипитъ жизнь и произрастаютъ новые ростки. Онъ одерживаетъ крупныя побѣды и онъ же глубоко падаетъ, но и то и другое онъ совершаетъ какъ личность, какъ духъ человѣческій. Бьорнсонъ — единственный писатель съ вдохновеніемъ, съ божественной искрой; сначала въ немъ слышится какъ бы жужжаніе въ полѣ въ лѣтній день, а кончается тѣмъ, что ничего уже не слышишь, кромѣ него, ничего, кромѣ него; таково выраженіе эволюціи его духа, выраженіе эволюціи генія. Въ сравненіи съ сочиненіями Бьорнсона писанія, напримѣръ, Ибсена являются чисто механической канцелярской работой. Въ стихахъ Ибсена въ лучшемъ случаѣ рифма погоняетъ рифму, такъ что стихи его такъ и трещатъ. Большая часть его драмъ — просто драматическій хворостъ. Къ чему же, чортъ возьми, все это ведетъ!.. Ну, да, впрочемъ все это надо оставить въ покоѣ: чокнемся за все сразу.
