Берта Зуттнер - Долой оружие!

Грисбах не участвовал в шлезвиг-гольштинском походе, и это бесило его. Лори с своей стороны тоже сердилась на «проклятую неудачу».

— Такая славная, великолепная война! Она непременно доставила бы ему повышение, и вдруг его полк остался на месте! — жаловалась моя подруга. — Впрочем, надо надеяться, что уж в ближайшую кампанию…

— Что ты там толкуешь? — перебила я. — Да у нас в виду нет никаких политических осложнений. Или тебе, может быть, говорил кто-нибудь? Из-за чего бы, кажется, возгореться теперь войне?

— Из-за чего? Да я об этом, право, нисколько не беспокоюсь. Войны являются, вот и все тут! Каждые пять-шесть непременно бывает война — уж таков ход истории.

— Но должны же существовать какие-нибудь причины?

— Может быть, только кто их знает? Уж конечно не я и не мой муж. «Из-за чего это опять дерутся наши?» как-то спросила я его в последнюю войну. «А, право, не знаю, да и это мне решительно все равно», — отвечал он, пожимая плечами. «Досадно только, что меня туда не потребовали». О, мой Грисбах — настоящий солдат! В деле войны военному нечего докапываться: «зачем?» да «почему?» Это касается дипломатов. Я никогда не ломала головы над политическими вопросами. Нам, женщинам, уж совсем не к лицу в них соваться, да и что мы поймем в таких премудростях? Когда разразилась гроза, надо молиться…

— Чтобы молния ударила в дом соседа, а не в наш? Это, разумеется, проще всего!

XIII

Милостивая государыня!

Друг или, пожалуй, недруг — все равно — но человек знающий, который не хочет назвать себя, уведомляет вас, что вы обмануты, обмануты самым предательским образом. Ваш святоша-супруг и приятельница, прикидывающаяся невинностью, поднимают на смех вашу добросердечную доверчивость, бедная ослепленная женщина. У меня есть свои причины сорвать маску с них обоих. Не из доброжелательства к вам действую я, отлично понимая, что мои разоблачения скорее огорчат, чем обрадуют вас. Но ведь я вовсе и не принадлежу к числу ваших доброжелателей. Может быть, я — отвергнутый поклонник, замысливши месть… Дело тут не в поводе, а важен самый факт. Если же вы потребуете доказательств, я готов их представить, без них вы не поверите анонимному письму. Предлагаемая записка нечаянно потеряна графинею Гр***.

Это странное послание оказалось, в одно прекрасное утро, в пачке писем и газет, положенных на стол, где мы с Фридрихом собирались завтракать. Муж сидел против меня, распечатывая конверты, адресованные на его имя, пока я читала и десять раз перечитывала письмо от «неизвестного». Приложенная к нему записка была заклеена в особом конверте; на меня напала нерешительность: вскрыть его или нет? Я подняла глаза на Фридриха. Он углубился в чтение утренней газеты, но, верно, почувствовал мой взгляд, потому что обернулся ко мне и ласково спросил:

— Ну, что там такое, Марта? Почему ты смотришь на меня так пристально?

— Я хотела бы знать: любишь ли ты меня по-прежнему?

— Нет, я давно к тебе охладел, — пошутил он, — Впрочем, я никогда не любил тебя особенно сильно.

— Этого я не думаю.

— Однако, что с тобой? Ты побледнела! Дурные вести?…

Я колебалась. Показать ему письмо или нет? Не лучше ли прежде прочесть самой записку, служившую уликой. Она все еще лежала у меня на коленях. Бессвязные мысли осаждали мою голову. Мой Фридрих, жизнь моя, мой друг, мой муж, мой поверенный, любовь моя… неужели ты для меня потерян? Но может ли это быть, он… изменил! Нет, вздор: минутный угар, вспышка чувственности, это еще не измена… Неужели в моем сердце не найдется настолько снисхождения, чтобы простить почти невольную вину, забыть ее и никогда об ней не вспоминать, как будто ничего не случилось?… Но самый факт обмана, лицемерие? Да, наконец, он, пожалуй, действительно охладел ко мне, и хорошенькая, пленительная Лори ему милее, чем я?

— Говори же, Марта! Что ты молчишь?… Покажи мне письмо, так напугавшее тебя.

Он протянул за ним руку.

— На вот, возьми.

Я передала ему листок, оставив у себя нераспечатанную записку.

Фридрих пробежал глазами анонимное послание, вскрикнул от гнева, с проклятием смял письмо и вскочил со стула.

— Какая низость! А где же улика?

— Вот она; я не хотела распечатывать приложенной записки. Скажи одно слово, Фридрих, и она сейчас полетит в огонь. Я не хочу никаких улик против тебя!

— О, ты, моя единственная!.. — Он был уже возле и страстно прижимал меня к себе. — Сокровище мое! Взгляни мне в глаза — неужели ты можешь сомневаться в моей безграничной любви! Довольно ли тебе одного моего слова?

— Да, сказала я и швырнула конвертик в камин.

Но он не попал на тлевшие уголья, а остался лежать у камина. Подскочивший Фридрих торопливо схватил его.

— Нет, нет, этого не надо уничтожать: мне очень любопытно… вот мы посмотрим вместе. Я решительно не помню, чтобы мне приходилось писать твоей подруге что-нибудь мало-мальски намекавшее на любовную интригу между нами… которой никогда не было.

— Но ты нравишься ей, Фридрих… Тебе стоить подать ей малейший повод…

— Ты думаешь?… Поди сюда, рассмотрим этот документа… Действительно: мой почерк! Ах, вот что! Это те самые две строки, которые ты продиктовала мне несколько недель тому назад, когда у тебя была порезана правая рука:

«Дорогая Лори!

Приходи к нам. Я с нетерпением жду тебя в 5 часов вечера.

— Нашедший записку, очевидно, не понял значения скобок… Это не больше, как забавное недоразумение. Слава Богу, что такая «подавляющая» улика не сгорела; теперь моя невинность доказана. Или ты все еще продолжаешь нас подозревать?

— С той минуты, как ты взглянул мне в глаза, все мои подозрения рассеялись… Знаешь, Фридрих, я была бы ужасно убита твоей изменой, но простила бы тебя… Лори кокетка и прехорошенькая… Скажи, она не делала тебе авансов? Ты качаешь головой… Впрочем, тебе и нельзя поступить иначе. В данном случае, ты имеешь полное право, ты почти обязан даже солгать мне. Мужчине не следует выдавать женщину, все равно, принял ли он или отверг ее благосклонность.

— Так ты простила бы мне увлечение? Значит, ты не ревнива?

— Нет, ревнива, Фридрих, страшно ревнива… Когда я представлю себе, что ты у ног другой женщины и пьешь блаженство с ее уст, а ко мне охладел… утратил всякое пылкое чувство, мне кажется, что я не в силах этого перенести! Впрочем, я не боюсь, чтоб ты меня разлюбил, твое сердце не охладеет ко мне ни при каких обстоятельствах, это я отлично сознаю… наши души слишком срослись между собою, но…

— Понимаю. Однако ты не имеешь повода воображать, что я бы относился к тебе, как муж после серебряной свадьбы. Для этого мы женились еще слишком молодыми. Пока во мне не угас страстный пыл, несмотря на мой сорокалетний возраст, этот огонь будет гореть для тебя. Для твоего Фридриха, ты — единственная женщина в мире. И если б даже я подвергся искушению, то твердо намерен преодолеть его. Счастье, заключающееся в сознании, что ты свято сохранил клятву верности, гордое спокойствие совести, с которым можешь сказать себе, что тесный союз любви ни в каком отношении не осквернен тобою, — всем этим я слишком дорожу, для того чтобы принести такое благо в жертву преходящей вспышке страсти. Кроме того, ты сделала из меня безусловно счастливого человека, милая Марта, и потому я стою выше всего, что называется угаром любви, увлечением, удовольствием. Они не соблазняют меня, как не могут соблазнить обладателя золотых слитков несколько медных монет…

Какую отраду вливали мне в душу его слова! Я положительно была готова благодарить автора безыменного послания за то, что он доставил мне эти сладкие минуты. Каждое слово нашего разговора было занесено мною в дневник. Еще и теперь я могу прочитать эту заметку от 1-го апреля 1865 г. Но как далеко, как далеко то блаженное время!

Фридрих, напротив, был страшно рассержен случившимся. Он клялся разыскать клеветника и разделаться с ним как следует. Однако, эта курьезная тайна была обнаружена мною в тот же день. Но тот, кто затеял глупую шутку, едва ли предвидел, что она приведет нас обоих, т. е. меня и Фридриха, к еще более тесному сближению. После полудня, я отправилась к моей подруге Лори, с целью показать ей письмо и таким образом предупредить эту ветреницу, что у нее есть недоброжелатели, которые напрасно на нее клевещут. Я думала, что мы обе посмеемся над автором письма, попавшим в такой просак.

Но Лори хохотала больше, чем я от нее ожидала.

— Так, значит, ты перепугалась!

— Да, смертельно перепугалась, а все же хотела сжечь приложенную обличительную записку непрочитанной.

— Тогда вся шутка пропала бы даром…

— Какая шутка?

— Да ведь ты уверяла бы себя потом, что я тебя и в самом деле обманываю. Позволь кстати покаяться тебе, что однажды, в минуту шалости — это было после обеда у твоего отца, где я выпила слишком много шампанского — мне пришла в голову глупая идея признаться твоему мужу… одним словом, я, так сказать, поднесла ему на подносе свое сердце…