Уильям Фолкнер - Шум и ярость
У фермы Рассела я остановился, вернул ему насос и поехал дальше в город. Зашел в аптеку, выпил кока-колы, а оттуда на телеграф. К закрытию биржи курс упал до 12.21, на сорок пунктов. Помножь пять долларов на сорок и купи себе ума на эту сумму, а она тебе тут будет петь: мне обязательно надо, мне без них нельзя. Очень жаль, скажу ей, но обратись к кому-нибудь другому, а у меня нет – я слишком занят был, некогда было деньги зарабатывать.
Стою и только гляжу на него.
– Я вам сообщу новость, которая вас крайне удивит, – говорю. – Представьте, меня интересует курс на хлопковой бирже, – говорю. – Вам это и в голову не приходило никогда, не правда ли?
– Я сделал все, что мог, чтобы вручить ее вовремя, – говорит. – Дважды посылал в магазин и домой к вам звонил, но никто не знал, где вы, – говорит и роется в ящике.
– Вручить что? – спрашиваю. Подает мне телеграмму. – Она когда получена? – спрашиваю.
– В половине четвертого, – говорит.
– А сейчас десять минут шестого, – говорю.
– Я пытался вручить ее вовремя, – говорит, – но не мог нигде вас найти.
– А я при чем? – говорю. Распечатал ее, просто интересно глянуть, какую ложь они мне испекли на этот раз. Туговато, видимо, беднягам, если приходится им из Нью-Йорка в штат Миссисипи тянуть лапу, чтобы уворовать десять долларов в месяц. Продавайте, советуют. Ожидаются колебания курса общей тенденцией к понижению. Не впадайте панику связи правительственным отчетом.
– Во сколько такая писулька могла обойтись? – спрашиваю. Сказал.
– Она оплачена отправителем, – добавил.
– Премного им обязан, – говорю. – И без них знал. Пошлите-ка им вот что, с оплатой получателем, – говорю и беру бланк. Покупайте, пишу. Биржа накануне резкого поднятия. Колебания целью подловить дюжину-другую свеженьких провинциальных сосунков. Не впадайте панику. – Вот. С оплатой получателем, – говорю.
Пробежал глазом, потом на часы.
– Биржа закрылась час назад, – говорит.
– Ну, – говорю, – я тут тоже ни при чем. Я этой музыки не сочинял, я только позволил втянуть себя на небольшую сумму – понадеялся, что телеграфная компания будет держать меня в курсе.
– Мы вывешиваем сводку сразу же по получении, – говорит.
– Да ну, – говорю. – А в Мемфисе каждые десять секунд на доске новая, – говорю. – Я всего на шестьдесят семь миль не доехал туда днем.
– Так хотите, чтоб я передал это? – спрашивает.
– Все еще не изменил намерения, – говорю. Написал вторую телеграмму и отсчитал за нее деньги. – И эту тоже. Не спутайте только «покупайте» с попугаем.
Я вернулся в магазин. С конца улицы опять оркестр доносится из балагана. Замечательная вещь сухой закон. Бывало, в субботу приезжает семейство фермерское в город – сам при башмаках, остальные босиком, и шествуют улицей в пересыльную контору за своим заказом; теперь же все являются босые, включая «самого», и прямиком к балагану, а торговцы стоят в дверях лавок и только смотрят, все равно как тигры в клетках в два ряда. Эрл говорит:
– Надеюсь, ничего серьезного не случилось?
– Чего? – говорю. Он взглянул на свои часы. Потом подошел к дверям и сверил с башенными, что на здании суда. – Вам бы надо часики ценой в один доллар, – говорю. – Тогда не обидно хоть будет сверять каждый раз.
– Чего? – говорит.
– Ничего, – говорю. – Надеюсь, я не затруднил тут вас своим отсутствием.
– Народу было не особо, – говорит. – Все там на представлении. Так что все в порядке.
– А если не в порядке, – говорю, – то вы знаете, как поступить.
– Я сказал, все в порядке, – говорит.
– Я не глухой, – говорю. – А если не в порядке, то вы знаете, как поступить.
– Ты что, уволиться желаешь? – говорит.
– Хозяин здесь вы, – говорю. – Мои желания в расчет не принимаются. Только не воображайте, что вы держите меня здесь из милости.
– Ты был бы неплохой работник, Джейсон, если бы хотел, – говорит.
– По крайней мере, свою работу я исполняю, а в чужие дела носа не сую, – говорю.
– Не пойму, зачем ты так напрашиваешься на увольнение, – говорит. – Знаешь ведь, что в любое время можешь уйти по-хорошему и мы расстанемся друзьями.
– Потому я, может, и не ухожу, – говорю. – Пока что я свои обязанности выполняю, даром жалованья не беру. – Я пошел в заднюю комнату, выпил воды и вышел на крыльцо. Джоб кончил с культиваторами все-таки. Тихо во дворе, и скоро голове стало легче немного. Слышно, как в балагане запели, а вот опять оркестр. А ну их, пусть хоть до последнего цента обирают округ, не с меня ж они дерут. Я свое сделал; в моем возрасте надо уже знать, когда махнуть рукой и отойти, иначе будешь просто-напросто дурак. Тем более какое мне дело. Будь она мне дочь, тогда разговор другой, тогда бы ей не до того было, она бы у меня тоже трудилась на прокорм нашего сборища инвалидов, кретинов и нигеров, потому что я просто постеснялся бы ввести жену в наш дом. Я слишком уважаю человека. Я-то мужчина и способен выносить, притом они родня мне, и я желал бы посмотреть, какого цвета глаза будут у того, кто неуважительное слово посмеет сказать про женщину, мою приятельницу, именно добропорядочные этим-то и занимаются. Найдите мне такую из добропорядочных и церковь посещающих, чтоб была хоть вполовину такая честная, как Лорейн, даром что прости-господи. Попробовал бы я жениться, говорю, то-то бы вы взвились, скажете, нет? А она мне: я хочу, чтобы ты был счастлив, завел бы семью, не тратил бы свою жизнь в каторжном труде на нас. Вот скоро уж я уйду навеки, и тогда ты женишься, но тебе не найти женщину, достойную тебя. Как же, говорю, женись я только. Да вы бы из гроба вскочили – нет, скажете? Нет уж, говорю, спасибо, достаточно с меня заботы о тех женщинах, которые у меня уже в доме. Стоит мне жениться – и наверняка окажется какая-нибудь наркоманка. А в нашей семейке единственно этого недостает.
Солнце спустилось уже за методистскую церковь, вокруг шпиля голуби туда-сюда летают, и когда оркестр кончил, то стало слышно, как они бормочут. Еще и четырех месяцев не прошло с рождества, а их опять уже столько почти, сколько было. Пастор Уолтолл может сиять и радоваться. Такой шум поднял, как будто мы людей убиваем, лезет с увещеваниями, даже у одного за ружье ухватился, мешает прицелиться. Про мир на земле нам поет и благоволение ко всему сущему и что малая птица не должна упасть.56 Ему-то что, пусть хоть миллион их расплодится. Зачем ему знать, который час, что он – делом занят? Притом и налогов не платит, не его ж это денежки ежегодно ухлопываем на чистку башенных часов, чтоб хоть шли мало-мальски. Сорок пять долларов ухнули мастеру в тот раз. Больше сотни новооперившихся я насчитал там сейчас на земле. Дурачье, что не улетают отсюда, из этого города. А хорошо все же, что я семьей не связан, свободен, как голуби.
Опять заиграли, наяривают, как обычно под занавес. Вахлачье, надо думать, довольно. Возможно, им хватит теперь этой музыки на четырнадцать-пятнадцать миль обратной тряски в фургоне и пока в потемках распрягать будут, корму задавать, доить. Коровам своим смогут насвистывать эти мотивчики и пересказывать остроты, а после смогут прикинуть, сколько выгадали на том, что скотину не водили с собой в балаган. Скажем, если у тебя детей пятеро, а мулов семеро и был ты с семьей на представлении, то в итоге получилось четверть доллара чистого прибытку. Такие калькуляции в их духе. Эрл в дверях показался со свертками.
– Вот еще несколько заказов для доставки на дом, – говорит. – А где дядюшка Джоб?
– Надо думать, на представление отправился, – говорю. – За ними глаз да глаз.
– Он не сказавшись не уйдет, – говорит. – На него-то я могу положиться.
– То есть не то что на меня, – говорю.
Эрл подошел к дверям, выглянул, прислушался.
– А хорош у них оркестр, – говорит. – Пожалуй, сейчас они и кончат.
– Если не собираются заночевать там, – говорю. Ласточки засновали уже, и слышно, как на деревьях во дворе суда воробьи начинают базар. То и дело стайка вспорхнет, затолчется над крышей и обратно скроется. По-моему, от них вреда не меньше, чем от голубей. И во дворе не посидишь там из-за них. Не успел присесть – кап! Прямо на шляпу. Но это надо быть миллионером, чтобы стрелять их, когда заряд стоит пять центов. Вот рассыпать бы отравленной приманки на площади, и в течение одного бы дня избавились, потому что если торговец не может углядеть за курами, чтоб не бродили по всей площади, то ему не птицу надо продавать, а нежрущий товар – капусту или там плуги. А если собак не могут удержать при доме, то, значит, не нужна хозяину собака или такой уж никудышный он хозяин. Что я и говорю, если в городе всю торговлю и дела вести по-деревенски, то и будет не город, а деревня.
– Все равно мало радости вам, если даже и кончили, – говорю. – Они сразу же запрягать и по домам, и то доберутся только к полуночи.
– Что ж, – говорит. – Зато хоть развлечение им было. Не страшно, если они иногда и потратятся на такое дело. Фермер на холмах у нас трудится как каторжный, а благ – никаких.
