Сомерсет Моэм - Миссис Креддок
В доме было пусто, холодно и неприветливо. Комнаты приобрели нежилой вид, мебель была казенно составлена по углам, спинки кресел — по распоряжению Эдварда — накрыты салфетками. К удивлению горничной, Берта сняла их одну за одной и молча бросила в нерастопленный камин. Ей все еще не верилось, что Эдвард не приедет на ночь домой.
Берта села ужинать, ожидая, что он вот-вот возвратится, и долго не ложилась спать по той же самой причине. Однако он не приехал.
— Господи, лучше бы мне остаться в Париже! — тяжко вздохнула Берта.
Мыслями она вернулась к борьбе, которая происходила в ее душе в последние недели. Гордость, негодование, здравый смысл — все это было на одной чаше весов, а на другой — лишь любовь, но любовь одержала победу. Воспоминания об Эдварде почти не покидали Берту, он был с ней рядом и в снах. Письма от мужа приводили ее в неописуемый трепет; разглядывая его почерк, взволнованная Берта мечтала о встрече. Ночью она просыпалась, ощущая на губах поцелуи Эдварда. Она молила его приехать, но он не смог или не захотел. В конце концов ее тоска достигла предела, и в то самое утро, не получив желанного письма, Берта решила сбросить маску гнева и вернуться к мужу. И пусть тетя Полли посмеется над ней, пусть Эдвард сочтет, что выиграл. Берта не может без него, он вся ее любовь, вся жизнь.
«Боже, зачем только я вернулась!» — подумалось ей.
Она вспомнила, как истово молилась о том, чтобы Эдвард любил ее так, как она желала. Бурное восстание духа после смерти ребенка постепенно сошло на нет, и в своем одиноком отчаянии Берта обрела новую веру. У некоторых вера в Бога приходит и уходит сама по себе, для таких людей это вопрос не столько религиозности, сколько душевной восприимчивости. Берта обнаружила, что гораздо лучше чувствует себя в католических храмах, нежели в унылых молитвенных домах, к которым привыкла в Англии. Она не могла бормотать молитвы строго по часам в обществе трех сотен посторонних; толпа заставляла ее замыкаться, прятать свои чувства, и сердце Берты раскрывалось, только когда она была наедине с собой. В Париже она нашла маленькие церквушки, открытые день и ночь, куда можно было зайти днем, если уличный свет слепил глаза, или вечером, когда полумрак, запах ладана и тишина навевали покой. Единственным источником освещения служило пламя тонких восковых свечей, зажженных благодарными или просящими прихожанами. Этот огонь создавал приятное, таинственное мерцание, и Берта горячо молилась за мужа и себя.
Тем не менее Эдвард остался равнодушным к ее порыву. Все усилия были напрасны. Берта сравнивала свою любовь с драгоценным камнем, ценности которого Эдвард не понимал и которым ничуть не дорожил. Она, однако, была слишком несчастна и подавлена, чтобы злиться. Что толку впадать в гнев? Берта прекрасно знала, что муж посчитает свой поступок вполне естественным. Завтра он вернется — уверенный в себе, довольный, выспавшийся, и ему даже в голову не придет, что жена пережила мучительное разочарование.
«Наверное, дело во мне. Я слишком капризна и требовательна, и ничего не могу с этим поделать», — думала Берта. Она знала лишь один способ любить, и тот был никуда не годным. «Как я хочу уехать отсюда, теперь уже навсегда!» — мысленно воскликнула она.
Утром Берта встала, в одиночестве позавтракала и занялась делами по дому. Эдвард обещал быть к ленчу, и разве честь не обязывала его сдержать слово? Нетерпение Берты улетучилось, она уже не испытывала недавнего воодушевления. Она собиралась прогуляться — было тепло, воздух благоухал ароматами, — но потом отказалась от этого намерения, чтобы не огорчить Эдварда, если тот вернется в ее отсутствие.
«До чего же глупо заботиться о его чувствах! Не застав меня, Эдвард преспокойно займется своими делами и думать забудет обо мне, пока я не появлюсь».
И все же Берта осталась дома. Наконец Крэддок приехал, но она не торопилась его встречать. Берта разбирала вещи в спальне и продолжила свое занятие, хоть и слышала внизу голос мужа. К ее собственному удивлению, вчерашнее острое и почти болезненное ожидание сменилось равнодушием. Когда Эдвард вошел в комнату, она обернулась, но осталась стоять на месте.
— С возвращением! Как поездка? Понравилась?
— Да, пожалуй.
— Послушай, здорово, что ты опять дома. Не разозлилась, что меня не было?
— Ну что ты, — с улыбкой проговорила Берта. — Я и не думала злиться.
— Вот и хорошо. Я ведь до этого ни разу не был у лорда Филипа, поэтому просто не мог в последний момент послать телеграмму и сообщить, что не приеду, потому что должен встречать жену.
— Разумеется, не мог. Ты оказался бы в неловком положении.
— Правда, я чувствовал себя не в своей тарелке. Если бы ты предупредила меня о своем приезде хотя бы за неделю, я бы отказался от приглашения.
— Мой дорогой Эдвард, я ужасно непрактична — никогда не знаю, что мне придет в голову. Я всегда действую под влиянием минуты, и это доставляет неудобства как мне самой, так и окружающим. Кроме того, я нисколько не ожидала, что ты в чем-либо себе откажешь ради меня.
Берта смотрела на мужа с самой первой секунды, как он вошел, и в изумлении не могла отвести взгляда. Она была смущена, почти напугана — она едва узнала Эдварда!
За три года совместной жизни Берта не замечала перемен в его внешности и, обладая недюжинной способностью идеализировать, хранила в душе образ того человека, каким он предстал перед ней в их первую встречу: стройным и сильным деревенским парнем двадцати восьми лет. В отличие от нее мисс Лей прекрасно видела происходящие изменения, и острые женские язычки поговаривали, что мистер Крэддок безобразно толстеет, однако его жена оставалась слепа, а разлука еще больше подстегнула ее воображение. Находясь вдали, Берта думала об Эдварде как о самом красивом мужчине на свете, мысленно любовалась его правильными чертами лица, светлыми волосами, неистощимым запасом молодости и силы. Реальность разочаровала бы ее даже в том случае, если бы Эдвард сохранил юношескую привлекательность, однако теперь, увидев и иные перемены, Берта испытала настоящее потрясение. Перед ней стоял другой человек, почти незнакомец.
Выглядел Эдвард неважно: он еще не достиг тридцати одного года, но на вид ему можно было дать гораздо больше. Он сильно раздался и набрал лишний вес, черты лица потеряли утонченность, а румянец на щеках приобрел характер некрасивых пятен. В манере одеваться сквозила неряшливость, двигаться он стал тяжело и неуклюже, как будто на подошвы налипла глина, а кроме того, в нем стойко укрепились добродушие, здоровый аппетит и назойливая общительность преуспевающего фермера.
Красота Эдварда всегда доставляла Берте изысканное удовольствие, и сейчас, по обыкновению, ударившись в другую крайность, она сочла его чуть ли не уродом. Это было преувеличением: Крэддок, хотя уже и не тот стройный юноша, в своей заматерелости по-прежнему выглядел гораздо лучше большинства мужчин.
Он поцеловал Берту со сдержанностью супруга, и от его близости в ноздри ей ударили острые запахи фермы, прочно въевшиеся в плоть Эдварда независимо от того, как часто он менял одежду. Берта брезгливо отвернулась, ее едва не передернуло, хотя это были все те же «мужские» ароматы, вдыхая которые она когда-то сладко замирала от желания.
Глава XXIV
Воображение Берты редко позволяло ей видеть вещи в свете, отличном от фальшивого. Иногда они сверкали и переливались, озаренные сиянием идеала, а порой наблюдалось совершенно противоположное явление. Поразительно, что столь короткий перерыв в отношениях разрушил привычку, сложившуюся за годы, однако факт был налицо: Эдвард превратился в чужака, и Берте стало неприятно делить с ним спальню. Теперь она смотрела на мужа взором, затуманенным желчью, и говорила себе, что наконец-то поняла, каков он на самом деле. Бедный Эдвард дорого расплачивался за былую привлекательность, которой время незаметно его лишило, взамен наградив избытком жира. Восточный ветер, значительное положение и сытая жизнь огрубили его некогда тонкие черты, сделали щеки чересчур полнокровными.
Любовь Берты окончательно испарилась так же внезапно, как родилась, и муж стал ей противен. Она приобрела определенную способность к анализу, которой в совершенстве владела мисс Лей, и теперь изучала характер Крэддока с губительным для всяких чувств результатом. Отъезд жены поставил под угрозу семейное счастье Эдварда и в другом плане: парижский воздух взбодрил Берту и заострил ее ум; она покупала много книг, посещала театры, читала французские газеты, живость языка в которых поначалу приятно контрастирует со сдержанностью британских изданий. Все это вкупе удвоило ее придирчивость и чрезвычайно усилило нетерпимость ко всему глупому и скучному.
Вскоре Берта пришла к выводу, что муж обладает не просто заурядным, но крайне низким интеллектом. Его невежество более не казалось трогательным, а, наоборот, выглядело постыдным, предрассудки из забавных превратились в дикие. Берта негодовала на себя за то, что рабски унижалась перед человеком, наделенным столь косным мышлением и пустой, бессодержательной натурой. Она уже не понимала, как вообще могла испытывать к нему страстную любовь. Эдвард строго следовал дурацкому порядку; Берта раздражалась сверх всякой меры, наблюдая за методичностью, с какой Крэддок проводил утренний туалет — ничто на свете не могло изменить последовательность процедур умывания и причесывания. Уверенность, самодовольство и незыблемая правильность Эдварда также приводили ее в бешенство.
