Эрих Ремарк - Земля обетованная
Мы приступили к форсированию улицы. Но Силвер был сегодня явно не в ударе. Хотя на нем по-прежнему были и его лакированные штиблеты, и клетчатые брюки, мыслями он витал где-то далеко. Поэтому, совершив рискованный пируэт перед молочной цистерной, он угодил прямо под колеса мчавшегося за ней велосипедиста. Мне удалось рывком поднять его и в последний момент вытолкнуть с проезжей части на тротуар, где Силвер упал вторично, теперь уже прямо под ноги прачке с тяжелой бельевой корзиной. Та взвизгнула.
— Вот клоп! — гневно крикнула она, приходя в себя от испуга.
Силвер поднялся на ноги. Его пошатывало. Я начал его отряхивать.
— Хорошо еще, что так обошлось, — утешал я. — Слишком много мыслей вас сегодня одолевает, господин Силвер. Это плохо влияет на координацию. Жажда мести, идейные расхождения, моральные терзания и ложное банкротство — это все расслабляет.
Из кафе к нам уже бежала официантка Мицци с платяной щеткой в руках.
— Боже мой, господин Силвер! Еще чуть-чуть, и вы были бы труп! — Она тоже принялась отряхивать Александра Силвера, потом стала отчищать щеткой его клетчатые брюки. — Слава Богу, на них хоть грязь не видна. Пойдемте в кафе, господин Александр. Такой кавалер! — причитала она — и под какой-то велосипед дурацкий! Добро бы еще под «кадиллак»!
— Если бы это был «кадиллак», Мицци, господина Силвера уже не было бы в живых, — заметил я.
Силвер ощупывал свои кости.
— Что она имела в виду под клопом? — поинтересовался он.
— Прачка? Скорее всего насекомое. Высокоразвитое существо с идеальной формой социальной приспосабливаемости. Возникшее задолго до человека.
Мицци принесла нам кофе по-венски и поднос со свежими пирожными. Мы выбрали ореховое со взбитыми сливками.
— Если бы вы давеча погибли, господин Силвер, вам бы сейчас не до пирожных было, — философски заметила Мицци. — Так-то оно. Зато теперь пирожное будет вам вдвое вкусней!
— Браво! Золотые слова, Мицци! — одобрил я, беря второе пирожное. На сей раз это был кусок шоколадного торта. — К сожалению, все хорошее мы осознаем только с опозданием. Живем в тоске по прошлому и в страхе перед будущим. Где угодно, только не в настоящем. Еще один кофе, пожалуйста!
Силвер посмотрел на меня так, будто я сейчас лопну прямо у него на глазах.
— Словеса! — пробормотал он. — Вечно эти ваши доморощенные мудрости! Но в том и загадка банальностей: на свой примитивный лад они истиннее самых остроумных парадоксов.
— Просто это вчерашние парадоксы. Прошедшие проверку временем.
Силвер рассмеялся.
— Сегодня мудрости так и витают в воздухе! Это что — признак опасности? Уж вы-то должны знать.
— Только когда опасность уже позади. И цена за эти мудрости обычно бывает непомерная.
— Насчет паразитов я переборщил, — сказал Силвер примирительно. — Тут во мне только отчасти презрение говорит, а больше жгучая зависть. Но зато мы, владельцы мелких лавочек, вольные люди, все равно что цыгане. И мы, Силверы, всегда этого хотели. Если бы только Арнольд…
Я поспешил его прервать.
— Господин Силвер, у жокеев на скачках есть давний обычай: если случилось упасть с лошади, надо как можно скорее, пока поджилки не затряслись, проехать ту же трассу еще раз. Только так можно уберечься от испуга и новой травмы. Вы готовы к старту? Или еще подождем?
Силвер бросил взгляд на улицу. Он колебался. Потом перевел глаза на свой магазинчик напротив. Кто-то стоял перед витриной, а потом направился к двери.
— Покупатель! — прошептал Силвер. — Скорее, господин Зоммер!
Мы вновь пересекли нашу неистовую улицу. Это был уже прежний Силвер. Оказавшись на тротуаре, мы умерили шаг. Завидев покупателя, мы никогда не бросались к дверям напрямик, а пересекали улицу чуть в сторонке, шагах в двадцати. Это давало Силверу возможность войти в свой магазин неторопливо и вальяжно. Обычно он заходил один, а уж потом, при необходимости, появлялся и я в роли случайно заглянувшего музейного эксперта.
На сей раз все произошло очень быстро. Покупатель оказался мужчиной лет пятидесяти, в очках с золотой оправой. Он спросил, сколько стоит молитвенный ковер с голубой нишей.
— Четыреста пятьдесят долларов, — не колеблясь заявил Силвер, ободренный только что преодоленной опасностью.
Покупатель снисходительно улыбнулся.
— За посредственный полуантик? Сто.
Силвер покачал головой.
— Лучше я его подарю.
— Хорошо, — сказал мужчина. — Я согласен.
— Только не вам, — улыбнулся Силвер.
— Михраб вшит новый, — стал перечислять мужчина. — Верхний бортик выткан заново. Краски во многих местах освежали анилином. Да это же утиль! В лучшем случае половая тряпка!
В окно я видел, что Силвер начинает злиться. Он подал мне знак прийти ему на помощь. Я вошел. Почему-то широкая спина клиента показалась мне смутно знакомой.
— А вот кстати и месье Зоммер, эксперт из парижского Лувра, он сейчас проездом в Нью-Йорке, — сказал Силвер. — Он как раз оценивает наши ковры и объяснит вам все как специалист.
Клиент обернулся и снял свои золотые очки.
— Зигфрид! — воскликнул я в изумлении. — Ты-то как здесь оказался?
— А ты, Людвиг?
— Господа знакомы? — Силвера уже разбирало любопытство.
— Еще бы! Мы ученики одного мастера.
Зигфрид Розенталь украдкой приложил палец к губам. Я понял и не стал называть его фамилии.
— Я работаю на салон ковров «Видаль» в Цинциннати, — сообщил он. — Мы скупаем подержанные ковры.
— Полуантики, с заново вшитыми михрабами, освеженными красками, короче, утиль, верно? — поддел я.
Розенталь улыбнулся.
— Каждый вертится как может. Так сколько стоит ковер на самом деле?
— Для тебя — триста семьдесят пять, если господин Силвер не возражает.
Розенталь дернулся, будто под жилеткой его ужалила оса.
— Четыреста, — невозмутимо произнес Силвер.
— Оплата наличными, — добавил я.
Розенталь смотрел на меня глазами умирающего сенбернара.
— Тоже мне, друг называется!
— Я борюсь за свою жизнь, — ответил я. — К сожалению, в том же ремесле, что и ты.
— Экспертом из парижского Лувра?
— Чернорабочим консультантом, как и ты.
В итоге Розенталь получил ковер за триста семьдесят долларов.
— Мы можем где-нибудь выпить? — спросил он. — Такую нежданную встречу грех не обмыть. — И он подмигнул.
— Идите с Богом, — благословил нас Силвер. — Дружба — дело святое. Даже между конкурентами.
Опять я пересекал нашу грозную авеню, на сей раз с Розенталем — тот нес под мышкой свернутый рулоном ковер.
— Как хоть тебя теперь зовут? — спросил я.
— Фамилия та же. Только имя Зигфрид я сменил — с таким именем сегодня ни одного ковра не продашь. Куда пойдем?
— В чешское кафе. У них там сливовица есть. И кофе.
Мицци даже не удивилась, снова узрев меня на пороге. Кроме нас в кафе никого не было. Розенталь развернул на полу свой ковер.
— Какая лазурь! — восхитился он. — Я этот ковер уже несколько дней у вас в витрине высматривал. Да, он пришелся бы нашему Людвигу Зоммеру по вкусу.
Мицци подала сливовицу. Она была югославская, еще из довоенных запасов. Мы молча выпили. Ни один не хотел пытать другого о его прошлом. Наконец Розенталь сказал:
— Валяй, спрашивай! Ты ведь тоже Лину знал?
Я покачал головой.
— Мне только было известно, что она в лагере для интернированных.
— Разве ты не знал ее? Видно, у меня в голове все совсем перепуталось. Короче, мне удалось ее оттуда вытащить. Она была больна, и лагерный врач оказался не сволочью. Направил ее в больницу. У Лины был рак. А еще через полтора месяца тамошний врач ее выписал, и не обратно в лагерь, а домой. До ареста у нас была комнатушка, где остались все наши вещи. Хозяйка была неприятно удивлена, когда мы к ней заявились и потребовали свое добро. Лина зашила кое-какие драгоценности в нижнюю юбку. Но и эта юбка, и другая одежда — все исчезло. Хозяйка сказала — украли. А что поделаешь? Мы еще были рады, что она снова пустила нас в эту чердачную каморку. «Вашей жене платья уже все равно не понадобятся» — это хозяйка так меня утешила. Лине становилось все хуже. Недели через две возвращаюсь с работы — ты помнишь, я у торговца коврами тогда крутился — и на подходе к дому вижу, как Лину выталкивают из подъезда трое гестаповцев. А она, бедняга, уже почти не может идти. Меня еще издали заметила. Глазищи вдруг стали большие-большие. Этого я никогда не забуду. Она глазами мне кричит: «Беги!». И даже головой чуть-чуть дернула. У нее и губ-то уже почти не было. А я стою, как к земле прирос. Шелохнуться не могу. И поделать ничего не могу. Ничего, понимаешь. Все, что я мог, — это дать себя забить до смерти или увести вместе с ней. Вот так и стоял, не зная, на что решиться. И все вокруг будто замерло. Только глаза Лины передо мной. Голова как свинцовая. А она все глазами кричит: «Беги!» Гестаповцы эти почему-то нервничали. Потащили Лину к машине. Когда внутрь запихнули, она голову так назад откинула. И на меня посмотрела. Вижу, рот у нее скривился. Это она так улыбнулась. Хоть и без губ — а улыбнулась. И все — больше я ее не видел. Это она со мной попрощалась так — улыбкой. Когда я снова смог пошевелиться, все было кончено. Не пойму, как так вышло. До сих пор не пойму.
