Павел Вяземский - Письма и записки Оммер де Гелль
…Все воспоминания сбивчиво проходили передо мною и наполняли мою бедную голову. Мне едва было девятнадцать лет…
Мы мигом приехали к нашему соотечественнику. Как теперь слышу громкое ржание заводских лошадей, которые оглашали воздух своими призывами. Не показывает ли это, что все эти растения и животные, которые спешат возродиться, предчувствуют непродолжительность весны? В ожидании любопытство мое было искусственно возбуждено. Я сильно жаждала вкусить плода от древа знаний, так как уже сорванные мною были очень вкусны. Говорят, аппетит приходит во время еды. Это неправда, я страдала от недостатка пищи. Мне дали искусственное возбуждение, что было далеко от моих расчетов. Я хотела наблюдать природу, изучать живое, а меня заставляли сделать, по крайней мере, 50 верст кругом, чтобы присутствовать на театре марионеток.
Болтая все время с женою управляющего, которую, наконец, удалила своею рассеянностью, я удостоверилась, что доверенный генеральши не мог быть простым скоморохом. Мои сомнения исчезли пред очевидностью. Это был, действительно, человек серьезный и добросовестный, прежде всего, человек долга, а я-то воображала его не иначе, как римским проконсулом с обликом парижского парикмахера, с вывескою: помещение для любви как днем, так и ночью. Вся его фигура изображала девиз его вывески: к удовольствию дам. Его физическая сила соответствовала его профессии. Он был очень хорошо сложен, хотя и небольшого роста, плечист, но немного тучный для своих лет, нос чересчур длинный (говорят, длинный нос никогда не портит красивого лица) и прекрасные волосы. К тому же он носил большой хохол a la girafe, как у нашего доброго короля Людовика-Филиппа, очень тщательно завитый, приподнятый чуть не до небес. Я никак не могла привыкнуть к его хохлу. У него были прекрасные глаза; взгляд его скорее был жестокий и сохранял это выражение даже в то время, когда глаза его принимали ласковый вид; взгляд был пронизывающий. Он казался задумчивым, хотя смешная походка никогда не оставляла его. У него были великолепные зубы, прелестные руки, которые он выставлял с грацией, и ноги, напоминающие парижанку.
Жена управляющего, наконец, заставила меня решиться на приключение, сделав все возможное, чтобы разгорячить мое воображение. Она вселила в меня диавола. Одну минуту мне даже казалось, что она хочет бранить своего мужа, сообщив о нем подробности, которых нельзя повторить, хотя я и позволяю себе многое. Я читала четырем умным людям, философам, привыкшим к легкой литературе, к которым отношусь с доверием, — и что же? Они сказали в один голос, что эта глава невозможна и что ее следует совсем переделать. Одна содержательница большого пансиона, находящегося в Елисейскмх полях, где воспитывались мои подруги, сказала мне, что напечатанную главу из Екатеринослава до Ростова надо исключить. Мне следовало бы сделать им возражение[72].
Слушая рассказы жены управляющего, мои мысли все время неопределенно бродили. Я не забыла ничего интересного. Ее разговор был очень занимателен.
Между тем мой план созрел. Моя горничная ожидала меня уже две недели и провела дурные четверть часа.
Я должна была выставить напоказ мою маленькую роскошь также и для управляющего. Против моей воли он занимал мои мысли уже 40 минут и даже более. Время, однако, не ждало, следовало кончать.
Воспоминания сбивчиво мешаются в моей голове. Я, кажется, уже говорила, что мне было девятнадцать лет. Управляющий держался прямо, как будто на карауле перед дверью комнаты, где были мои сундуки и которая служила мне уборной. Он доложил мне, почтительно раскланиваясь, выслушал мои распоряжения относительно наказания, предупреждая меня, что виновные были гораздо преступнее, чем можно было предположить из первого рапорта. Я окончательно убедилась, что мои увещания и мои мольбы будут тщетны; мой муж предупреждал меня об этом заранее. Я мельком прочла рапорт, который держала, как памятную записку. Я ему ласково сказала, что все, что бы он ни сделал, будет прекрасно, и в этом я заранее уверена. Он мне представил молодую девушку, которой я уже отдала несколько вещей, выходя из коляски, и обращался с ней, как с прислугой, несмотря на ее бриллиантовые серьги и прекрасное платье. Я ее видела мельком, как только приехала, и предупредила г. Гелля, что она назначена сопровождать меня на 2 или на 3 дня и более, если она мне понравится. Генеральша подарила ее мне. Если же бы она меня стесняла, то всегда можно выгодно продать ее. Жена управляющего предложила устроить для нее хорошенькое местечко позади нашей брички, поместив ее сверх сундуков. Я часто встречала во время пути сидящих таким образом; вид, действительно, был очень смешной. Мне любопытно было видеть ее фигуру, взобравшуюся на сундук. Я не отдавала себе хорошенько отчета. Конечно, подобное путешествие было для нее очень неудобно, тем более, что оно могло быть продолжительным. Я, кажется, уже упомянула, что она говорила по-французски так же хорошо, как и ее сестра, которая была одна из заключенных в деревне, пользующаяся особым покровительством. Я обещала навестить ее. Моя новая горничная дрожала от страха, как осиновый лист, и казалась скорее мертвою, чем живой. Я не люблю этого и всегда делаюсь нетерпеливою; я подтолкнула ее, чтобы придать ей немного бодрости. В это время управляющий передал мне бумагу: это была на мое имя дарственная запись, в которой генеральша выражала волю своим наследникам, что девица Мария Ивановна переходила ко мне в вечное владение со всем своим потомством.
— Эта дарственная запись совершена законным порядком, — сказал управляющий, — и засвидетельствована гражданским судом.
С очаровательной улыбкой я попросила его войти и велела девушке следовать за мною. Про свои два свидания с генеральшей я не проронила ни слова; следовало безусловно, чтобы они вышли из ее головы. Я вспоминала, что как будто видела ее на одном из вечеров генеральши, который давался ею в честь нашего приезда; я видела ее развязно вальсирующею с красивым гусаром. Этот красивый гусар был сын генеральши, он был так дерзок, что не представился мне, для которой дан был этот вечер. Хотя он был и невежа, но очень красивый мальчик, и мне ужасно хотелось познакомиться с ним. Я помню, что была сильно оскорблена и даже более — очень раздосадована. Она дорого поплатилась за нанесенные ею сердечные раны, которые не успели еще затянуться. Мысль о прекрасном гусаре неотступно преследовала меня все время моего переодевания. Еще были видны шрамы, когда я поместила ее в Ростове, сдав на руки обязательной мистрис Сквейрс.
Кажется, что старые обиды забываются гораздо скорее новых; что же касается ее воспоминаний о прекрасном гусаре, то к ним присоединились еще новые обиды, которыми я щедро осыпала ее. Я строго напомнила ей о вальсе с сыном генеральши.
— Мы не любим этого, — сказала я, — надеюсь, что на будущее время вы не позволите себе ничего подобного, да и кроме того, ваше место уже определено.
Затем крепко выдрала ее за ухо, которое сделалось красным, и ударила несколько раз довольно сильно ручкой веера из кедрового дерева, который носила с собою как сувенир. Взяв за другое ухо и выдрав его немилосердно, я с жестокостью наклонила ее голову к земле, приказала встать перед собой на колени и целовать ноги в знак покорности. Она упала к моим ногам, униженно прося прощения, и, со слезами в голосе, умоляла быть терпеливою и снисходительною к ней, уверяла, что она будет стараться изо всех сил, что я ее единственная госпожа перед Богом, что она никого не имеет, кроме одной меня, и что должна повиноваться мне до последнего издыхания.
— Вы можете просить Бога, чтобы он послал мне терпения, так как у меня его вовсе нет; но знайте, негодная, я не люблю, чтобы мне говорили об этом.
Я спросила ее, от кого она получила эти бриллиантовые серьги.
— Их дал мне князь.
Я была этим сильно оскорблена. Князь, между различными, довольно дорогими безделушками, которыми осыпал меня, подарил мне кожаный ремень с украшениями из накладного серебра кавказской работы, довольно простой, но зато очень солидный. Скажите, эта девушка была моя соперница! Я схватила ремень и стала бить ее по плечам и спине, что порядочно утомило меня. Управляющий, всегда очень обязательный, помог мне в этой тяжелой работе, взял ремень и долго бил ее по плечам и спине. Он как будто находил удовольствие стегать ее моим поясом, который я только что сняла с себя. Я горячо благодарила его. Конечно, я не ревновала этого донжуана, но испытала на себе, как тяжело сдержаться женщине, когда дело идет о наказании ее подчиненных, в особенности же, когда женщина находится под впечатлением ревности, как бы ничтожна она ни была.
Бедняжка тронула меня своим кротким и покорным видом; ее глаза и губы не переставали молить о помиловании и призывали на меня все благословения с неба. Управляющий сделал мне знак, чтобы я не показала к ней слабости. Казалось, он был сильно обрадован и доволен моею маленькою речью и первым уроком, правда, немного строгим, но в котором мы вместе участвовали. С своей стороны, я дала ему понять» что очень ценю это сближение, но что ему следовало бы быть почеловечнее, хотя бы ради этого кушака, который так сблизил нас. После мне казалось, что эта фраза не имела никакого здравого смысла. Он прекрасно понял мой сильный гнев при воспоминании о безделушках, подаренных мне князем. Могла ли я терпеливо переносить подобное оскорбление? Воспоминания о вальсе с прекрасным гусаром волною нахлынули на меня. Если бы они не были так часты, эти удары, которыми я хлестала по прелестным плечам, воспоминания о гусаре были бы менее резки; но воспоминания эти горечью наполняли мое сердце. Она заплатила за себя и за других, до которых я не могла добраться в моменты сильной ревности, разрывающей мое сердце.
