Ванда Василевская - Родина
А в этот день ему как раз выпал случай. Приказчик выдавал пшеницу.
В амбаре сыпалось зерно, крупное, тяжелое, золотое зерно. Его мерили меркой и насыпали в большие кули. Павел удивился. Оно совсем не было похоже на зерно, которое выдавали им. Совсем другое. Блестящее, золотистое.
Ему так понравилась эта пшеница, что он уже не отходил от дверей амбара.
Батраки с кулями на спине ушли к возу. Зерно отправляли на мельницу.
Приказчик болтал с управляющим. Павел превозмог страх. Сторонкой, тихонько проскользнул в амбар. Пшеница большой кучей лежала у весов. Мальчика никто не видел, его заслоняли высокие края молотилки.
Он погрузил руки в зерно. Сухое, прохладное, оно скользило между пальцами. Но все же удалось набрать пригоршню, потом другую. В карман.
Когда батраки вернулись от воза, Павел был уже далеко. У конюшен. Голуби сидели и ворковали там по-прежнему.
Павел позвал их, бросил несколько зерен.
Они недоверчиво смотрели на него. Тогда он бросил горсть зерен, и сразу забелело, затрепыхалось, засверкало золотом. Он стоял в туче птичьих крыльев, среди радостного воркованья, блеска глаз и шелеста крыльев. Весь трепетал от радости и желания запрыгать, но боялся спугнуть.
Они быстро, торопливо клевали. Большой, серый отгонял других от своих зерен. Сперва они поспешно клевали там, где зерен было побольше. Потом стали выклевывать зерна из щелей, из песку, из глины, выбирать из-под соломы. И в один миг ничего не осталось. Но голуби не улетали. Они топтались на месте, поглядывали на Павла, забавно нацеливаясь глазами в ободках.
Сначала он хотел приберечь остальное зерно для другого раза. Но голуби ждали.
Теперь один подошел к Павлу совсем близко, так, что его можно было коснуться рукой. Белый, пушистый, круглый, как шар. С розовым клювом и розовыми лапками. Павел протянул руку — голубь отступил на шаг. Но не улетал, словно забавлялся. Презрительно надулся, будто глумился над мальчиком. Павел присел и подал ему зерно на ладони.
Но голубь, смешно перегибая головку из стороны в сторону, клевал землю около самой руки Павла. А зерно с руки не брал.
Тогда Павел передумал. Он выгреб из кармана все, что там оставалось, и бросил. Вокруг снова зароились, затрепетали крылья.
Но, едва начав клевать, голуби вдруг тучей сорвались с земли и улетели на крышу. Он с удивлением оглянулся. Ведь крупные, золотые пшеничные зерна еще лежали на плотно утоптанной земле.
— Ты что тут делаешь?
Павел помертвел, увидев над собой широкое, красное лицо управляющего.
Большая, сильная рука схватила его за шиворот. Управляющий держал его, приказчик обыскивал карманы.
Мальчик трепыхался, как рыба на крючке. Но сильные лапы не выпускали его. Зажали, как в железных клещах.
— Пшеницу воруешь?
Павел вцепился зубами в палец управляющего. Тот вскрикнул, но не выпустил его из рук.
— Собачье семя! Кусаешься! Говори, откуда у тебя пшеница?
Множество мыслей, словно молнии, промелькнули в голове Павла. Но спасительный ответ не приходил. И, наконец, как последнее средство, мелькнуло:
— Из дому!
В то же мгновение хватка ослабла. Павел едва не упал, так стремительно вырвался из рук управляющего.
Они переглянулись с приказчиком.
— Из дому?
И, как по сигналу, оба в ногу зашагали к баракам.
Дома была только Магда. Она разинула рот от изумления, увидев, что управляющий и приказчик ведут к ней заплаканного сына.
— Боже милостивый! Что случилось?
— Где у вас пшеница? — тихо и как-то странно спросил приказчик.
— Какая пшеница?
— Пшеница, усадебная пшеница.
Магда не поняла.
— От месячины уже ничего не осталось. Только чуточка ржи.
— О месячине тебя не спрашивают. Я тебя спрашиваю о господской пшенице, оглохла? — рявкнул управляющий. — Мужик твой где?
— Пашет за садом.
— Позвать его.
Магда собралась было бежать.
— Нет! Ты стой здесь. Сташек, беги за Кшисяком.
Пришел Кшисяк, злой, утомленный.
Начался разговор о пшенице. Между четырьмя взрослыми людьми стоял Павел, маленький, с измазанным песком и глиной личиком. У него текло из носу, он всхлипывал от сдавленных рыданий.
Долго ругался управляющий, кричал приказчик. Они ничему не верили. Вошли в каморку. Заглянули в сундук, обшарили все углы. Даже в Буренкино стойло лазили. Но нигде не было ни зернышка.
Взбешенный Кшисяк взялся за сына:
— Говори, гаденыш, чтоб тебя громом убило, говори сейчас же, откуда взял пшеницу?
— Для го…лу…бев… — выдавил из себя Павел и залился слезами.
— Я не спрашиваю, для кого! Я тебя спрашиваю, откуда взял? — заорал отец с потемневшим от злости лицом.
Перепуганный ребенок трясся, как в лихорадке.
Вмешалась Магда:
— Да не ори ты так, а то от него ничего не добьешься.
Она присела на корточки возле сына.
— Скажи, сынок, скажи маме, откуда ты брал пшеницу? Из дому, отсюда, от нас?
Павел перемогся настолько, что отрицательно покачал головой.
— Тогда откуда же? Ну скажи, а то, видишь, ведь плохо будет. А скажешь — и конец.
— К… к… когда на воз кла…ли.
— Где?
— В… в ам-баре… — всхлипывал мальчик.
Кшисяк долго разговаривал с управляющим и приказчиком. Потом вернулся к плугу.
Но, придя вечером домой, он снял с себя ремень, стащил с нар сонного Павла и отлупил его, сколько влезло. Так крепко, что Магда кинулась защищать сына. Чуть и ей не попало.
Павел взобрался на нары, зарылся с головой в солому и заревел. Магда подошла к нему, чтобы его укрыть. Но он так взглянул на нее, так рванул руку, что она удивилась.
Но Павел ведь помнил, что мама сказала. Пусть он все расскажет, и будет конец. А вместо этого тата побил его ремнем, да еще как побил! А ведь он сказал. Все, как было. Хотя боялся приказчика и управляющего. Управляющего больше всего.
Он не мог понять, за что отец так рассердился. Голуби так славно порхали, клевали пшеницу! И чего орал управляющий! Или приказчик. Его баба и не столько зерна каждый день голубям сыпала!
Когда Магда задула лампу и из всех углов послышалось тяжелое дыхание, Павел все еще не спал. Ему мешала нога Юзека, с которым он спал на одной постели, болели побитые места, он никак не мог улечься и глядел в еле светлеющее в темноте маленькое оконце. Хоть бы один голубь прилетел! Ведь из-за них все и вышло!
— Но голуби спят, — кое-как успокоил он себя и уснул.
Вскоре после того как все кругом успокоилось, умерла старая барыня.
На похороны пошли все, так уж полагалось. Да и барышня, которая тотчас прибрала все к рукам, так приказала.
Богато, пышно, с церемониями хоронили барыню. Гостей понаехало со всего уезда, — куда там! — со всего воеводства. Какие-то родственники, которых никто раньше в глаза не видал. Огромной толпой, в глубоком трауре, в вуалях, они шли за гробом. Управляющий приказал всю дорогу от костела до кладбища усыпать еловыми ветками. Два дня рубили в лесу ели. Хвоей пахла вся последняя дорога барыни, дорога, с которой уже не вернуться.
Ксендзов была тьма. Они шли в ряд, в белых стихарях и пели по-латыни. А за толпой, позади всех, шли батраки. Барышня приказала, чтобы явились все — мужики, бабы, дети. Вот они и пошли. Магда шла с Павлом. Мальчик широко раскрытыми глазами смотрел на все эти невиданные чудеса.
Венков навезли приезжие господа — девать некуда! Парадно хоронили барыню. И теперь, когда она отправлялась в могилу, люди уже не помнили никаких ее обид. Словно и над этими обидами закрылась крышка гроба.
А может, и потому, что тут же, прямо за гробом, шла барышня. Высокая, вся в черном, даже ее золотых волос не было видно, потому что она опустила на лицо густую черную вуаль. На нее боязливо поглядывали. Это была новая помещица. А уж ее-то они хорошо знали, какова она. У всякого была уже на нее своя обида в сердце, хотя старая барыня не очень-то и подпускала ее к хозяйству.
На все кладбище была только одна каменная гробница — господская. Огромная груда серого камня. Из нее вытесаны огромные каменные ангелы, стены были украшены венками из каменных цветов. На черных дощечках золотыми буквами было написано, кто там лежит. Родители барина и барыни, барчук, а вот теперь уходила в могилу и старая барыня. Будто нарочно переждала войну и всю эту сумятицу, чтобы теперь спокойно уйти в родовой склеп в узком гробу, обитом серебряными галунами.
— Так они и лежат там все в куче? — спрашивал Павел, которому удалось взобраться на холмик старой заросшей могилы, откуда все было видно.
— Ну, вот еще! Для каждого гроба отдельное место, комнатка такая, — шепотом объяснила Магда.
Ксендз-настоятель подошел к могиле и начал речь. О барыне. Какая она была. Некоторые бабы принялись всхлипывать. Не с горя по барыне, — чего там! А так уж полагалось, все-таки похороны. Хоть и помещицы. А ксендз-настоятель говорил так красиво и при этом сморкался в платок, словно в трубу трубил.
