Габриэле Д’Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля
Она молчала, подняв голову, неподвижная, выпрямив грудь, положив руки на колени, в позе человека, которого поддерживает гордое усилие мужества в минуты овладевающей им слабости. Но ее рот, выражение ее рта, тщетно сжатого с усилием, выдавали своего рода скорбную страсть.
— Я не смею высказать мои мысли. Мария, Мария, вы простите меня? Простите меня?
Сзади скамейки, две ручонки закрыли ее глаза и дрожащий от радости голос крикнул:
— Отгадай! Отгадай!
Она улыбнулась, и откинулась на спинку, потому что Дельфина тянула ее, закрыв ладошками глаза, и Андреа отчетливо, со странной ясностью, видел, что эта легкая улыбка рассеяла первоначальное сумрачное выражение этих уст, изгладила малейший след, который мог ему показаться знаком согласия или признания, отогнала всякую неясную тень, которая могла превратиться в его душе в искру надежды. И оказался в положении человека, обманутого чашей, которую он считал почти полной, но в которой его жажда нашла только воздух.
— Отгадай!
Дочь осыпала крепкими и быстрыми поцелуями голову матери, в каком-то исступлении, может быть делая ей больно.
— Знаю, кто, знаю, кто ты, — говорила мать. — Пусти же.
— А что ты мне дашь, если отпущу?
— Все, что хочешь.
— Хочу лошадку, чтобы отвезти плоды домой. Поди, посмотри, сколько их!
Обогнула скамейку и взяла мать за руку. Она поднялась как-то с трудом, и, уже на ногах, много раз моргнула глазами, как бы стараясь отогнать ослепление. Андреа тоже поднялся. И они оба пошли за Дельфиной.
Ужасное создание сняло плоды почти с половины рощи. На низких кустах не оказывалось ни одной ягоды на ветках. Она воспользовалась, Бог весть, где найденной тростью и собрала поразительное количество ежовки, свалив ее, в конце концов, в одну кучу, благодаря яркой, в сравнении с темной почвой, окраске, похожую на кучу горящих углей. Кисти цветов не привлекали ее: они висели, белые, розовые, желтоватые, почти прозрачные, нежнее соцветий акации, изящнее ландышей, погруженные в расплывчатый свет, как в прозрачное, с запахом амбры, молоко.
— Ах, Дельфина, Дельфина! — воскликнула Донна Мария при виде этого опустошения. — Что ты наделала?
Девочка смеялась, счастливая, перед этой красной пирамидой.
— Тебе придется все это оставить здесь…
— Нет, нет…
Сначала она не соглашалась. Потом передумала, и почти про себя, со сверкающими глазами, сказала:
— Придет лань и съест.
Может быть видела где-нибудь по близости прекрасное животное, на свободе, разгуливающее по парку, и мысль, что она собрала для нее пищу, успокоила ее и зажгла воображение, уже знакомое со сказками, где лани добры и могущественны, лежат на атласных подушках и пьют из сапфировых чаш. И она замолчала, погруженная в свои мысли, может быть уже видя, как милое животное поедает ежовку, под цветущими растениями.
— Поедемте, — сказала Донна Мария, — уже поздно.
Держала за руку Дельфину и шла под цветущими деревьями. На опушке леса остановилась, всматриваясь в море.
Вода, отражая тучи, производила впечатление безмерной шелковой ткани, тонкой, зыбкой, переливчатой, раскинувшейся широкими складками, белые и золотые облака, отделенные друг от друга, но восходящие из одной полосы, были похожи на завернутые в легкие покрывала статуи, возвышающиеся на мосту без арок.
Среди безмолвия Андреа сорвал с ежовки кисть, сгибавшую ветвь своей тяжестью, так она была густа, и поднес ее Донне Марии. Принимая ее, она взглянула на него, но не раскрыла рта.
Пошли назад по тропинке. Дельфина говорила теперь, говорила без удержу, без конца повторяя одно и тоже, постоянно возвращаясь к рассказу о лани, смешивая самые странные фантазии, изобретая длинные однообразные истории, путая одну сказку с другой, выдумывая путаницы, в которых она сама терялась. Говорила, говорила, как-то бессознательно, точно утренний воздух опьянил ее, и рядом с этой ланью называла королевских сыновей и дочерей, посудомоек, царевен, волков, чудовища, все сказочные лица, толпою, беспорядочно, как в беспрерывных изменениях сна. Говорила, как щебечущая птица, со звонкими переливами, иногда с непохожей на слова последовательностью звуков, в которых проступала музыкальная волна, как дрожание струны во время паузы, когда в этом детском уме обрывалась связь между словесным знаком и идеей.
Двое остальных не разговаривали и не слушали. Им казалось, что это пение окутывало их мысли, потому что, думая, они получали впечатление, будто нечто звучное улетучивалось из глубины их мозга, нечто такое, что, среди молчания, могло бы быть воспринято физически, и стоило Дельфине замолчать на миг, как они испытывали странное чувство беспокойства и остановки, как если бы молчание должно было раскрыть и, так сказать, обнажить их души.
В мимолетной перспективе, показалась Аллея Ста Фонтанов, где струи и зеркала воды бросали тонкий стеклянный отблеск, подвижную стекловидную прозрачность. Сидевший на одном из гербов павлин вспорхнул, роняя ближайший бассейн лепестки осыпавшихся роз. Андреа узнал водоем, перед которым Донна Мария сказала ему:
— Слышите?
На поляне с Гермой запаха мускуса больше не чувствовалось. Задумчивая, увенчанная цветами, Герма была окружена проникавшими сквозь листву лучами. Перекликаясь, кричали скворцы.
Охваченная новыми причудами, Дельфина сказала:
— Мама, отдай мне гирлянду.
— Нет, оставим ее здесь. Зачем тебе она?
— Отдай, я ее отнесу Муриэлле.
— Муриэлла изорвет ее.
— Отдай, пожалуйста!
Мать взглянула на Андреа. Он подошел к камню, снял гирлянду и отдал ее Дельфине. Суеверие, одно из смутных волнений, вносимых любовью даже в сознательные существа, придало в их возбужденных душах незначительному эпизоду таинственность аллегорий. Им показалось, что в этом простом событии скрыт символ. Не знали, какой, но думали об этом. Один стих мучил Андреа:
«Ужели мне к Причастью не припасть».
Чем ближе был конец тропинки, тем сильнее сжимала его сердце неимоверная тревога, и он отдал бы половину своей крови за одно слово женщины. Она же сто раз готова была заговорить, но не заговорила.
— Смотри, мама, там, внизу, Фердинандо, Муриэлла, Риккардо… — сказала Дельфина, заметив внизу тропинки детей Донны Франчески, и размахивая венком, бросилась бежать. — Муриэлла! Муриэлла! Муриэлла!
IXМария Феррес всегда оставалась верна девичьей привычке ежедневно заносить в свой дневник мысли, радости, огорчения, мечты, волнения, порывы, сожаления, надежды, все порывы своей души, все события своей внешней жизни, составляя как бы Путеводитель Души, который она любила перечитывать время от времени, чтобы извлечь наставление для будущего скитания и отыскать след уже давно умерших вещей.
Вынужденная обстоятельствами постоянно углубляться в самое себя, вечно замкнутая в собственной чистоте, как в незыблемой и неприступной башне из слоновой кости, — в этой своего рода ежедневной исповеди перед белой страницей таинственнейшей книги она испытывала облегчение и утешение. Жаловалась на свои невзгоды, давала волю слезам, старалась проникнуть в тайны своего сердца, спрашивала свою совесть, вооружалась мужеством молитвы, закаляла себя размышлениями, отгоняла от себя всякую слабость, и всякий суетный образ, предавала свою душу в руки Господа. И все страницы сияли общим светом, т. е., Истиной.
15 сентября 1886 (Скифанойя). — Как я устала! Путешествие несколько утомило меня и этот новый морской и деревенский воздух несколько ошеломил меня. Мне нужно отдохнуть, и, кажется, я уже предвкушаю отраду сна и сладость завтрашнего пробуждения. Я проснусь в дружеском доме, у сердечно-радушной Франчески, в этой Скифанойе с ее столь прекрасными розами и столь высокими кипарисами, и проснусь, имея впереди несколько недель покоя, двадцать дней духовного существования, а может быть и больше. Я очень благодарна Франческе за приглашение. Повидавшись с ней, повидалась с сестрой. Сколько перемен во мне, и каких глубоких, после славных флорентийских лет!
По поводу моих волос, Франческа вспоминала сегодня страсти и огорчения того времени, и Карлотту Фьорделизе, и Габриэллу Ванни, и всю эту далекую историю, которая теперь мне кажется не пережитой, но вычитанной из старой забытой книги, или виденной во сне. Волосы не выпали, но отпало от меня много других, более живых вещей. Сколько волос на моей голове, столько колосьев скорби в моей судьбе.
Но почему эта грусть снова овладевает мной? И почему мне больно вспоминать? И почему время от времени моя решимость слабеет? Бесполезно плакать над гробом, а минувшее — как гроб, не возвращающий своих мертвецов. Боже мой, дай мне запомнить это раз навсегда!
Франческа еще молода, еще сохранила эту свою милую и открытую веселость, которая, в институте производила такое странное впечатление на мою несколько сумрачную душу. Она обладает великой и редкой добродетелью: она радостна, но понимает страдания ближнего и умеет даже смягчить их своим сознательным милосердием. Она, прежде всего, — образованная женщина, женщина с возвышенными вкусами, образцовая дама, необременительная подруга. Может быть несколько слишком любит шутки и острые фразы, но у ее стрел всегда золотое острие, и она бросает их с неподражаемой грацией. Несомненно, из всех светских дам, которых я знавала, она — самая утонченная, а из подруг — самая любимая.
