Анна Бригадере - Бог, природа, труд
В КАМЕННОЙ КЛЕТКЕ
ПОД ПОКРОВИТЕЛЬСТВОМ ТЕТУШКИ МЕЙРЫ
Раскачиваясь, вытягиваясь по-змеиному, грохотал поезд на стрелках: тук-тук-тук! тук-тук-тук! Вдруг взревел, как смертельно рассерженный зверь, выбросил сопящие клубы пара и остановился как вкопанный. Из вагонов стали высыпать все, кто давно уже стоял между скамьями и пустыми полками со своими пожитками — у кого в мешках, перекинутых через плечо, у кого под мышкой, — стоял, раскачивался в такт неожиданных толчков поезда, запрудив проходы и оттесняя уступающую всем дорогу деревенскую девочку, которая вышла последней.
Лизиня дважды успела пробежать вдоль вагонов. Быстрое рукопожатие и тотчас упрек:
— Где ты застряла? Я думала, ты не приехала. Теперь извозчика не достанем.
Извозчика, конечно, нет. Что ж, делать нечего. Вещей немного. Дойдут и пешком.
У Аннеле голова все еще гудит. Впервые ехала она на поезде.
Тук-тук-тук! Тук-тук-тук!
Перед глазами все еще бегут поля, леса, дома, дороги. Поля: а на них пахари, стада. Пастушок мечтательными глазами проводил поезд. Хутора: что за люди живут, как? Только начнешь думать, как они уже промелькнули, остались позади. Тук-тук-тук! Вот и лес. Леса густые, конца краю не видно, тени пронизаны солнцем. В глубине исчезают таинственные извилистые дороги. Куда ведут они? Только подумала, и нет уж их.
В окна вагонов, все время, пока ехали, бились тучи стрекоз. К долгой жаре. Леса звенят, а ей в город надо.
— Идем, идем, — торопит Лизиня.
Ну и бегут люди! Куда они так торопятся?
Они тоже торопятся, спешат, даже взмокли. Вещи тяжелые, под мышкой не удержишь, выскальзывают. Кто ж мог подумать, что они столько весят? Мимо едет извозчичья пролетка, лошадь цокает подкованными копытами. Извозчик смотрит, не отрываясь, приглашает: «Ну, что? Отвезу, куда пожелаете!»
Лизиня отрицательно мотает головой.
— Не стоит, раз уж такой кусок прошли. Дом здесь неподалеку.
И вот, наконец, улица Скриверу.
Большой двор. Серые, изъеденные дождем и солнцем деревянные ступени, вдоль второго этажа открытый навес. По фронтону окно и дверь, снова окно и дверь.
Скрипят ступеньки. На каждый скрип то в одном, то в другом, то в третьем окне появляется голова. Любопытный нос, волосы с сединой, все подмечающий взгляд.
Кто это такие? И сама себе Аннеле отвечает: елгавские дамы.
— Мойн[3], фрейлейн, мойн, фрейлен!
— Мойн, мойн! — спешит Лизиня пройти мимо.
— Сюда, сюда, входи!
Тут живет тетушка Мейре и этим летом Лизиня. Тут теперь будет обитать и Аннеле. В комнате сумеречно, сыро. Аннеле осмотрелась: комод с медными украшениями, широкий двухдверный шкаф, стол на крепких дубовых ножках, двенадцать стульев с выгнутыми мягкими сиденьями и прямыми спинками. Все желтое и блестящее, как масло. Приданое тетушки Мейры, что стояло в клети в Аках. Вместе с ней переехало в Елгаву и разместилось в тесных городских каморках. Да не по своей воле! Не все вещи и стоят-то как следует. Одна наискосок, другая и вовсе боком, стулья в одном углу по три пирамидой составлены.
— Добрый день, добрый день!
Посреди комнаты стоит рослая женщина. Вся в черном. Большие голубые глаза останавливаются на гостье.
Так вот она какая, твоя сестренка?
Быстрым движением руки она поворачивает девочку.
— А ну-ка, покажись, какая ты?
И безжалостно критикует:
— Юбка чересчур длинна. Почему? Она же не ходила к причастию. — И Лизине: — Приведешь в порядок.
— Да, да!
Но еще не все сказано.
Недовольно качает головой:
— Вытянулась. Веснушки. Нос курносый. Глаза маленькие. Откуда у тебя такие? У нас в родне глаза у всех, точно блюдца.
Аннеле, наконец, понимает, что так привлекает ее в тетушке Мейре, что кажется ей таким знакомым. Бабушкины глаза. Обе они одного роду-племени.
Она глянула в тетушкины «блюдца» и от души рассмеялась. Весело с такой тетушкой.
— Ах, вот как! Ты и смеяться умеешь? Бог тебе в помощь! Остальное сойдет. Лишь бы сердце было честное. Лишь бы характер не строптивый.
За шкафом закуток, почти вторая комната. Дощатый топчан, две белоснежных постели. Здесь будут спать сестры.
В крыше оконце. За ним снова крыши. Крутые, покатые, красные, зеленоватые, заплатанные, новые. Словно все это видела она. Когда? Когда в первый раз приезжала в Елгаву. Но сейчас они кажутся совсем другими.
— Обедать, обедать!
Один конец большого стола застелен желтовато-белой скатертью. Много таких в приданом тетушки Мейры.
На подносе в центре стола стоит котелок. Над ним поднимается пар, дно в горящей саже. Каждый наливает из котелка в свою тарелку, чтобы зря не возиться и не мыть лишней посуды.
Едят молча, быстро.
Сестры откладывают ложки, а дна в котелке еще не видно.
Тетушка посмотрела, головой покачала.
— Лизиня, возьми еще.
— Спасибо. Больше не могу.
— А младшая?
— Не могу.
— Что значит: не могу? Куда же мне девать дар божий? Все съесть надо.
— Может быть, придет кто-нибудь из ваших Малхен или Дорхен.
— Не отговаривайся! Не придет сегодня ни Малхен, ни Дорхен. Ну, девочки, возьмите каждая еще по ложке.
Пришлось зачерпнуть еще по ложке.
А Лизиня подшучивала:
— Ну и расщедрилась сегодня тетушка!
— Да разве ж знала я, что эта негодница так мало ест?
Негодницей была Аннеле.
Как только со стола убрали, сели за работу.
— А ты можешь пойти посмотреть город, — решила тетушка, обращаясь к Аннеле.
— Одна?
— Заблудишься разве? Большая девочка!
Подробно объяснила, что и где.
— Сверни направо, потом налево, до церкви. Там начинается Большая улица. От нее можешь идти куда вздумается. Только церковь из виду не теряй. По ней и дом легко найдешь.
Аннеле виду не подала, что боится заплутать, и пошла.
Улица от жары плавится. Сонная, скучная, унылая. Дома словно униформу надели: коричневый, зеленый, коричневый, зеленый. Одно-единственное веселое пятнышко и было на всей улице: окно тетушки Мейры на треугольном фронтоне. Белоснежные занавески, горшки с цветущей геранью.
Крест на роликах скрипнул, медленно повернулся, впустил Аннеле в небольшое огороженное пространство, которое называлось церковным садом. Пыльные обломанные кусты акации. Здесь начиналась и кончалась Большая улица. Прохожие встречались редко — базар давно кончился. На самом углу возле колоннады стоял какой-то лавочник, такой толстый, что пришлось сделать крюк, чтобы его обойти. Не вынимая рук из карманов, он повернулся точно так же, как крест на роликах возле церкви, и предстал во всем своем величии: в белой жилетке, через всю жилетку тянулась толстая золотая цепь от часов, лысина от уха до уха была прикрыта широкой прядью волос, на кривом носу торчали золотые очки. Насупившись, недоброжелательно он окинул взглядом деревенскую девочку с головы до ног: «Ну, знаешь! Что тебе надо в городе? В деревне, что ли, места мало?»
В воздухе запахло водой. Начались тенистые дорожки городского сада. Серебристой лентой мерцала Лиелупе. Белый стооконный дворец смотрел на зеленые луга и рощи. Ветер, прилетавший с полей, овевал его прохладой. Возле дворца начиналась дорога в Ригу. Повозки уезжали из города. Сельские жители спешили домой, завершив в городе все свои дела. Удалялись, уменьшались, исчезали, легкие, словно стрекозы. К вечеру все они будут дома.
Вот так же и Аннеле уезжала когда-то домой, погостив в Елгаве, уезжала к цветам и солнцу. Больше это не повторится. Никогда, никогда. Острая жалость пронзила сердце, перехватило дыхание. Ей суждено тут оставаться. Эти тесные улицы станут ее домом. Очутилась она в каменной клетке. Так сидела она долго, и мысли ее пели полям прощальную песню. А на скрещенные руки изредка скатывались слезы.
Стрекотали две машинки. Каждая делала свое дело. Лизиня шила из тонких, нарядных тканей. Даже в летнее затишье она не справлялась с заказами. Тетушка мастерила вещи попроще. Ее заказчицы не отличались особой требовательностью: и на каждый день, и в праздники — простой покрой, прочная ткань. Они были из многочисленной армии Малхен, Юлхен, Дорхен, которые и сами когда-то жили в деревне, а сейчас прислуживали немецким дамам в Елгаве: здесь они потеряли латышские окончания своих имен и так никогда больше их не нашли. Эти Малхены и не корчили из себя заказчиц с туго набитыми кошельками, дело скорее выглядело так, словно тетушка Мейре работает на них даром. «Как получится, так и делайте. Вам лучше знать!» — подобострастно говорили они, довольные всем.
Их не очень-то и волновало, что получится, гораздо больше интересовались они разговорами. Подсядут к тетушке и таинственно что-то нашептывают, нашептывают. Порою повествование прерывалось короткими всхлипами или быстрым, довольным смешком. Тетушка же ни на минуту не отрывалась от работы: уши-то у нее были не заняты. Крупное лицо ее с широким белым лбом, обрамленное черными гладкими волосами, излучало внимание. Она не повышала голоса, отвечала тихо, сдержанно, речь ее напоминала журчание ручейка, но журчание не монотонное. Слова скатывались с губ, словно пузырьки воды, перекатывающейся через гальку. Смешные словечки, и в глазах вспыхивали веселые искорки. Видно было, что она любит посмеяться, любит поговорить, слова ее были подобны указаниям жезла, который устранял заторы в нескончаемом словесном потоке ее гостей, указывая ему верное направление.
