Элиза Ожешко - Над Неманом
С паном Кирло ее соединяли особые связи: это был ее друг, поклонник, поверенный. Она всегда думала о нем, как об единственном человеке, который понимал ее и делал все, что от него зависело, чтобы помочь ей сносить бремя грустной жизни. В глубине своего сердца она была даже убеждена, что Кирло любит ее давно, постоянно, горячо… Неудивительно, что теперь его приезд пробудил в пани Эмилия ту силу, которая помогала ей несколько недель тому назад принимать множество гостей и даже сойти со ступенек ужасной лестницы, по которой обычно ее несли на руках. У нее всегда было чем поделиться с паном Кирло, и она знала, что он всегда утешит ее, успокоит, шепнет какую-нибудь любезность, пробудит какое-нибудь приятное чувство.
И теперь, войдя, он сначала растрогал ее выражением искреннего соболезнования, а затем рассмешил своими попытками, во что бы то ни стало поцеловать Тересу. Наконец, когда пани Эмилия удобно расположилась на пунцовой кушетке, Кирло с комической важностью сообщил, что привез интересную, в особенности для панны Тересы, новость.
Обе женщины сгорали нетерпением, а он с приличествующими данному положению манерами рассказывал, что явился из Воловщины, владелец которой, пан Теофиль Ружиц, влюблен по уши в панну Тересу; что не дальше как сегодня он, Ружиц, так превозносил ум, красоту, характер панны Тересы, что — кто знает? — может быть, пан Теофиль и не посмотрит на разницу их положения. Сегодня он приедет в Корчин, о чем Кирло поспешил предуведомить хозяйку.
Губы пани Эмилии складывались в невольную улыбку, а Тереса то краснела, то бледнела; мускулы ее лица начинали дрожать, а глаза наполнялись слезами. И смеясь и плача, она бросилась к ногам пани Эмилии и, облобызав ей колени, убежала из комнаты самыми мелкими шажками. Как безумная, она пронеслась через гостиную и прихожую, однако, встретясь с лакеем, срывающимся голосом спросила его о панне Марте и, узнав, что та у себя, как ветер взбежала по лестнице и влетела к ней в комнату.
— Пани, милая, дорогая! Позвольте мне сегодня приколоть ваши лиловые бантики! — простонала она, обнимая Марту.
— Тьфу ты, напасть, какая, перепугала даже! Разве можно так стучать дверью? — рассердилась Марта. — На что тебе бантики? Конечно, я дам, но почему именно сегодня?
— Нужно, нужно. Кажется, они ко мне идут. Пан Ожельский и пан Кирло говорили, что идут…
— Или новый жених приедет? — роясь в комоде, спросила Марта.
— Может быть, и приедет! — кокетливо улыбаясь и кивая головой, ответила Тереса.
Когда, наконец, два шелковых лоскутка очутились у нее в руках, она подбежала к висевшему на стене зеркальцу и принялась прикалывать их к волосам и лифу. Затем по-новому уложила косицы и отогнула у ворота лиф, стараясь как можно больше выказать свою еще красивую шею. Ее голова, украшенная тощей порыжевшей косицей, и смятое личико, напоминавшее увядшую розу, производили особенно неприятное впечатление на этой свежей белоснежной шее. Марта, давно знакомая с причудами своей приятельницы и к тому же поглощенная подсчитыванием столового белья, которое сегодня следовало отдать в стирку, не обращала ни малейшего внимания на то, как, жеманясь, охорашивалась Тереса. Да и сама Тереса перестала улыбаться перед зеркалом, опустила свои маленькие худые руки на стол и задумалась. Выражение бесконечной тихой радости залило ее лицо и сделало его более красивым. Теперь она казалась добрым, кротким существом, вполне довольным людьми и своей судьбой. Можно было подумать, что она горячо молится в душе.
Да как же и могло быть иначе? Еще вчера она мечтала об оливковом феллахе, а сегодня узнала, что ее любит (или, по крайней мере, близок к этому) европеец — белый, изящный, очаровательный. О том, что он был к тому же богат, Тереса вовсе не думала. Любви ей нужно было, любви, любви! Она бросилась к сидевшей в углу Марте, схватила ее грубую руку и приложила к своим губам.
— Дорогая моя, милая! — шептала она, — если бог смилуется надо мной и пошлет мне счастье, я никогда о вас и о вашем доме не забуду; я сохраню к вам вечную благодарность за то, что вы приютили меня, одинокую, слабую…
— Что ты, Тереса, белены, что ли, объелась? — буркнула Марта.
Но вместе с этим она ласково провела рукой, по лицу прильнувшей к ней женщины, по этому счастливому, раскрасневшемуся и — увы! — такому бедному, жалкому лицу.
— Ну-ну, довольно! — ласково закончила она. — Я знаю, что ты добрая девушка, только голова у тебя дурью набита.
Тридцатипятилетняя девушка вскочила с пола, захихикав, кокетливо кивнула головой и, напевая какой-то веселенький вальс, мелкими шажками выпорхнула из комнаты.
В будуаре пани Эмилии после ухода Тересы раздался громкий веселый смех.
— Поверила! — покатывался со смеху Кирло.
— Поверила! — смеясь, вторила пани Эмилия.
Ее забавляли легковерие и наивность Тересы, однако она стала журить пана Кирло за то, что он так подшутил над ее подругой.
— Она очень добра ко мне… так нежно ухаживает за мной… Она — единственный человек, который любит меня.
— Единственный! — с укоризной повторил Кирло.
Пани Эмилия сжалилась, положила свою ручку на его руку и, краснея, опустив глаза, прошептала несколько слов о своем бедном сердце и грустной-грустной жизни. Признание, с одной стороны, и выражение горячего сочувствия и преданности — с другой, длились несколько минут, после чего Кирло, как будто пробуждаясь от обаяния своей соседки, со вздохом сказал, что новость-то он действительно привез и очень важную. Для пани Эмилии всякая новость была истинным благодеянием, и она нетерпеливо начала расспрашивать Кирло. Но эта новость была так важна, что Кирло на время отложил свои шутки и селадонские ухватки. С серьезной миной начал он рассказывать, что все сказанное им Тересе относится в действительности к Юстине, что Ружиц, обладатель хорошего имени и еще вовсе недурного состояния, очень заинтересован панной Ожельской; что сначала он смеялся, когда ему советовали жениться, а теперь начинает задумываться над этим, и — кто знает? — не выйдет ли из этого чего-нибудь… Кто знает, не устроит ли он действительно престранный сюрприз и не вздумает ли рано или поздно посвататься к ней.
— На самом деле, это разочарованный человек, оплакивающий свое расстроенное здоровье, состояние и жизнь. Может быть, он, как утопающий за соломинку, ухватился за мысль соединиться с особой, которая ему очень нравится. Самостоятельно он, наверное, никогда не сделал бы этого, но моя жена — они большие друзья — употребляет все силы принудить его к этому шагу, а вы знаете, что ске лафам вё…
— Се que la femme veut, — поправила пани Эмилия.
— Вот то-то и есть!.. Да еще такая фам, как моя Марыня! Вы и вообразить себе не можете, какая это энергичная баба! Вчера она была в Воловщине, долго разговаривала с Ружицем и возвратилась домой такой счастливой, как будто клад на дороге нашла… Я узнал от нее, что дело со сватовством направлено как следует.
По манере, с которой говорил Кирло, можно было видеть, что это дело он считал очень важным для себя, для Корчинских, а больше всего для Юстины, к которой проникся таким уважением, что, произнося теперь ее имя, невольно слегка наклонил голову. В голове пани Эмилии сначала не помещалась идея о таком неравном браке, но потом самая возможность такого необычайного события привела ее в неописуемый восторг. Для Юстины это было бы величайшим неожиданным счастьем. Но не эта сторона дела занимала пани Эмилию. Главный интерес для нее заключался в величии, силе и горячности чувства, которое могло побудить Ружица к такому шагу.
— О, боже! Какое счастье для женщины возбудить такую любовь, — любовь, которая ниспровергает все преграды, которой ничто противостоять не может, которая… для которой… Отчего не каждой дана возможность на пути своей жизни встретиться с таким сердцем, с такой страстью, с таким самопожертвованием?..
Долго фантазируя на подобную тему, она забыла о девочке, которая, выслушав все через отворенные двери спальни, уронила на пол кусок канвы с вышитой розой и потихоньку вышла в столовую. Через минуту тоненький голосок Леони раздавался уже в комнате Марты и Юстины.
Спустя четверть часа в той же самой комнате на одной из кроватей лежала Тереса, с помятыми бантами на голове, крепко прижимаясь к подушке, как прижимается больной ребенок к груди матери или няньки. Благодарственные молитвы и веселые вальсы были от нее далеко-далеко. Время от времени она повторяла сквозь рыдания:
— Что я ей сделала? За что она позволяет так шутить надо мной?.. Я ее так любила…
Тереса жалобно вздохнула и продолжала:
— И права ли она, что так шутит со мной? Неужели же я так стара и страшна?.. Мне всего двадцать девять лет… неужели я не могу поверить, что кто-нибудь влюбился в меня…
Она вскочила, и села на постели.
