Ганс Фаллада - Железный Густав
— Я хочу того, чего ты хочешь, Эйген! …..
— Говоришь, объяснила ему? — И он снова тряхнул ее изо всех сил. — А почему ты не объяснила хотя бы словом, что никакой я не твой кот? Это ты ему объяснила? А?
— Нет, Эйген!
— Только про себя болтала, что у тебя болит. А ну, скажи, был я твоим котом?.
— Нет, Эйген?
— Почему же ты ему так не сказала? Молчание.
Он опять трясет ее:
— Тебя спрашивают! Отвечай!
— Сама не знаю, Эйген!..
— Тебе, может, хочется, чтоб я заделался твоим котом?..
— Нет! О нет!
— Ты сказала, что хочешь того же, чего хочу я. Так вот я хочу, чтоб ты для меня на панель ходила, поняла?
— Нет, Эйген, — взмолилась она. — Не требуй этого. Все, что хочешь, но этого не требуй…
— Ты хочешь того же, чего хочу я? И не делаешь того, что хочу я. На черта же ты мне нужна! Когда мы познакомились, я думал бог весть что с тобой сотворить. А ты оказалась ни на что не годной, обыкновенной трусливой купеческой дочкой! Мещанка была, мещанкой и осталась!
Он смотрел на нее с ненавистью.
— Вот здесь он сидел, старый хрыч, — завелся он снова. — Наглая скотина! Переезжай, говорит, к нему. Об этом и думать забудь! Я тебя устрою на квартиру, но только не у себя. Вечно видеть перед собой твою заплаканную рожу? И думать забудь! Здесь много таких, кто пускает к себе вашего брата. Фрау Паули!
— Я на это не пойду, Эйген! Делай со мной, что хочешь. Я на это не пойду!
— Ах, боже ты мой, господин Баст! — затараторила фрау Паули. — Что это вы сегодня раскричались? Ведь парадная комната рядом, что подумают обо мне люди? Уж от вас я этого не ожидала, господин Баст! Ведь вы же порядочный мужчина! Это не извозчик ли такого натворил?
— Извозчик? Это был ее папаша! И представьте, фрау Паули, она как в рот воды набрала, когда старый хрыч вздумал ругать меня котом!
— Ай-ай, как нехорошо, фролин, ведь вы же знаете, господин Баст порядочный мужчина и настоящий кавалер.
— Она знает? Ничего она не знает! — бросил Эйген Баст с презрением. — Стоит, как мокрая курица, и слово сказать боится! Но теперь она узнает, кто я! Что ей нравится, то и получит — а я плевать хотел. У Пирцлауши есть свободные комнаты?
— Погодите, господин Баст! Дайте подумать: у нее сейчас фролины Коко и Мими — та, что с рюшами, и эта Лемке, а в одной комнате вроде бы никого. Но, господин Баст, вы же знаете, Пирцлау такая дотошная, требует, чтобы девушки были зарегистрированы честь честью, чтобы у каждой был билет, — и еженедельно к дядюшке доктору…
— Ну и что же? Что из этого, фрау Паули? Вы думаете, Эва против? Эва все сделает, как миленькая, у Пирцлауши не будет с ней никаких хлопот, верно, Эвхен?
— Я этого не сделаю, Эйген! Лучше в воду головой!
— Ах, грех какой, фролин, ну что вы говорите?.. — всполошилась фрау Паули.
Но Эйген уже схватил хозяйку за плечи.
— Ступайте, фрау Паули! — приказал он, выталкивая ее за порог. — Мы с Эвой потолкуем вдвоем — насчет в воду головой и прочего. Да нет же, никакого скандала не будет, все обойдется по-хорошему, я ведь не из таких, я девушек не бью, верно, Эвхен?
Он вытолкал фрау Паули за дверь, и они остались вдвоем. Нет, скандала и правда не было — разве что немного бабьей истерики и бабьих слез, но в таком доме это за скандал не считают. А кроме того, никаких подозрительных звуков слышно не было — как есть ничего!
Эве казалось, что она все глубже и глубже погружается в мучительный сон, от которого надо очнуться, но никак не очнешься, а сон становится все мрачнее, все безысходнее. Дорога через улицу, переговоры с фрау Пирцлау, другие девушки, для которых ее появление было веселой шуткой, немало их позабавившей, и которые, смеясь, стали прихорашивать Эву.
А потом ожидание на углу Ланге- и Андреасштрассе. Мучительное ожидание с неотступной мыслью, что он глаз с нее не сводит. Пошел снег, мокрый, липкий снег, мужчины бежали по своим делам. Все торопились, все бежали мимо, никто не оглядывался на нелепо наряженную девушку в зеленом боа из перышек и в огромной шляпе со страусовым пером…
А затем его свист в воротах, отрывистый резкий свист сутенера (словно свистят в отверстие ключа), когда ей надлежало заговорить с человеком, который казался ему подходящим клиентом. И как он внезапно вырос перед ней и влепил ей пощечину, когда она с тем не заговорила. И как он опять ее избил, когда она заговорила, но безуспешно. И как она сделала слабую попытку бежать, а он поймал ее и особым, популярным в мире подонков приемом чуть не сломал ей руку…
И как она все же с кем-то договорилась и повела его наверх, и как девушки, выглядывая из дверей, делали ей поощрительные, подбадривающие знаки. И как мерзок и ужасен мир, и как все, все оказалось ложью, что ей говорили насчет опрятности и чистоты.
И как ей тут же пришлось опять идти на угол…
И как у нее вечером вышел спор с другой девушкой, претендовавшей на этот угол, и как Эйген избил ту девушку… И как равнодушно пробегали люди мимо, и жизнь текла по-прежнему, как будто ничего не случилось…
И как та девушка вернулась с каким-то субъектом, — к тому времени уже стемнело, — и как Эйген с ним сцепился. А Эва медленно, медленно обошла вокруг угла…
Но едва она свернула в другую улицу, как пустилась бежать, и бежала все дальше и дальше, углубляясь в центральные кварталы города. Она торопилась, она боялась, как бы он ее не догнал. Она шла все вперед в своем кричащем великолепии, мимо сотни шуцманов и десятка агентов полиции нравов, но никто ее не замечал, так как у нее была определенная цель…
Наконец она вошла в темный Тиргартен и прежде всего бросила под куст свое боа из перышек и шляпу с пером. Сразу почувствовав облегчение, направилась дальше, пробежала всю Вендлерштрассе и вышла на набережную Королевы Августы. Здесь было тихо, здесь она была у цели.
Эва присела на мокрую скамью под оголенным каштаном. Вот что делает популярная песенка, модный боевик! Эве было рукой подать до Шпрее, река протекала всего в пяти минутах быстрого ходу от Лангештрассе. Но всю вторую половину этого дня у нее звенело в ушах: «По Ландвер-каналу утопленник плывет…»
В словах этих не было ничего пугающего, они звучали так привычно, словно не означали ничего страшного: по Ландвер-каналу утопленник плывет… Это бывало сотни раз, об этом пелось в песне, над этим смеялись. Ничего страшного — и даже не нужно большого мужества…
Вот почему она сюда бежала, это и есть Ландвер-канал… О нем-то и поется в песне…
Она сидит, сидит очень долго. Наконец встает, но даже встать ей трудно. Что-то в ней противится теперь, когда наконец она у цели. И это сопротивление все растет по мере того, как она спускается в темный колодец, на дне которого так жутко плещет вода, словно в ней плавают крысы. Ах, не все ли равно, пускай там плавают крысы, ведь мертвой все равно. Но она спускается все медленнее; однако, как медленно ни спускайся, вот она, последняя ступенька.
Эва стоит на маленькой каменной площадке, вода поднялась высоко, она почти у самых ее ног. Эва наклоняется вперед. Но нет, воды она не видит, только отражение световых бликов, отбрасываемых фонарями на мосту. А теперь упасть вниз, думает она.
Но она не падает вниз. С внезапным страхом отшатывается она от того темного, что зловеще журчит внизу. И долго стоит и ждет, но ничего не происходит.
Иногда по мосту пробегают люди, но никто ее не видит, никто не кричит: «Остановитесь! На помощь! Она хочет утопиться!» А этот возглас, может быть, придал бы ей силы для прыжка, которого она так боится. Прыгнуть — в надежде, что ее спасут.
Но едва она после долгих колебаний осторожно опускает носок в воду, едва ледяная влага просачивается ей в ботинок, как все решается само собой: она не прыгнет.
Медленно поднимается она по ступенькам наверх. Медленно отправляется в путь — неведомо куда. Сюда она шла быстро, чуть ли не радостно. Она уходила из жизни, все тяжелое было с нее снято.
Теперь с этой мечтою покончено. Теперь она ступает тяжело, все к ней вернулось, жизнь продолжается. Ничто для нее не прекратилось. Долго идет она через темный Тиргартен, через темный город. И только когда близится утро, отваживается ступить в знакомые места. Он сейчас спит. Наконец она крадется наверх к Гертруд Гудде. О Гудде он ничего не знает. Может быть, здесь найдет она мирное пристанище.
Здесь она его найдет.
6В то время как Гертруд Гудде утешала Эву, раздевала окоченевшую беглянку и укладывала в свою еще поостывшую постель, в то время, как отчаяние, владевшее Эвой, изливалось в неудержимых рыданиях, постепенно стихавших и уступивших место рассказу о пережитых горестях, — в то время, как обе женщины принялись обсуждать, как устроить совместную жизнь, — выписаться, прописаться, перевезти вещи, уладить все с продовольственными карточками и найти работу, — в это самое время унтер-офицер Отто Хакендаль лежал в воронке, вырытой снарядом на ничейной земле между немецкими и французскими позициями, и уже с рассвета нетерпеливо ждал, чтобы наступил вечер. Воронка находилась чуть ли не рядом с французами — метрах в тридцати. К счастью, она была так глубока, что сверху не просматривалась. Немецкие окопы лежали гораздо дальше — метрах в ста двадцати, и это крайне беспокоило Отто Хакендаля, так как нужно было возвращаться к своим, а до наступления темноты об этом нечего было и думать.
