Бернард Шоу - Новеллы

— Но я-то учу их не убивать друг друга, — сказал фокусник. — Нужно быть последовательным.

— Это справедливо, пока дело касается их личных распрей, — сказал араб, — но мы должны убивать тех, кто непригоден для жизни. Сад нужно не только поливать — его нужно и пропалывать.

— А кто может решить, пригоден человек для жизни или нет? — сказал фокусник. — Верховные правители, проконсулы, первосвященники считают, что я непригоден. Может, они и правы.

— К тому же заключению пришли власти и в отношении меня, — сказал араб. — Мне пришлось бежать и скрываться, пока я не убедил нескольких здоровенных парней, что их старейшины заблуждаются, а прав я. Затем я вернулся в сопровождении здоровенных парней и прополол сад.

— Твоя смелость и здравый смысл восхищают меня, — сказал фокусник, — но сам я несколько иного склада.

— Пусть тебя не восхищают эти качества, — сказал араб. — Откровенно говоря, я немного стыжусь их. Ими может похвастаться любой шейх, живущий в пустыне. Что я по-настоящему ценю в себе, так это превосходство ума, которое сделало меня сосудом божественного вдохновения. Ты когда-нибудь писал книги?

— Нет, — печально ответил фокусник. — А жаль! Я бы мог заработать достаточно денег, распространяя свое учение по свету в виде писаний, и избавился бы от утомительного лежания на кресте. Но я не писатель. Правда, я сочинил коротенькую молитву,[53] которая, как мне кажется, годится на все случаи жизни. Однако господь повелевает мне говорить, а не писать.

— Писать очень полезно, — сказал араб, — по велению свыше я написал немало сур,[54] поведав в них людям слово Аллаха, да будет благословенно имя его! Но есть на свете люди, с которыми Аллаху не пристало возиться. Так вот, когда мне приходится иметь дело с такой публикой, я уже не жду повелений и полагаюсь на собственную изобретательность и остроумие. Для нее я сочиняю жуткие истории о Страшном суде и об аде, где будут вечно мучиться грешники. А для контраста показываю восхитительные картинки рая, созданного специально для тех, кто исполняет волю Аллаха. Такого рая, в который им непременно захотелось бы попасть: с роскошными садами, благоуханными курениями и красивыми женщинами.

— А откуда тебе ведома воля Аллаха? — спросил фокусник.

— Поскольку они все равно не способны ее понять, им приходится довольствоваться моей волей, — ответил араб. — Мою волю они попять могут, а собственно, что она такое, как не воля Аллаха из вторых рук, конечно, несколько подмаранная, ибо, как всякий смертный, я подвержен страстям и не лишен желаний, — но это лучшее, что я могу им предложить. Без этого мне бы с ними не управиться. Без этого они бросили бы меня и ушли к первому же шейху, пообещавшему им богатые трофеи на земле. Но какой шейх может написать книгу и пообещать им со всей авторитетностью вечное блаженство после смерти? Это под силу лишь недюжинному уму, способному придать вымыслам величие подлинного озарения.

— У тебя есть все данные для успеха, — сказал фокусник вежливо и немного грустно.

— Я орел и я змей! — сказал араб. — А вот в молодости я был рабом одной вдовы[55] и гордился тем, что погоняю ее верблюдов. Теперь же я смиренный раб Аллаха и погоняю за него людей. Ибо нет бога, кроме Аллаха, — он поистине велик и могуществен, и у него нахожу я прибежище от сатаны и его племени.

— Что значит величие и могущество без чувства красоты и умения воплотить ее в образы, которых не может коснуться ни время, ни тление? — сказал скульптор, до этого лишь прислушивавшийся к разговору и молча работавший. — Не нужен мне твой Аллах, раз он ничего не разрешает изображать.

— Да знаешь ли ты, неверная собака, — сказал араб, — что идолы обладают силой заставить человека пасть ниц и молиться им, даже если это просто изображения животных.

— Или плотников, — вставил фокусник.

— Когда я был погонщиком верблюдов, — продолжал араб, пропустив мимо ушей это замечание, — я возил в своих выоках идолов в виде людей, восседающих на тронах, с гордо посаженной головой и плетыо я руке. Христиане, которые начали с того, что поклонялись богу в образе человека, теперь довольствуются образом ягненка. Это и есть наказание, которое определил Аллах за дерзость тем, кто осмелится воспроизводить творения его рук. Но да не посмей на основании этого вообразить, что Аллах не умеет ценить красоту. Даже твой натурщик, который делит с тобой твой грех, скажет тебе про лилии Аллаха, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Картины Аллаха — это небеса, и статуи Аллаха — это его дети, и он не скрывает их от нашего земного взора. Он разрешает нам делать красивые одежды, и седла, и сбрую, и ковры, на которых мы преклоняем колени, вознося ему молитвы, и окна, похожие на цветочные клумбы из драгоценных камней. Так нет же, тебе обязательно надо соваться в дело, которое он приберег для себя, и изготовлять всяких идолов. Да будет вовеки заказан такой грех моему народу!

— Подумаешь! — сказал скульптор. — Твой Аллах — бездарь, каких мало, и сам об этом догадывается. У меня в ларьке припрятаны за занавеской несколько греческих богов такой красоты, что твой Аллах лопнул бы от зависти, сравни он их со своими топорными изделиями. Вот что я тебе скажу: Аллах сотворил мои руки не почему-нибудь, а потому, что собственные его руки, если они вообще у него есть, слишком неуклюжие. Если бог — художник, он должен быть настоящим художником; он никогда не бывает доволен своей работой, неустанно совершенствует ее в силу своих возможностей, ни на минуту не забывая, что, хотя сам он должеп прекратить работу, достигнув предела этих возможностей, творение его можно совершенствовать еще и еще — ибо без этого сознания труд его не имел бы смысла. Твой Аллах может сотворить женщину. А может ли он сотворить богиню любви? Нет! Только художник способен сделать это. Вот посмотри! — сказал он и, встав, пошел в ларек. — Мог бы Аллах сотворить ее? — И он достал из-за занавески мраморную Венеру и поставил ее на прилавок.

— Ее тело холодное, — сказала чернокожая девушка, которая все это время стояла молча, прислушиваясь к разговору.

— Хорошо сказано! — воскликнул араб. — Живое творение, пусть самое неудачное, лучше мертвого шедевра. Аллах оправдан в глазах этого самонадеянного идолопоклонника, которого мне пришлось бы прикончить на месте, если бы ты его не прикончила прежде метким словом.

— Однако я все еще жив, — сказал, нимало не смутившись, художник. — Настанет день, когда и тело этой девушки будет холоднее всякого мрамора. Но разруби мою богиню пополам, ты увидишь, что она вся сплошь мраморная. Разруби своим ятаганом пополам эту девушку и посмотри, что ты там найдешь.

— Разговор с тобой потерял для меня всякий интерес, — сказал араб. — Девица! В моем доме хватит места еще для одной жены. Ты красива: твоя кожа как черный атлас, ты полна жизни.

— Сколько у тебя жен? — спросила чернокожая девушка.

— Я уж давно потерял им счет, — ответил араб, — но их вполне достаточно, чтобы убедить тебя, что я стоящий муж и умею делать женщин счастливыми — в тех пределах, в каких это дозволено Аллахом.

— А я вовсе не ищу счастья. Я ищу бога, — сказала чернокожая девушка.

— Разве ты еще не нашла его? — спросил фокусник.

— Я нашла много разных богов, — сказала чернокожая девушка. — Каждый встречный предлагал мне какого-нибудь бога, а у этого художника вон их полная лавка. Но, на мой взгляд, все они наполовину мертвые, за исключением тех, которые наполовину животные — вроде того, который сидит на верхней полке и играет на губной гармошке, а сам полукозел-полу мужчина. Так оно и бывает в жизни, я и сама-то полукоза-полуженщина, хоть и не возражала бы быть богиней. Но почему даже те боги, которые полукозлы, всегда бывают полумужчинами? Почему они никогда не бывают полуженщинами?

— А как насчет этой? — сказал художник, указывая на Венеру.

— Зачем ей нижнюю часть в мешок упрятали? — спросила чернокожая девушка. — Она и не богиня и не женщина; она стыдится одной половины своего тела, а поглядишь на вторую половину и сразу скажешь, что она, как говорят белые, — настоящая дама. Она величественная и прекрасная, любой белый генерал-губернатор с удовольствием сделал бы ее хозяйкой своего дома; только, на мой взгляд, она начисто лишена совести, а это мешает ей стать человеком, хоть и не прибавляет божественности. Мне такой не надо.

— Слово должно стать плотью, а не мрамором, — сказал фокусник. — Не стоит сетовать, что у этих богов мужские тела. Не приняли бы они человеческий образ, как бы могла ты — человек — общаться с ними? Чтобы создать звено между божественным и человеческим, какой-то бог должен стать мужчиной.

— Или какая-то женщина — богом, — сказала чернокожая девушка. — Это было бы много лучше, потому, что бог, который снисходит до того, чтобы стать человеком, унижает себя, тогда как женщина, которая становится богом, возвышает себя.