Джеймс Джонс - Отныне и вовек
Эндерсон давно набивался к Пруиту в приятели, и в тот день, когда Пруит просадил в карты всю получку, он даже предлагал ему взаймы, но Пруит неизменно отшивал его, потому что Энди никогда не смотрел ему прямо в глаза, а Пруит не желал водить дружбу с теми, кто его боится. И только когда Сэл Кларк, паренек с большими темными глазами олененка-несмышленыша, доверчиво попросил его дружить с ними обоими, Пруит вдруг понял, что не может отказать.
… Это случилось в один из тех теплых февральских вечеров перед сезоном дождей, когда звезды висят так низко, что, кажется, их можно потрогать. Он вышел из прокуренной, гудящей пьяными голосами забегаловки Цоя, чувствуя, как пиво легким хмелем пропитывает его насквозь, и остановился в освещенном тоннеле «боевых ворот», вбиравшем в себя, как в воронку, громкие звуки вечера. Напротив, в казарме 2-го батальона, еще светились огни и по галереям сновали тени. Темный квадрат двора был усеян светлячками сигарет, они роились вокруг жбанов с пивом, ярко вспыхивая, когда кто-то затягивался, и потом снова тускнея.
Из противоположного угла, оттуда, где стоял мегафон дежурного горниста, донеслись звенящие аккорды гитары и поплыла песня, разложенная на четыре голоса. Гармония была самая простая, но голоса, стройно переплетаясь, звучали хорошо, чистые ясные звуки неслись через двор. В медленно развивающейся мелодии выделялся голос Сэла, с заметной гнусавинкой, типичный голос южанина, хотя Сэл был длинноносый итальяшка из Скрантона, штат Пенсильвания. Пели блюз «Шоферская судьба».
«Валит с ног усталость… дорога далека… И баранку крутит… шоферская тоска… Ни семьи, ни дома… нечего терять… Грузовик, дорога… и тоска опять».
Безыскусственность печальной жалобы в голосе Сэла проникала в самую душу. Злость на Тербера и возмущение подкинутой подлянкой таяли, превращаясь в глубокую грусть, которую не выразишь словами. Все это было в песне, хотя слова ее, в сущности, ничего не значили, просто говорилось, что шофер грузовика устал и ему тоскливо.
Музыка неслась к нему через двор, где то вспыхивали, то снова тускнели медленно тлеющие огоньки сигарет, огоньки человеческих жизней, она поверяла заложенную в ней древнюю тайну рода людского, непостижимую, недоступную, неподвластную длинным скучным объяснениям, не укладывающуюся в рамки мудреных классификаций, — простая эта песня была совершенна, она все отдавала и ничего не требовала; слова ее не говорили ничего, но вмещали в себя все, что можно сказать. Песня одноглазого старика, который гнал упряжку быков по зеленым холмам Кентукки, песня индейца чокто, упрятанного в резервацию, песня раба, подставлявшего катки под каменные глыбы, чтобы воздвигнуть грандиозную пирамиду для фараона. В незатейливых, бессмысленных словах песни были он сам, и Вождь Чоут, и Поп Карелсен, и Эндерсон, и Тербер, каждый из них боролся по-своему, каждый шел своим, неведомым путем, но начало и неизбежный конец этого пути были для всех одинаковы. И каждый знал, как знает стрелок в цепи, спускающейся ночью с гор сквозь лесные дебри, что все остальные — рядом, каждый слышал приглушенные шорохи и стремился дать о себе знать, каждый хотел рвануться навстречу другим и быть вместе с ними, каждый хотел, чтобы о нем знали, но ни одному это не было дано, как не дано было печальному, чуть гнусавому голосу Кларка возвестить миру, что Сэл Кларк — вот он, здесь, и потому каждый из них был обречен в одиночку встретиться с тем, что ждало его впереди, во тьме, на чужой, не нанесенной на карты земле противника.
Маззиоли и прочие писари, собиравшиеся по утрам у Цоя поговорить об искусстве и жизни, были слепы. Он знал этот тип людей: с головой уходя в запутанные рассуждения, надежно прячась за пустыми доводами, они не видели, что истина, которую они мечтают постичь, — перед ними, окружает их со всех сторон, но к ней дозволено прикоснуться лишь на миг, а познать, разложив ее на составные части, и удержать навсегда — невозможно. Истина, которую они искали, была в мудрой глубине немудреной песни, в своей непритязательности песня передавала то, что никогда не передать сложнейшими словами, она восходила к истокам, к изначальной простоте, и картина жизни, словно высвеченная яркой вспышкой, внезапно становилась ясна тебе — ты все видел, но не мог объяснить, все понимал, но не мог выразить.
Писари, цари, мыслители — все они умели красиво говорить, и их речи давали им власть над миром. Шоферы, строители пирамид, солдаты-строевики — все, не умеющие красиво говорить, мощью своей немоты создавали этот мир, чтобы говоруны рассуждали о том, как править им и теми, кто его построил. А когда говоруны разрушали мир своей болтовней, шофер и солдат-строевик строили его заново, просто потому, что жадно искали способ как-то сказать о себе. И все это было в песне и в стонущем, заунывном, гнусавом голосе Сэла Кларка. «Валит с ног усталость… ни семьи, ни дома… шоферская тоска».
Обходя кучки солдат, рассевшихся вокруг жбанов с пивом, он прошел в угол двора и остановился рядом с небольшой толпой, какие всегда собираются вокруг гитариста. Сердцем толпы были пятеро исполнителей. Остальные — серая масса зрителей — почтительно стояли рядом и подпевали или слушали, подавленные превосходством творческого ядра. Энди с Кларком доиграли блюз и начали «Красавицу из Сан-Антонио». Пруит обошел собравшихся, прислушиваясь к песне, но не пытаясь проникнуть в середину толпы, и тут его заметил Энди.
— Эй, Пру! — позвал он, и в голосе его зазвучали заискивающие нотки. — Нам нужен гитарист. Иди сюда, присаживайся.
— Нет, спасибо, — коротко ответил он и повернулся, чтобы уйти. Ему было стыдно за Энди, как будто это он сам подлизывался.
— Да чего ты? Вали к нам! — настаивал Энди, глядя на него через проход в расступившейся толпе, но взгляд его бегал, посмотреть Пруиту в глаза он не мог.
— Точно, Пру, иди сюда, — с жаром подхватил Сэл, и его черные глаза засияли. — У нас тут здорово, что ты! Даже пиво есть. Слушай, — добавил он торопливо, осененный новой идеей, — я уже выдохся. Может, побренчишь за меня?
Сэл шел на величайшую жертву, но Пруита покорило другое — то, как бесхитростно он это предложил.
— Ладно, — коротко бросил он, подошел к Сэлу, взял протянутую гитару и сел в центре группы. — Что сыграем?
— Давай «Долину Ред-ривер», — простодушно предложил Сэл, зная, как Пруит любит эту песню.
Пруит кивнул, осторожно взял первый аккорд, и они дружно ударили по струнам. Пока они играли, Сэл то и дело порывался налить Пруиту пива.
— У Энди новая, конечно, лучше, чем моя, — Сэл кивнул на свою гитару. — Он мне ее продал по дешевке, когда купил себе новую. Малость разбитая, но мне сгодится, я на ней учусь.
— Верно, — согласился Пруит.
Сэл сидел перед ним на корточках, держа жбан с пивом. Он радостно улыбался, глаза были полузакрыты, голова склонена набок, и он пел своим постанывающим, чуть гнусавым голосом, заглушая всех остальных. Когда песня кончилась, он взял у Пруита служившую стаканом пивную жестянку и наполнил ее до краев.
— Держи, Пру, — сказал он заботливо. — Ты все играешь, а надо и свисток промочить. Когда долго поешь, пить хочется.
— Спасибо. — Пруит залпом выпил пиво, вытер рот тыльной стороной руки и посмотрел на Энди.
— Может, сбацаем мой «Грустный разговор»? — предложил Энди. Этот блюз был его коронным номером, и он не любил играть его в больших компаниях, но сейчас предлагал ради Пруита.
— Идет. — И Пруит взял вступительный аккорд.
— Я так ждал, что ты объявишься, — расслышал Пруит сквозь музыку голос Сэла. — Я так надеялся, что ты когда-нибудь посидишь с нами, старичок!
— Я был занят, — сказал Пруит, не поднимая глаз.
— Да, да, — закивал Сэл с пылким сочувствием, — я знаю. Слушай, захочешь еще поиграть на этой старой шарманке, бери, не стесняйся. Лезь прямо ко мне в шкафчик и бери, я все равно ее не запираю.
Подняв наконец глаза, Пруит увидел, что худое длинное смуглое лицо светится искренним счастьем, потому что Сэл потерял врага и приобрел друга.
— Идет, — сказал Пруит. — И спасибо тебе, Сэл, спасибо огромное. — Он снова склонился над струнами, чувствуя, что на душе стало тепло, потому что у него сегодня тоже появились два друга…
— Две девочки, — сказал Маджио и хлопнул на стол две дамы, одну из которых получил «в закрытую» на первой сдаче.
— Два патрончика, — усмехнулся Пруит, открывая двух тузов. Он протянул руку и сгреб горсть мелочи с одеяла. Когда он добавил мелочь к четырем долларам, выигранным им за эти два часа, игроки закряхтели и зачертыхались. — Еще немного наберу, — сказал он, — и пойду громить сарай О’Хэйера.
Они сидели за картами, когда из угла размытого дождем двора горнист пискляво протрубил «вечернюю зорю», и в сортир тотчас набежал народ успеть напоследок отлить, потом дежурный прошел по казарме, выключил свет, и в темной спальне отделения по ту сторону двустворчатых, качающихся на пружинах, как в баре, дверей уборной повисла тяжелая тишина, нарушаемая лишь похрапыванием и редким скрипом коек. А они продолжали играть с той всепоглощающей страстью, какую обычно приписывают любви, хотя мало кто из мужчин испытывает ее к женщинам.
