Божена Немцова - Бабушка
— Не бойся, с этою лисой мы этого не сделаем, но есть в горах очень похожая на эту: ту мы должны подцепить, потому что она делает нам много вреда.
— Может быть, Петр ее поймает: пред отходом сюда я ходил с ним ставить капкан, — заметил Орел.
— Э, любезный, лиска в десять раз хитрее Петра; она так лукава, что человек себе и представить не может, в особенности, если уж побывала в капкане, как та, которую мы теперь караулим. Мы ее, бестию, приманивали жареным и были уверены, что поймаем ее. Она была действительно голодна, но что же сделала, плутовка?... откусила притиснутую капканом лапу да и ушла. Теперь едва ли мы ее поймаем: вред делает человека опытнее, а у лисы рассудка не меньше, чем у человека, — говорил охотник, переворачивая листы.
— Ведь недаром же говорится: хитер как лиса, — отозвалась бабушка.
— А вот и орел! Вот! — закричали мальчики, рассматривая красивую птицу с распростертыми крыльями, как будто кидающуюся на добычу.
— Я застрелил точно такого: он был очень красив, и мне было жаль его; но что же было делать, ведь подобный случай не скоро опять встретится человеку. Я метко попал в него, а это главное, чтобы не мучить.
— И я то же говорю, — отозвалась бабушка.
— И вам, пан Бейер, не жаль этих птиц? Я бы не могла ни одной застрелить, — сказала Барунка.
— А зарезать можете? — спросил смеясь охотник: — что лучше, когда птица, не предчувствуя опасности, умирает вдруг от одного выстрела, или когда, испуганную преследованием и приготовлениями, ее наконец зарезывают, да иногда еще неловко зарезанная она улетает полумертвая?
— Мы не режем птиц, — отвечала в опровержение Барунка, — это дело Ворши, она же их не жалеет, и поэтому они тотчас умирают.
Дети позабавились еще немножко рассматриванием животных, а потом мать позвала их ужинать. Прежде дети расспрашивали пана Бейера о горах, о том, не заблудился ли он в огороде Рибрцоуля, и тому подобных вещах, а в этот раз они расспрашивали только Орла, слушая с большим удивлением рассказ об опасностях, которые мальчик преодолевал вместе с отцом, и о животных, застреленных им. Он рассказывал об огромных глыбах снега в горах, о том, как они засыпают целые деревни, как люди живут зарытые в снегу, и если хотят выбраться наверх, то пролезают в трубу и каждый прогребает дорожку к своему дому. Но все это не устраивало Яна, он все-таки желал быть поскорее в таком возрасте, когда ему можно будет идти к пану Бейеру.
— Когда ты будешь у нас, тятенька отдаст меня на смену к Ризенбургскому охотнику, чтоб я изучил также и легкое охотничество.
— Это нехорошо, что тебя не будет дома, — мрачно сказал Ян.
— Тебе не будет скучно: у меня есть для тебя еще двое товарищей! Брат Ченек, одних лет с тобою, и сестра Машенка; они будут тебя любить, — отвечал Орел.
Между тем как дети, сидя на дворе, слушали рассказ Орла и смотрели на свет сквозь хрустальные призмы, принесенные им Орликом, пан Бейер слушал рассказ бабушки о разливе воды и о различных новостях истекшего года.
— А здорова ли семья моего собрата Ризенбургского? — спросил Бейер.
— Здорова, — отвечала пани Прошкова. — Аннушка сильно растет; мальчики ходят на Красную Гору в школу: им там ближе, чем в город. Меня удивляет то, что до сих пор еще нет охотника: он сказал, что зайдет повидаться с вами, идя на тягу. Он был у нас утром и принес мне из замка известие, что там получено письмо из Вены. Я тотчас пошла в замок и узнала, что Гортензии лучше, что княгиня, может быть, приедет сюда к празднику жатвы, останется здесь около двух недель, а потом поедет во Флоренцию. Теперь я надеюсь, что муж проживет зиму с нами: княгиня, говорят, не возьмет с собою свиту. Через столько лет, опять подольше проживем вместе.
Давно уже пани Прошкова не говорила так много, давно не была так покойна, как в этот день, когда получила утешительное известие о том, что муж приедет.
— Слава Богу, что барышня избавилась от этой болезни: было бы очень жаль это молодое, доброе создание. Мы все молили Бога помочь ей, и вчера еще Цилка Кудрна плакала о ней.
— Еще бы ей не плакать, — заметила пани Прошкова.
Пан Бейер спросил, что это значит, и бабушка рассказала ему о своем посещении княгини, причем приписала Гортензии всю заслугу в улучшении положения семьи Кудрны.
— Я слышал, — начал охотник, — что Гортензия дочь ...
В это мгновение кто-то застучал в окно.
— Это кум; я узнаю его по стуку. Входите! — довольно громко закричала пани Прошкова.
— У людей злой язык, — отвечала бабушка на вопрос охотника, — а кто по солнцу ходит, за тем всегда следует тень, иначе не бывает. Что в том, чья бы ни была?
Кум Ризенбургский вошел в комнату, и оба охотника приветливо поздоровались.
— Где это вы были, что так долго не шли? — спросила бабушка, боязливо посматривая на ружье, которое охотник вешал на крюк.
— Был у меня милый гость, пан управляющий: приходил за дровами. Он продал свой пай, а теперь ему хочется забрать дрова опять вперед, да снова втянуть кого-нибудь в обман. Как бы ни так! Я тотчас почуял, что он идет с чем-то недобрым, потому что он вошел такой масляный. Но я ему высказал прямо. Я дал ему нагоняй и за Милу, которого мне жаль так же, как и Кристле. Я испугался ее, зайдя к ним сегодня утром на кружку пива. У этого... — и охотник закрыл рот рукой, вспомнив, что сидит у бабушки, — у него останется на совести!
— Что такое случилось? — спросил Бейер, — и бабушка рассказала ему о солдатстве Милы и о причинах этого.
— На свете везде так: куда человек ни повернется, везде встретит он мучения и беду, а у которого человека нет ее, так он сам ее отыщет, — отвечал Бейер.
— Несчастием и болезнию человек очищается от всех зол так же, как золото очищается огнем. Без печали нет и радости. Если б я могла, то непременно помогла бы этой девушке; но это невозможно, и поэтому она должна сносить все, что бы ни случилось. Всего горше ей будет завтра, когда уйдет Мила.
— Он завтра уже уйдет! — с удивлением вскричал охотник: — Что так скоро? Куда он назначен?
— В Градец.
— Мы пойдем по одной дороге, только я с матросами на плотах, а он сухим путем.
Мальчики вбежали в комнату, и Ян с Вилимом показали охотнику коршуна, застреленного Орликом; а Орлик рассказал отцу, что они были у плотины и видели там помешанную Викторку.
— Так она еще жива? — с удивлением спросил Бейер.
— Да, бедненькая, лучше бы ей было в земле, чем на земле, — отвечала бабушка, — но она уже худеет, старится, и редко когда услышишь ее песнь, разве в светлые ночи.
— А все-таки сидит у плотины и смотрит в воду, иногда заполночь, — сказал охотник. — Вчера я шел мимо нее, она рвала от вербы прутья и бросала их в воду. Было уже поздно. «Что ты делаешь?» — спросил я ее. Она не отвечала ничего. Я спросил в другой раз; тогда она обернулась ко мне, и глаза ее заискрились: я думал, что она вскочит на меня, но она, может быть, узнала меня, или в голове ее мелькнула какая-нибудь мысль, только она опять повернулась к воде и начала бросать через плотину прутик за прутиком. Никак с нею не сладишь! Мне ее жаль: лучше бы пришел уж конец этой несчастной жизни; но если б я не видал ее сидящею у плотины, если б, стоя на карауле, не слыхал ее песенки, мне бы не доставало чего-то, было бы скучно, — говорил охотник, все еще держа в руках коршуна.
— Когда человек привыкнет к чему-нибудь, то трудно отвыкать, — сказал Бейер, кладя зажженный трут в маленькую глиняную трубку, обвязанную проволокой, и затянувшись порядочно несколько раз, продолжал: — будь это человек, животное или вещь. Так я привык пускаться в путь с этою трубкой. Моя мать курила из подобной, и я точно сейчас вижу ее сидящею у порога.
— Что? Ваша матушка курила? — с удивлением вскричала Барунка.
— В горах очень многие женщины курят, в особенности старушки, только вместо табака они употребляют картофельную ботву или, если найдут, вишневые листья.
— Не думаю, чтоб это было вкусно, — отвечал охотник, тоже закуривая разрисованную фаянсовую трубочку.
— Также люблю я известные места в лесу, — начал опять Бейер, — на которых я невольно останавливаюсь. Я их полюбил за то, что они мне напоминают или известных особ или неприятные и приятные случаи моей жизни. Если бы на этих местах не доставало одного дерева, одного кустика, то и мне бы чего-то недоставало. В одном месте на крутой вершине стоит одинокая сосна, уже старая, ветки ее наклонились с одной стороны над глубокою пропастью, в расселинах которой кое-где растет папоротник и кусточки можжевельника, а внизу через скалы бежит поток, образуя таким образом множество водопадов. Я сам не знаю, как это делается; но только я всегда заходил туда, когда меня что-нибудь мучило или встречалось какое-нибудь несчастие. Так, например, когда я ухаживал за моею женой и не надеялся, что ее отдадут за меня: родители сначала не хотели, а потом согласились. Также когда у меня умер старший сын, и мать скончалась. Выходя из дому, я шел всегда без цели, не смотрел ни вправо, ни влево и ноги невольно доносили меня до пустынного места. Очутившись над пропастью у темной сосны и видя над собою вершины гор, я чувствовал, как будто тяжесть спадала с меня, и я не стыдился своих слез. Когда же я обнимал это грубое дерево, мне казалось, что в нем есть жизнь, что оно понимает мое горе, и ветви его порой шумели надо мною, как будто вздыхали вместе со мною и хотели мне рассказать о таких же печалях.
