Айн Рэнд - Мы - живые
— Ну что за глупости, Соня, — вдруг запротестовал Павел Серов. — Партия для Андрея — самое дорогое, тут нечего беспокоиться. Товарищу Аргуновой незачем разрывать такую прекрасную дружбу.
— Но зато его высокое положение в партии беспокоит вас, не так ли? — спросила Кира, в упор посмотрев на него.
— Просто я считаю товарища Таганова своим близким другом, и…
— А он считает вас своим другом?
— Любопытный вопрос, товарищ Аргунова.
— В наши дни часто приходится слышать любопытные вопросы, не так ли? До свидания, товарищ Серов.
* * *Мариша вошла в комнату, когда Кира была одна. Ее надутые губы еще больше распухли, а глаза были красные, все в слезах. Она убитым голосом спросила:
— Скажите, гражданка Аргунова, чем вы предохраняетесь? Кира удивленно посмотрела на нее.
— Наверное, я — беременна, — рыдая, сказала она. — А все этот Алешка Рыленко. Он сказал, что я поступлю по-буржуйски, если не дам ему. Он сказал, что аккуратно… А что мне теперь делать? Что делать?
Кира ответила, что не знает.
* * *Три недели Кира тайком делала себе новое платье. То есть само платье было старым, но Кира мучительно, медленно, неумело, но все же перешила его изнанкой вверх. Голубая шерсть на изнанке была гладкой, шелковистой и смотрелась совсем как новая. Это должен был быть сюрприз для Аео; она работала по ночам, когда Лео уже спал; зажигала свечу, ставила ее на пол и, открыв дверцу гардероба, которая должна была заслонять свет, копошилась на полу у свечи. Шить она не умела. Пальцы ее не слушались и двигались как-то неуклюже. Иногда, уколовшись иголкой, она вытирала с ночной рубашки капельки крови. Ей щипало глаза, словно их постоянно кололи сотни маленьких иголочек, а веки казались такими тяжелыми, что если глаза закрывались, их уже невозможно было открыть снова. Где-то в темноте, позади желтого пламени свечи тяжело дышал во сне Лео.
Платье было готово в тот день, когда Кира на улице встретилась с Вавой. Вава время от времени расплывалась загадочной, таинственной и, казалось, беспричинной улыбкой. Они немного прошли по улице, и Вава, не в силах больше сдерживаться, попросила:
— Кира, ты не зайдешь ко мне? Только на секундочку? Я тебе кое-что покажу. Кое-что из-за границы.
В комнате Вавы пахло духами и чистым бельем. Большой плюшевый медведь с большим розовым бантом сидел на кровати, покрытой белым кружевным покрывалом.
Вава осторожно развернула тонкую оберточную бумагу, медленно и торжественно достала из свертка вещи и дрожащими пальцами разложила их перед Кирой. Это была пара шелковых чулок и пластмассовый черный браслет.
Кира восхищенно вздохнула. Протянув руку, она неуверенно взяла кончиками пальцев нежный шелк, боязливо прикасаясь к нему, словно к меху редчайшего зверя.
— Контрабанда, — прошептала Вава. — Это достал муж одной из пациенток отца. Он этим занимается. А этот браслет — последний крик заграничной моды. Представляешь? Искусственные украшения. Правда, мило?
Кира осторожно примерила браслетик на свою руку; защелкнуть его она не осмелилась.
Вдруг Вава боязливо, без улыбки спросила:
— Кира, а как Виктор?
— Прекрасно.
— Мы… Мы долго не виделись. Я знаю, он так занят. Ни с кем другим не встречаюсь, все жду его… Да, он ведь такой активист… Мне так нравятся эти чулки… Я надену их для него… На прошлой неделе пришлось выбросить последнюю пару шелковых.
— Ты… выбросила их?
— Да… Думаю, они до сих пор лежат в мусорном ведре. Загублены вконец. На одном такая петля сзади!..
— Вава… а ты не могла бы отдать их мне?
— Что? Да они же порвались и ни на что не годятся.
— Да… так… Шутки ради.
Кира ушла домой, сжимая в кармане маленький мягкий комочек. Она все время держала руку в кармане, не смея вынуть ее.
Придя тем вечером домой, Лео распахнул дверь и бросил в комнату портфель, из которого посыпались книги, а затем вошел сам.
Не раздеваясь, он прошел к «буржуйке» и встал возле нее, грея окоченевшие руки и ожесточенно их растирая. Затем он снял пальто и бросил его через всю комнату на стул, но промахнулся, и пальто упало на пол; он не стал поднимать его. Затем он спросил:
— Есть что-нибудь съедобное?
Кира стояла к нему лицом, не смея шевельнуться в своем прекрасном новом платье и старательно зашитых шелковых чулках. Она мягко сказала:
— Да, все готово. Садись.
Он сел за стол. Он взглянул на нее несколько раз, но ничего не заметил. Это было все то же старое синее платье, но со вкусом отделанное ленточками и пуговицами из кожзаменителя, которые смотрелись совсем как из натуральной кожи. Когда она подала пшенку и он начал жадно поглощать желтоватую массу, она встала у стола и, немного приподняв юбку, выставила вперед ногу, любуясь гладким блестящим шелком.
— Лео, взгляни, — робко сказала она.
Он взглянул и сухо спросил:
— Где ты это взяла?
— Это… Вава мне отдала. Они… были рваные.
— Я бы не стал донашивать чужое старье.
Он ни слова не сказал о ее новом платье, а она не стала напоминать ему. Ужин закончился в полном молчании.
Мариша сделала аборт. Она громко стонала за закрытой дверью, тяжело шаркала через их комнату, вслух ругая акушерку, неумело сделавшую операцию.
— Гражданка Лаврова, уберитесь, пожалуйста, в ванной. Там все в крови.
— Отстаньте от меня, мне плохо. Сами уберите, если такие брезгливые. Буржуи.
Мариша захлопнула дверь, но затем вновь осторожно приоткрыла ее и сказала:
— Гражданка Аргунова, вы ведь не расскажете своему брату про это?.. Он ничего не знает… о моей беде. А он так благородно воспитан.
* * *Лео вернулся домой на рассвете. Он работал всю ночь на строительстве моста, в кессоне на самом дне скважин, при температуре воды, близкой к замерзанию.
Кира ждала его, поддерживая в «буржуйке» огонь. Он вошел потный, в запятнанном грязью и маслом пальто; на руках была кровь. Ко лбу прилипли волосы. Он немного покачнулся и прислонился к двери, затем прошел в ванную. Выйдя через некоторое время, спросил:
— Есть чистая смена белья?
Он стоял голый, с опухшими руками. Голова его опустилась на плечо. Веки посинели.
Его тело было белым, словно мрамор, и таким же крепким и прямым. «Тело Бога, — подумала она, — который идет на рассвете по мягкой траве горного склона».
«Буржуйка» дымила. Едкий дым висел над лампочкой. Серый коврик под его ногами вонял керосином. Сажа из трещины в трубе «буржуйки», медленно кружась, оседала на пол.
Кира стояла перед ним, не в силах вымолвить ни слова. Она взяла его руки и припала к ним губами.
Он немного покачнулся и, запрокинув голову, закашлялся.
* * *Лео опаздывал. Видимо, задержался на лекции в университете. Кира ждала, а примус тихо посапывал; на нем подогревался ужин. Зазвонил телефон. Из трубки послышался испуганный, плачущий детский голос.
— Кира, это ты?.. Это Ася… Кира, пожалуйста, приходи… сейчас же… к нам! Я так боюсь!.. Что-то случилось с мамой. Дома только папа, но он ни за что не позвонит и даже разговаривать не будет. Я боюсь, Кира… У нас нечего есть… Кира, пожалуйста, я так боюсь!..
На все деньги, что у нее были, Кира купила в лавке бутыль молока и два фунта хлеба.
Дверь открыла Ася, ее заплаканные глаза блестели на опухшем, багровом лице. Она ухватилась за Кирину юбку и, пряча в нее нос и вздрагивая плечами, залилась монотонным плачем.
— Ася, что случилось? Где Ирина? Где Виктор?
— Виктора нет, а Ирина побежала за врачом. Я хотела позвать жильца, а он сказал, чтобы я убиралась. Я так боюсь…
Василий Иванович сидел у постели жены. Его руки бессильно свисали между колен. Волосы Марии Петровны разметались по белой подушке. Она дышала с хрипом; одеяло резко поднималось и опускалось; на нем виднелось большое темное пятно.
Кира беспомощно стояла у кровати, сжимая в одной руке бутыль с молоком, а в другой хлеб. Василий Иванович медленно поднял голову и посмотрел на нее.
— Кира… — сказал он безразлично, — молоко… подогрей немного… может быть, это ей поможет.
Кира разожгла примус и согрела молоко. Она поднесла чашку с молоком к посиневшим губам Марии Петровны. Та, сделав два глотка, оттолкнула чашку.
— Кровотечение… — сказал Василий Иванович. — Ирина побежала за знакомым врачом, у него нет телефона. Больше никакой доктор не согласится прийти. У меня ведь нет денег. Из больницы тоже никого не пришлют, так как мы не члены профсоюза.
На столе горела свеча. Сквозь желтоватую мглу и пыльный туман три темных без занавесок окна были похожи на три ослепших глаза. Белый кувшин лежал перевернутый на столе; последние капли капали в лужицу на полу. На потолке вздрагивал желтый круг от пламени свечи; его отблеск плясал на лице Марии Петровны, словно дрожала ее кожа.
