Залман Шнеур - Шкловцы
— Ну… Файвеле, хватит… а?
Этот трезвый тон окончательно возвращает Файвку на землю. Он обдергивает одежду и приглаживает волосы. Сладостный сон закончился! Снова горькая, обыденная правда. Картуза по-прежнему нет на голове… И тут его посветлевшее было личико снова затягивает тень проснувшейся боли.
Но прежде чем Файвка успевает открыть рот, чтобы попросить, он чувствует, как в его руку проталкивается нагретая монетка.
Кажется, это копейка? Да, копейка. Новенькая копейка.
— Возьми, Файвеле, — говорит ему Башева. — Заплати… Я никому ничего не скажу…
Файвке хочется пасть к ее ногам в полосатых чулках, чтобы исцеловать их. Исцеловать всю ярмарочную пыль, которая лежит на них. И чтобы хоть немного охладить свой пыл, он клянется с великой страстью и глубокой преданностью:
— Чтоб мне провалиться… Сегодня же вечером верну… Чтоб мне…
— Хорошо, хорошо, хорошо, — закрывает ему рот Башева и смеется.
Файвка вырывается и бежит из лавки. Но в дверях снова оборачивается:
— Чтоб мне умереть, если… если… если…
И убегает.
Лейба-горбун становится посмешищем
пер. И.Булатовского
1С помощью Башевиной копейки Файвка, сын Ури, вызволил свой картуз из гойских рук. В хедере он рассказал о всяких чудесах, виденных им на ярмарке, и о том, какой дорогой квас он там пил. О том, как этот гойский квас вышел ему боком, и о том, что приключилось с его картузом, Файвка, разумеется, промолчал.
Он нашел весь свой капитал в других штанах нетронутым и вечером торжественно понес отдавать одолженную копейку в каменный дом Лейбы-горбуна. О настоящей Башевиной копейке Файвка не сказал ни слова… Не из желания захапать чужие деньги, а из тонкого дипломатического расчета, целью которого было сбить процентщика с толку и втереться к нему в доверие. Лейба-горбун принял Файвку с почтением. Он никак не ожидал, что истертые гроши времен Екатерины, пройдя через Файвкины руки, так легко вернутся к нему «кошерными» деньгами, имеющими хождение. Лейба-горбун окинул Файвку взглядом: вот молодец, подумал он, деловой человек подрастает, ловчила…
Однако Файвка и не думал прощать Лейбу-горбуна. Он полностью отдавал себе отчет в том, что, если бы Башева не успокоила его и не одолжила бы ему настоящую копейку, Лейба-горбун посулил бы черта его деду, и тогда бежать Файвке домой без картуза через весь город. Процентщик нажаловался бы маме, мама — ребе… Файвка не смог бы больше ходить на урок в дом Лейбы-горбуна, чтобы учиться вместе с Зельдочкой. Были бы одни только розги да оплеухи. Вся жизнь пошла бы прахом. Но Башева, Башева… Дай бог ей здоровья! Она, с ее добротой, с ее материнским теплом спасла его. Уже во второй раз она спасает его… И каждый раз когда с него срывают картуз. Странно!.. Он не может забыть, как она прижала его к себе и гладила. У нее же свои дети есть, почему же она так гладит именно его?.. Странно. Он не может забыть ее женский запах, ее прохладные руки в тот жаркий день… Короче… Что тут разглагольствовать? Он влюблен в Башеву.
Радость охватывает Файвку, едва он завидит Башеву. Кровь бросается ему в лицо. Только Башева всегда делает вид, что не замечает его мальчишеского смущения и улыбается ему своими белыми, как очищенный миндаль, зубами. Ни единым намеком не напоминает она ему историю с квасом на ярмарке: ни как он выглядел без картуза, ни как он рыдал, ни как у него из носа текло. Тьфу, позорище!.. Она совсем не такая, как другие шкловские женщины, не такая даже, как его мама… Все они любят припомнить старые грешки, подразнить немного… Даже своих детей. И при этом так ехидно улыбаются, что хочется топать ногами, стекла бить… Башева совсем другая. У нее нет этой гадкой привычки. Она улыбается ему, как взрослому! Дай бог ей всегда быть такой же здоровой и румяной!
Каждую свободную минуту Файвка заглядывает во двор Лейбы-горбуна. Будто бы пришел поиграть с его детьми. На самом деле он уже все глаза проглядел, высматривая Башеву: не идет ли она из лавки? Не пришла ли? Не хозяйничает ли уже на кухне?
Зельдочка всегда замечает, что он взволнован, и начинает его подозревать.
— Что ты высматриваешь на кухне? — спрашивает она, уставившись на него своими голубыми глазами, и игриво взмахивает косичками.
— Ничего… — краснеет Файвка.
— Мама еще не пришла, — дразнит его Зельдочка.
— Ну и пусть! — дуется Файвка.
Зельдочка хочет помириться и пристает к нему:
— Давай побегаем!.. Лови меня!
— Не хочу! — отдергивает плечо Файвка.
— Пойдем в сарай, покатаемся с сена!
— Не хочу!
— Не хочу, не хочу, не хочу… — передразнивает его Зельдочка и тоже начинает дуться.
Ей досадно, что ее кавалер, ее товарищ по уроку, так холоден с ней.
Чаще всего Файвке везет. Башева возвращается с рынка. Он узнает ее шаги, когда она еще за забором. Башева распахивает воротную калитку, и в широкой раме между порогом и притолокой является само женское дружелюбие — в широком платье, с улыбающимися глазами и приоткрытыми губами. Файвкино сердце начинает учащенно биться. Он прикусывает язык, чтобы не залиться краской. Только это не помогает. Он делает вид, что занят игрой, чтобы никто не заметил, как его бросает то в жар, то в холод. Однако Зельдочка замечает и смотрит на него удивленно.
Однажды в конце лета Башева пришла с рынка с большой глиняной миской слив. Голубоватая роса покрывала горку свежих и спелых плодов. Файвке показалось, что сливы — плоть от плоти самой Башевы, ее тела, ее губ, продолжение ее пухлых рук, ее улыбки. Где он мог видеть такую картину прежде? Кажется, что Башева всю жизнь носила эту миску, обхватив ее рукой и прижав к своей высокой груди. Пусть она еще чуточку так постоит, пусть не двигается… Но Башева сама разрушает картину. Она, словно часть тела, отнимает от себя миску, полную слив, ставит ее на землю и улыбается Хаимке и Зельдочке — своим детям — и Файвке:
— Дети, хотите слив?
Хаимка и Зельдочка бросаются к ней, как цыплята, которым насыпали крупы. Они набирают из миски полные горсти слив и развеивают Файвкино видение… С картиной покончено! На земле в поливной миске горкой лежат обычные сливы, а над ними и над детскими головами стоит Башева, вторая жена Лейбы-горбуна, и улыбается, и радуется.
Как чужой и, конечно же, воспитанный человек, Файвка не двигается с места. Башева подзывает его — он не подходит. Тогда она подносит ему всю миску. Разрушенная было картина на мгновение восстанавливается. Файвкины руки каменеют, он вертит головой: «Нет, нет». Башева просит его хотя бы попробовать одну. Он не берет. Тогда она сама выбирает большую, спелую, голубовато-красную сливу и сует ему прямо в рот. Ощутив нежное прикосновение гладкого плода, Файвка вздрагивает. Ему мерещится, что это сама Башева, ее губы… Он кусает и краснеет как огонь. Сладкий сок заливает ему язык. Не кровь ли это?.. Не околдовала ли его Башева?
Колючая косточка возвращает его на землю… Файвка выплевывает ее. Чуть позже он отыскивает косточку в траве, обтирает ее и прячет в карман — «на счастье». И всякий раз, когда он ее нащупывает, сердце у него ноет.
А косточка и в самом деле счастливая… С тех пор, как она при нем, высохшая, потертая, он выигрывает у своих приятелей в хедере все, что они ставят на кон. Пуговицу — пуговицу, печенье — печенье, конфету — конфету.
Но зачем ему все эти удачи, если Лейба-горбун твердо стоит на ногах, властвует над Башевой и заставляет ее сидеть дождливыми осенними днями в темной бакалейной лавке! Он, этот горбун, думает, наверное, что Файвка забыл историю с двумя фальшивыми грошами… Не дождется!
2В тот год, в начале зимы, в Шклове появилось новое братство — «Сеймейх нейфлим»[165].
Основали его молодые люди из приличных семей, чтобы помогать разорившимся лавочникам, безработным мастеровым и почтенным вдовам — всем тем, кто стыдится взять ссуду под залог имущества или в старом братстве «Гмилес-хсодим»[166], у бородатых стариков, которые по доброй традиции вам в печенки влезут, пока выпишут квитанцию… Братство «Сеймейх нейфлим» стало ссужать в основном под честное слово, без лишних разговоров, даже редко брало расписку. Без процентов, с мелкими выплатами в рассрочку в течение года. Плати хоть с выручки, хоть с жалования… И всё вежливо, с улыбкой, без крика. Эти молодые люди сразу же прославились. Их расхваливали и на рынке, и, не рядом будь помянуты, в бесмедрешах. Однако старому братству «Гмилес-хсодим» это пришлось не по вкусу. Его старосты начали надувать губы, интриговать. Стали нашептывать, что не следует, мол, доверять в денежных делах этим «бритым», этой молодежи без пейсов и бород… Но толку было мало. Почти все уважаемые обыватели подписались платить ежемесячные взносы в кассу «Сеймейх нейфлим».
