Андре Моруа - Превращения любви

— Если бы вы ее не так воспитали, — говорила г-жа Марсена тоже очень тихо, — Изабелла не стала бы такой прелестной женщиной. Она должна быть вам очень благодарна, так же как и мой сын.

Я не шевелилась, чтобы не вспугнуть их. Разговор занимал меня. «Кто знает, может быть, они и правы», — думала я.

Они переставали соглашаться друг с другом, когда начиналось обсуждение вопроса о способе вскармливания Аллана. Свекровь находила, что я должна кормить ребенка сама и приходила в ужас от одной мысли о кормилице, особенно английской. А мать говорила мне: «И не думай, ты такая нервная, через три недели у тебя не станет молока, и ребенок к тому времени успеет расхвораться». Филипп тоже не хотел, чтобы я кормила. Но я приписывала этому решению символическое значение и упорствовала. Результаты получились такие, как предсказала моя мать.

Вообще все шло не так, как я представляла себе, когда мечтала о рождении этого ребенка. Я возлагала на него слишком большие надежды, и действительность не могла оправдать их. Мне казалось, что ребенок послужит новой и гораздо более прочной связью между мной и Филиппом. Этого не случилось. Филипп, правда, проявлял некоторый интерес к своему сыну. Он ходил взглянуть на него раз в день, болтал несколько минут по-английски с кормилицей, потом становился опять тем же Филиппом, которого я всегда знала, мягким, далеким, и легкая дымка скуки обволакивала его корректную и грустную нежность. Иногда мне даже казалось, что это было нечто гораздо большее чем скука. Филипп был печален. Он выходил из дому не так часто. Сначала я думала, что он просто жалеет меня, стесняется оставлять одну, пока я еще так слаба. Но несколько раз бывало, что, ожидая к себе мать или кого-нибудь из подруг, я говорила ему:

— Филипп, я знаю, все эти семейные разговоры тебе неинтересны. Позвони Соланж и пойди с ней в кино.

— Почему это ты вечно посылаешь меня к Соланж? — отвечал он. — Я могу прожить два дня и без нее.

Бедный Филипп! Нет, он не мог прожить и двух дней без нее. Не зная в точности почему, не имея никакого представления об интимной жизни Соланж, я чувствовала, что в их отношениях со времени ее возвращения из Марокко что-то изменилось и что Филипп страдал из-за нее.

Я не решалась задавать ему никаких вопросов, но по одному выражению лица могла следить за развитием этой внутренней болезни. В течение нескольких недель он похудел почти до неузнаваемости, цвет лица стал желтым, под глазами появились синие круги. Он жаловался, что плохо спит, и взгляд его стал неподвижным, как бывает у людей, страдающих бессонницей. За столом он был молчалив, но время от времени делал над собой усилие и пытался разговаривать со мной; я страдала от этого явного насилия над собой еще больше, чем от его молчания.

Рене как-то навестила меня и принесла платьице для Аллана. Я сразу заметила в ней перемену. Она прекрасно наладила свою трудовую жизнь и говорила о докторе Голене в выражениях, наводивших на мысль об ее интимной близости с ним. Об этой связи уже несколько месяцев шли разговоры в Гандумасе, но там всегда отрицали ее. Семья предпочитала сохранять дружеские отношения с Рене и была бы огорчена, если бы пришлось во имя соблюдения морального кодекса не принимать ее, поскольку добродетель ее перестала быть непреложной, как математическая аксиома. Но, когда я увидела ее, я поняла, что Марсена сознательно или бессознательно ошиблись. Рене была весела, оживленна и имела вид женщины, которая любит и которая любима.

Со времени моего замужества я очень отошла от нее, и бывали минуты, когда я находила ее сухой и почти враждебной мне, но в этот день мы как-то сразу нашли тон наших прежних дружеских бесед. Мы заговорили о Филиппе, и тут впервые, с большой прямотой и искренностью, Рене сказала мне, что любила его и сильно страдала, когда я вышла за него замуж.

— В то время, Изабелла, я почти ненавидела вас, но потом я перестроила свою жизнь, и все это кажется мне сейчас чем-то чуждым, посторонним… Самые сильные чувства умирают, вы не находите? И потом смотришь на ту женщину, какой ты была три года назад, с таким же любопытством и с таким же безразличием, как если бы это была не ты, а другая.

— Да, — ответила я, — может быть. Но я еще не дошла до этого. Я люблю Филиппа как раньше, и даже гораздо больше. Я чувствую, что теперь способна для него на жертвы, которых не принесла бы всего шесть месяцев тому назад.

Рене смотрела на меня некоторое время молча, взглядом врача.

— Да, я верю вам, — проговорила она наконец. — Видите ли, Изабелла, я только что сказала вам, что ни о чем не жалею, но это гораздо больше. Вы позволите мне быть совсем откровенной? Я поздравляю себя каждый день с тем, что не вышла замуж за Филиппа.

— А я — с тем, что вышла.

— Да, я знаю. Это потому, что вы его любите и что вы, как и он, научились искать счастья в страданиях. Но Филипп ужасный человек, я не хочу сказать дурной, напротив… ужасный, потому что он «одержимый»… Я знала его еще ребенком. Это был уже тогда тот же человек, что сейчас, с той, может быть, разницей, что в то время в нем заключались еще в потенции другие Филиппы. Потом явилась Одиль, которая зафиксировала навсегда его индивидуальность любовника. Любовь связана для него с известным типом женского лица, с известным безрассудством в поступках, с известной грацией, немного волнующей и тревожной, но не очень честной… И так как он в то же время обладает обостренной впечатлительностью, этот тип женщины, единственный, который он может любить, делает его очень несчастным… Разве это неверно?..

— И верно, и неверно, Рене. Вам может показаться смешным мое утверждение, что «я любима», но все-таки Филипп меня любит, я не могу в этом сомневаться… Только в то же время — и в этом вы правы — ему нужны еще другие женщины, не такие как я, женщина типа Одиль, типа Соланж… Вы знакомы с Соланж Вилье?

— Очень хорошо… Я не решалась сказать вам, но именно ее я имела в виду.

— Можете говорить спокойно, я не ревную. Это прошло… Скажите, говорят, что Соланж любовница Филиппа?

— О нет!.. Напротив, говорят, что во время последнего пребывания в Марокко она влюбилась в Роберта Этьена. Вы знаете его? Того, что написал такую интересную книжку о берберах… Все последнее время в Марракеше она не расставалась с ним. Скоро он вернется в Париж… Это крупный писатель и интереснейший человек. Голен хорошо знает его и относится к нему с большим уважением.

Я на мгновение задумалась. Это было именно то, что я предполагала, и имя Этьен сразу осветило мне некоторые поступки моего мужа. Он приносил домой, одну за другой, все книги Этьена. Он читал мне вслух отрывки из них и интересовался моим мнением. Творчество Этьена пленяло меня. Особенно нравилась мне длинная поэма, озаглавленная «Молитва в саду Удайя». «Это красиво, — сказал Филипп, — да, ты права, это красиво, и в этом есть что-то стихийное». Бедный мой Филипп, как должен был он страдать! Без сомнения, он анализировал теперь каждую фразу и каждый жест Соланж, как когда-то анализировал каждую фразу и каждый жест Одиль, стараясь найти в них следы нового влияния; без сомнения, этому бесплодному и мучительному занятию он посвящал свои бессонные ночи. Ах, какое возмущение почувствовала я вдруг против этой женщины!

— Как странно, Рене… Можно сказать, что люди сами стремятся к своему несчастью и всегда к одному и тому же самому. Посмотрите на Филиппа. Он был до ужаса несчастлив с Одиль. Потом он встречал в своей жизни несколько женщин, и женщин не шаблонных, не посредственных и не безобразных, которые готовы были для него на безграничное самоотречение… Не говорю уж о тех, кого я не знаю, но взять хотя бы Мизу, вас, меня… Нет, он не смог построить свою жизнь ни с одной из них.

— Но и вы, милая, сами не лучше его. Неужели вы думаете, что любили бы так Филиппа, если бы он не требовал от вас такой преданности и самоотречения? Конечно, нет. Мы привязываемся к людям ради тех жертв, которые им приносим.

— Особенно женщины.

— И женщины, и мужчины.

В таких дружеских пререканиях мы провели все время вплоть до возвращения Филиппа. Рене умела подходить к вещам научно, и это действовало на меня успокоительно. Я начинала смотреть на себя, как на особь, подобную множеству других, объединенных в одном классе, под этикеткой «влюбленные женщины».

Филипп был, по-видимому, доволен, застав Рене, просил ее пообедать с нами и впервые за последнее время оживленно беседовал за столом. Его интересовала наука, которой занималась Рене, и она рассказывала ему о новых, еще неизвестных ему опытах. В разговоре она упомянула раза два имя Голена. Филипп вдруг спросил ее:

— Голен? Ты его хорошо знаешь?

— Я думаю! Это мое начальство.

— Не друг ли он, Роберта Этьена из Марокко, автора «Молитвы в саду Удайя»?

— Да, — сказала Рене.