Мигель Астуриас - Зеленый папа
Сарахобальда поволокла его за руки в глубь хижины. Нехорошо это, когда мужчина валяется у дверей. И на этот раз по привычке обшарила его карманы. Две паршивые сигареты. Больше ничего. Ну все-таки коечто. Надо спрятать их и выкурить, когда его нелегкая унесет, когда он наконец отсюда выкатится. Она ждала, пока он сам уберется: неловко ведь выгонять человека на улицу, а нынче сеньор Браулио и сильно пьян к тому же. Но вот, наверное, оттого, что она сильно тряхнула его, Раскон очнулся.
— Одиннадцать миллионов… — сказал он и приподнялся.
— Это что еще такое? — спросила она, дивясь его мании величия.
— Как «что такое», ведьма проклятая!
На щеке сеньора Браулио отпечаталась пятерня Сарахобальды. Он упал навзничь, но, ударившись головой об пол, подскочил, будто резиновый, и снова сел перед Сарахобальдой. Подняв руку для защиты, он проговорил:
— Меня послали сообщить им об этом. Старик Пьедрасанта в газете прочитал. Но у меня духу не хватило, духу не хватило… Без доброго глоточка водки ведь и не выложишь простому смертному, птахе ли какой или червяку, что он получил в наследство миллион золотых песо… Нет, больше миллиона, полтора миллиона.
— А потому-то вы прежде всего и выложили новость бутылке, да-да, бутылке. У вас, дон Браулио — впрочем, уже не дон, а сеньор Браулио, — у вас на все случаи жизни одна утеха, которая никогда не утешает, — водка!
— Никому я ничего не сказал! Сейчас они сами узнают в комендатуре. За тем их и позвали. Потому их и повели под конвоем. А то бы они все подохли от страха. Я нарочно затеял попойку с Самуэлями, чтоб сообщить им новость, когда у них нутро обогреется. Вы уж мне верьте, они бы от страха замертво хлопнулись. Оно и понятно, ведь такие деньжищи свалились. А вы сегодня вечером приготовьте для меня все, что надо; я утром уйду.
— Об этом вы, сеньор Браулио, пять месяцев твердите.
— Да, а вот теперь ухожу. Кто много ходит, тот долго отдыхает. Я попрошу у них долларов пятьдесят взаймы. Да что там пятьдесят — сто долларов! Это им раз плюнуть. Да что там сто — они мне и тысячу подкинут!
Когда Сарахобальда узнала, что Лино Лусеро тоже унаследовал часть этой кучи-чи-чищи денег, она бросила пьяного, скрежетавшего зубами, словно он жевал жаркий воздух, и побежала к комендатуре, которую любопытные едва не разнесли в щепы.
— Они пьют, чтобы жить и не видеть!.. — были ее последние слова, услышанные пьяным, который уже летел в бездонную пропасть по ту сторону сознания; он хотел ответить, но не ответил или ответил, — да, все дело в том, что он ответил, ответил, ответил…
— Мы пьем, чтобы жить и не видеть такое свинство… Здесь ничего нет ни у кого из нас, все — ихнее… Это значит, что они господа… Пусть мне не говорят, я знаю, что такое господа… Это значит не давать нам, людям, нам, не господам, чувствовать себя хозяевами всего того, что мы имеем… Имеем и не имеем… рождены, чтоб не иметь…
Он уснул. В глубине незапертой каморки слышалось его дыхание. Вошла собака, обнюхивая углы. Подняла лапу и помочилась на скелет стула. Раскон шевельнулся, и она отскочила, тявкнув, но в дверях остановилась и заботливо облизала себе зад.
— Ах ты, сука! — ругнулась, проходя мимо, Тояна Альмендарес. Она спешила к комендатуре разузнать, не состоится ли там дележ: вдруг да перепадет чтонибудь — взаймы или насовсем. Тогда можно будет расплатиться с самыми срочными долгами: отдать деньги в харчевню сестер Франко, выкупить брошку с драгоценными камнями, за которую приходилось в поте лица трудиться у Пьедрасанты, и уплатить по счету хозяину винной лавки, который хотел получить долг натурой. «Ты уж специяльно поблагодари меня, Тояна», — говорил он ласковым голосом. «Специально», — поправляла она его. «Нет, специяльно, настаивал он, — потому что не тело у тебя, а специя: не то гвоздичка, не то коричка, не то перчик!»
— Приказ отменяется! — закричал комендант, когда появились наследники с конвоирами, сопровождаемые толпой родственников, друзей, знакомых и незнакомых.
— Что они сделали? За что их взяли под стражу? Почему их арестовали? — спрашивали любопытные, видя их в повозке с солдатами, окруженных людьми, которые жестикулировали, оживленно переговаривались, лезли вперед; никто не хотел оставаться сзади, узнав, что везут не преступников, а наследников. Все — кто в одиночку, кто присоединяя свой голос к общему хору — приветствовали их, поздравляли, радовались, что земляки стали вдруг богачами.
— Жизнь военных сводится к одному: к приказам, — пояснил комендант, когда наследники вошли в его кабинет. — Отдавать приказы, получать приказы, выполнять приказы. А вот сейчас приказ отменяется… Официальная церемония произойдет в конторе Компании, в более торжественной обстановке, и американцы не хотят, чтобы вы прибыли туда под стражей… как будто наследование такого богатства меньше всего касается стражников. А по мне, так наоборот: именно богатых и надо охранять. Потому я и дал вам конвоиров, иначе вас живьем съедят, на куски разорвут. Вы и дальше отправитесь под стражей, хоть это и не по вкусу Компании. Мой долг — защищать вас от завистников, которые непременно захотят отнять, ваше добро.
Алькальд встретил их словами: «Добро пожаловать, счастливцы, обрученные с удачей». Они и в самом деле походили на новобрачных, смущенные всеобщим ликованием и восторгом. Кто-то из окружающих позаботился, чтобы им поднесли по стопочке мексиканской водки.
Пришел телеграфист Поло Камей с гурьбой мальчишек, тащивших вороха телеграфных лент. Расшифровывать их было некогда. Телеграммы все прибывали. Камей оставил вместо себя помощника — сам он больше не мог писать, онемела рука.
— Только в президентском дворце видел подобную пропасть телеграмм…заметил комендант. — И во всех одно и то же. Поздравляют и просят подаяния. Есть тут и такие умники, что и поздравить забыли, им не до того, сразу норовят в карман залезть.
А толстуха Тояна крутилась, вертелась в толпе, да и вылезла наконец прямо к Бастиансито Кохубулю под бок и зашептала, моля его помочь ей выкупить брошку с камешками.
— Заложена… нету больше ничего… — повторяла она и тыкала пальцем себе в расщелину меж грудей: раньше с помощью брошки можно было уменьшить декольте.
— Подождите, сеньора, — отмахивался Бастиансито, — мы сами еще ничего не имеем.
— Большое спасибо, мне достаточно вашего обещания… Конечно, когда сможете!
На лицах жемчужинками искрился пот. Никому и в голову не приходило долго задерживаться, да и в Компании их ожидали. Однако званые гости не отваживались покинуть убежище, каким служила для них комендатура. Кто оградит их от взбудораженной толпы, если даже здесь, в присутствии начальника гарнизона, человека решительного и беспощадного, их без всякого зазрения совести толкали, норовили к стенке прижать?
Радость друзей, восторги первых минут, когда были подняты стаканы с вином, когда все пели под гитару и отправились затем в повозке вместе с конвоем в комендатуру, уступали место корыстному домогательству чужих людей, желавших поглазеть на счастливцев, потрогать их, похлопать по спине, поговорить по душам, как с закадычными приятелями.
Кохубуль приблизился к коменданту, читавшему телеграммы, и сказал:
— Если вы не дадите охрану, нас убьют…
— Убить не убьют, но могут затеять скандал, могут напасть. Кто их знает, этих проходимцев, которые тут шляются, мексиканцев, кубинцев… Схватят кого-нибудь из вас, а потом… Кто будет в ответе? Военная власть, комендант, который вас не уберег. Я уж знаю, приятель, чем тут пахнет. Вы не только в Компанию поедете под конвоем, — я отряжу вам, кроме того, по солдату для постоянной охраны. Будете жить в своих домах как узники, но что поделаешь, вы уже не простые смертные, какими были до того, как вас облагодетельствовал этот гринго. Сначала он, говорят, шатался по плантациям и хохотал, как сумасшедший, а потом, видимо, совсем спятил, когда вам наследство оставил.
Алькальд Паскуаль Диас сказал, что, пожалуй, пора уже ехать дальше, ведь в конторе Компании их ждут официальные лица, прибывшие с самолетом, остальные наследники и судья.
— Правильно, — согласился комендант. — И, вопреки новому приказу, сеньоры поедут в сопровождении конвойных.
Алькальд, наследники, конвоиры и толпы людей — одни в повозках, другие пешком — снова отправились в путь.
От жаркой духоты густел пот и липла к лицу дорожная пыль. Зарево, вечернее зарево на побережье. Огонь неба и огонь земли соединились в пожарище, полыхая на горизонте ярчайшей киноварью, кумачом, кармином и кровью меж стройных колонн банановых кустов, над равнинами и дикими зарослями, над прямой чертой моря. А наверху, в океане сладкого воздуха, за- жигались первые звезды и сыпались жемчугом в соленую безбрежность. И в этой красной полутьме по тропкам и стежкам, срезая петли большой дороги, двигались те, кто хотел присутствовать при оглашении завещания, оставленного людям, которые до этого утра были такими же, как они, и сейчас такие же…
