Айрис Мердок - Под сетью
Наскучив этой игрой, я стал думать о Мэдж и о том, кто же это поселил ее в отеле «Принц Клевский» и невидимо присутствовал при нашем свидании. Может, тот самый человек, что владел в Индокитае пароходами или чем-то там еще? Я представил его себе. Седой и грузный, овеян всеми ветрами, обожжен тропическим солнцем, ум и властность написаны на лице — лице старого француза, немало повидавшего на своем веку. Он мне понравился. Перед его богатством бледнеют мечты любого стяжателя. Годы, минувшие с тех пор, как он со страстью гонялся за деньгами, уже исчисляются десятками. Теперь деньги ему больше не нужны: он любил их, боролся за них, ради них страдал и заставлял страдать других; купался в них так долго, что они залили ему золотом и глаза и мозг; и, наконец, устал от них и стал разбрасывать, состояние за состоянием. Но деньги не покидают человека, который много ради них перенес. И он смирился. Теперь он живет с ними, как с состарившейся женой. Он возвратился во Францию, утомленный и ко всему равнодушный — ведь он удовлетворил все свои желания и убедился, что удовлетворение всегда одинаково преходяще. Вяло и безразлично он будет наблюдать, как организуется его кинокомпания, будет участвовать в пьесе, где все актеры, кроме него, сходят с ума от одного запаха денег.
А может быть, покровитель Мэдж — какой-нибудь ловкий делец-англичанин: человек средних лет, с богатым опытом в области кино. Скажем, не добившийся успеха режиссер, решивший применить свой талант в кинопромышленности и большими деньгами вознаграждающий себя за утрату прекрасной мечты, которая все равно будет преследовать его до могилы, так что он всякий раз будет злиться, присутствуя на съемках и видя, как другие мучаются над проблемами, что вдохновляли его в двадцать пять лет, а в тридцать заставляли проводить бессонные ночи и наконец довели до отчаяния. Где познакомилась с ним Мэдж? Возможно, на одной из тех вечеринок у «киношников», о которых упоминал Сэмми в тот день, когда советовал мне «не спускать с них глаз — не то пиши пропало».
А может быть — эта сокрушительная мысль родилась только сейчас, — может быть, приятель Мэдж не кто иной, как Жан-Пьер? Думать об этом было противно, но притворяться, что это невозможно, не имело смысла. Сам я не знакомил Мэдж с Жан-Пьером, несмотря на ее неоднократные просьбы. Я инстинктивно опасался последствий. Для некоторых англичанок всякий француз, так сказать ex officio[16] окружен романтическим ореолом, и я, очевидно, подозревал, что Мэдж принадлежит к их числу. Однако Мэдж могла познакомиться с Жан-Пьером и без моего ведома. Я вспомнил, что в разговоре со мной она называла его просто по имени; и хотя она могла перенять это от меня или от своих теперешних знакомых, не исключено, что она в самом деле избрала Жан-Пьера на роль своего благодетеля. По моим представлениям на роль сердцееда он не подходит, но у женщин странные вкусы.
Я еще повертел эту мысль в голове, а потом отставил. Из трех моих гипотез самой вероятной, безусловно, была вторая. А еще через некоторое время я почувствовал, что все это мне вообще безразлично. Одна рюмка перно немного оживила меня, вторая оживила еще больше. Над моим умственным ландшафтом проглянуло солнце, и сноп лучей озарил наконец истинный облик того, что побудило меня принять такое, казалось бы, бессмысленное решение. Не в том суть, что я не желал проникать в мир, где жила Мэдж, и участвовать в ее игре. Я уже успел так засорить свою жизнь компромиссами и полуправдами, что мог бы и дальше идти по этой дорожке. Извилистые ущелья лжи издавна меня отпугивают, и все же я то и дело в них вступаю, возможно потому, что смотрю на них как на короткие дефиле, снова выводящие на солнце, хотя это, вероятно, и есть единственная непоправимая ложь. Меня не прельщала роль пажа, которую предназначила мне Мэдж, но и это я мог бы стерпеть, потому что искренне симпатизировал Мэдж, а также из-за финансовой выгоды — если б на карту не было поставлено ничего другого. Я сказал Мэдж, что дело не в Анне, и, кажется, это была правда. К чему меня обяжут или не обяжут отношения с Анной — это еще было неизвестно. Тут я все предоставил судьбе. Если Анна достаточно сильна для того, чтобы притянуть меня к себе через все препятствия, значит, так тому и быть и в конце концов препятствия будут преодолены. А пока Мэдж не на что жаловаться. Нет, суть не в том.
Когда я спросил себя, в чем же все-таки суть, перед глазами у меня отчетливо возникла витрина, которую я видел утром, и в ней анонс «Prix Goncourt». Что касается премии как таковой, мне на нее плевать, это всего лишь ярлык. Важно то, что сделал Жан-Пьер. Вернее, даже не это. Даже если «Nous les vainqueurs» окажется не лучше других книг Жан-Пьера, это тоже не так уж важно. Главное — это видение моей собственной будущности, что мелькнуло тогда передо мной и теперь властно мне повелевало. Зачем мне писать сценарии? Когда я сказал Мэдж, что это не в моем духе, я не думал о том, что говорю; и, однако, это была правда. Дело моей жизни лежит в другой стороне. У меня есть своя дорога, и, если я по ней не пойду, она так и останется нехоженой. Долго ли еще я буду медлить? Вот это главное, а все остальное — тени, годные лишь на то, чтобы отвлекать и вводить в заблуждение. На что мне деньги? Да бог с ними совсем. В ярком свете этого видения они сморщились, как осенние листья, из золотых стали бурыми и рассыпались в прах. Когда пришли эти мысли, глубокое удовлетворение наполнило мою душу, и я тут же решил отправиться на поиски Анны.
Но сейчас главное затруднение состояло в том, что мне нечем было заплатить по счету. Как-то незаметно для себя я проглотил целых четыре рюмки перно, что составляло несколько сот франков. Пятидесяти франков мне не хватало, даже без чаевых. Я уже подумывал, не сказать ли хозяину, чтобы записал долг на Жан-Пьера — он постоянный клиент «Белой королевы», — как вдруг на горизонте появился некий всемирно известный прихлебатель, мой старый знакомый. С радостным блеском в глазах он устремился ко мне, а через несколько минут я имел удовольствие выудить у него билет в тысячу франков, в котором даже он не решился мне отказать, памятуя о сотнях рюмок, выпитых им за мой счет не меньше чем в трех столицах. Я облегчил его карман, и тем самым немного успокоил его совесть.
Мое убеждение, что Анна в Париже, было, в сущности, построено на песке. Тем не менее оно было крепко, и я, свернув с набережной, поспешил к телефону. Первым делом я позвонил в «Club des Foux»[17] — веселый, но изысканный кабачок, где Анна дебютировала несколько лет назад. Но там о ней ничего не знали. Вернее, знали, что недавно она была в Париже, но здесь ли она еще и где о ней справиться этого никто не мог сказать. Потом я позвонил нескольким людям, которые могли ее встретить, но все отвечали то же самое, только один сказал, что она вчера отплыла в Америку, если только он не спутал: возможно, это была Эдит Пиаф. Тогда я стал обзванивать гостиницы — сначала те, где мы останавливались с Анной, на случай, что ее привели туда сентиментальные соображения, потом отели рангом повыше, которые, насколько я знал, были ей известны, — на случай, если комфорт перевесил сантименты либо сантименты вызвали обратную реакцию. Все было напрасно. Никто ее не видел, никто не знал, где она. Я махнул рукой и, безутешный, побрел по улице. Было очень жарко.
Если Анна в Париже, что она тут делает? Может быть, она не одна. Если так, мое дело дрянь. Нужно исходить из предпосылки, что Анна одна. Если она не в компании певцов или актеров, что она тут делает в полном одиночестве? Зная ее характер, я мог без труда ответить на этот вопрос. Сидит в каком-нибудь полюбившемся ей местечке и размышляет. Или очень медленно прохаживается по улице где-нибудь в пятом или шестом округе. Конечно, она могла поехать на Монмартр; но она всегда жаловалась, что там слишком много лестниц. Или на кладбище Пер-Лашез, но мне не хотелось думать о смерти. Если обойти все наши любимые места на левом берегу, кой-какая надежда отыскать ее все же есть. А не то — пойти напиться. Я купил бутерброд и пошел в сторону Люксембургского сада.
Я направился прямо к фонтану Медичи. Там никого не было; но дух этого места тотчас завладел мною, и я не мог уйти. Давным-давно, когда мы с Анной были в Париже, мы приходили сюда каждый день; и сейчас, постояв минуту в молчании, я проникся уверенностью, что, если подождать, она придет. В журчании одинокого фонтана есть что-то завораживающее. Он шепчет о том, что делают вещи, когда их никто не видит. Словно слышишь никому не слышные звуки. Невинное опровержение теории епископа Беркли. Пятнистые платаны сомкнулись кольцом. Я медленно подошел ближе. Сегодня по зеленым ступеням бежали только тоненькие струйки и отраженный высокий грот лишь чуть-чуть колыхался в воде, на которой плавало, подобно лотосам, несколько листьев. На нижней ступени пили голуби, окуная головки в воду. А над ними неподвижно лежали любовники, она — в позе отброшенной робости, открывающей безупречное тело, он поддерживает ее голову так бережно, что это движение даже не назовешь чувственным. Так они лежат, окаменев под одноглазым взором огромного, источенного дождем и зноем, засиженного голубями темно-зеленого Полифема, который увидел их из-за нависшей над ними скалы. Я простоял там долго, облокотясь на мраморную урну и размышляя об изгибе ее бедра. Правая нога ее подогнута, левая вытянута, и эта чистая округлая линия поднимает восприятие на высшую ступень, сливая воедино созерцание и вожделение — изгиб женской ноги. Так она лежит, вся — ожидание, но вся покой, в великолепной наготе, чуть улыбаясь с закрытыми глазами. Я ждал долго, но Анна не пришла.
