Хосе Ривера - Пучина
Несчастный Лауро, чтобы облегчить подъем, обвязал себе ноги обрывком рубахи. Он тщетно старался уцепиться за ствол. Товарищи подсадили его как можно выше, и он с нечеловеческими усилиями повторял свою попытку вскарабкаться на дерево, но руки скользили по коре, он съезжал вниз и начинал все сызнова. Товарищи поддерживали его, подталкивали рогулинами, и от напряжения им казалось, что они становятся в три раза выше. Наконец, Лауро дотянулся до первой ветки. По его животу, рукам, груди, коленям сочилась кровь. «Видишь что-нибудь? Видишь?» — спрашивали его снизу. А он отрицательно качал головой.
Они снова забыли, что нужно хранить тишину, не тревожить сельвы. Безрассудная злоба наполнила их сердца; ими овладела ярость, как на тонущем корабле, где не признают ни родных, ни друзей, где зверски дерутся из-за места в шлюпке. Они простирали руки вверх и спрашивали Лауро: «Ничего не видишь? Лезь выше и смотри хорошенько!»
Лауро стоял на суку, охватив дерево, глядел куда-то и не отвечал им. На такой высоте он казался обезьяной, убегающей от охотника. «Полезай выше, трус!» И товарищи грозили ему, обезумев от ярости.
Вдруг Лауро начал спускаться. Внизу раздался злобный рев. Лауро кричал прерывающимся от страха голосом: «Опять муравьи! Опять мура...» Последний слог застрял у него в глотке; Коутиньо-старший выстрелил, и Лауро, убитый наповал, как мяч, скатился вниз.
Братоубийца закричал: «Боже мой, я убил брата, я убил брата!» Бросив ружье, он побежал прочь. И все побежали куда глаза глядят. Так каучеро расстались навсегда.
Клементе слышал их крики еще несколько ночей подряд, но боялся, что они убьют его; он тоже потерял жалость: сельва овладела им. Не раз он плакал от угрызений совести, но оправдывался перед самим собой, как только вспоминал о своей судьбе. И все же он отправился на поиски товарищей. Он нашел черепа и несколько костей.
Без огня, без оружия блуждал он два месяца в дебрях, потеряв человеческий облик, ничего не соображая; сельва превратила его в зверя, о нем забыла даже сама смерть. Он питался стеблями, корой, грибами, как травоядное животное; лишь одно отличало его от животного: он наблюдал за тем, что едят обезьяны, и подражал им.
И вот однажды утром его осенило откровение. Он остановился перед пальмой канангуче. Он знал, по рассказам очевидцев, что крона ее описывает траекторию дневного светила подобно подсолнечнику. Никогда Клементе не думал о таком чуде. Он замер точно в экстазе и вдруг заметил, что в самом деле верхние листья пальмы мерно поворачиваются так же медленно, как если бы голова человека в течение двенадцати часов совершала бы поворот от правого плеча к левому. Тайный голос природы зазвучал в его душе. Неужели правда, что эта пальма, как указательный палец, упиравшаяся в лазурь, показывала ему направление? Клементе не знал, верить ему или не верить, но он слышал этот голос. И он поверил. Ему нужно было верить!
Так по движению кроны дерева он установил свой дальнейший путь. В скором времени он вышел в долину реки Тикье. Неширокая речка казалась стоячей заводью, и он принялся бросать листья в воду, чтобы определить течение. За этим занятием застали его индейцы альбуркеке; они силком притащили его в барак.
— Что это за пугало поймали вы на охоте? — спрашивали их сирингеро.
— Беглого, который только и твердит: «Коутиньо!.. Педжи!.. Сауза Машадо!..»
Оттуда к концу года Клементе бежал в курьяре на Ваупес.
Теперь он сидит здесь, рядом со мной, дожидаясь зари, чтобы пойти в факторию на Гуараку. Возможно, он думает о Ягуанари, о Яварате, о погибших товарищах. «Не ходите на Ягуанари», — все время советует он мне. Но я, вспоминая Алисию и своего лютого врага, гневно восклицаю: «Пойду! Пойду! Пойду!»
Под утро завязался спор, и, к счастью, я не потерял выдержки в этом споре. Речь шла о том, в какой форме нам просить гостеприимства в бараках.
Несомненно, что неожиданное появление четырех незнакомцев вызовет там немалую тревогу. Один из нас должен рискнуть собой и выведать настроение предпринимателя, а остальные — выждать в вольной сельве, чтобы не подвергать себя опасности вечного рабства. В конце концов товарищи договорились поручить эту миссию мне, но решительно отказались пустить меня вооруженным.
Эта предосторожность ставила под сомнение мое благоразумие, оскорбляла меня, но все же я молча согласился. В самом деле, поступки мои подчас опережают разум: мозг еще не успевает отдать приказание, как я бросаюсь в бой. Лучше было лишить меня всякой возможности совершить необдуманный поступок; вооруженный человек всегда в двух шагах от трагедии.
Отдавая им снятый с пояса револьвер, я повторил свои наставления: «Ждите меня здесь; если случится что-нибудь серьезное, я сбегу этой же ночью, и мы встретимся, чтобы...»
И я направился один — было совсем уже светло — к жилищу надсмотрщика.
Пока я шел неуверенными шагами, решение мое облекалось в окончательную форму, и я вспомнил план Рыжего Месы: напасть на барак, овладеть сокровищем дона Клементе, захватить попавшийся под руку провиант, бежать вместе с румберо через леса к близким истокам реки Гуайниа и спуститься по ней, а не по ее притоку Исане.
Не лучше ли, в самом деле, захватить бараки с оружием в руках? К чему, как нищим, просить подаяния? Я нерешительно остановился и взглянул назад. Товарищи, высунув из-за листвы головы, ждали моего приказа.
При других обстоятельствах я свирепо прикрикнул бы на них: «Идиоты! Зачем вы спустили собак?»
Мартель и Доллар погнались за мной и в одно мгновение разнесли по баракам весть о моем появлении, приведя меня в отчаяние. Отступать было поздно!
Я пошел вперед. Я не верил своим глазам. Неужели эти жалкие хижины, подобные тем, которые строили индейцы, были пресловутыми бараками на Гуараку? Неужели эти хибарки, затерянные в зарослях молодого кустарника, были дворцами сатрапа, хозяина рабов и наложниц, владыки лесов и рек? Правда, каучеро строят только временные жилища и переходят с одного места на другое, как только истощится участок; правда и то, что Кайенец, установив много лет назад свою резиденцию у порогов Гуараку, перебрался затем вверх по Исане, не изменив даже названия своего предприятия, и обосновался на перешейке Папунагуа, чтобы распространить свою власть на Инириду и вытеснить оттуда Фунеса. Но все эти соображения не уменьшили того разочарования, которое я испытал при виде этой убогой фактории.
Одну из хижин, запущенную ее обитателями, оплели ползучие растения с мохнатыми листьями и желтыми тыквообразными плодами. На земляном полу валялись рыбьи кости, щиты броненосцев, ржавые жестянки, разъеденные мочой. В грязных гамаках, растянутых над кучей головешек, отгонявших своим дымом москитов, изнывали женщины: головы их были повязаны платками, от их свищей шел зловонный запах йодоформа. Они не заметили меня и продолжали неподвижно лежать. Мне казалось, что я попал в сказочный лес, погруженный в тяжелый сон, навеянный Отчаянием.
Тишину нарушили мои псы; в ближайшем канее запищала обезьяна; привязанная за пояс, она свисала с перекладины на ремне. Вышла хозяйка. Показались больные. Повсюду — голые дети, беременные женщины...
— Вы принесли продажный маниок?
— Да. Дома хозяин?
— Он в этом бараке. Скажите ему, чтобы обязательно купил. Мы голодаем.
— Маниок, маниок! Вам хорошо заплатят!
И при мысли о еде они судорожно глотали слюну. В хозяйском бараке стен не было: комнаты разделялись перегородками из пальмовых листьев. Дверей, в собственном смысле слова, тоже не было, но входы были загорожены бамбуковыми щитами. Я не знал, куда постучаться. С опаской заглянул я через пальмовую цыновку, служившую перегородкой. В гамаке с цветной бахромой курила женщина, вся в кружевах. Это была мадонна Сораида Айрам. Она заметила, что я смотрю на нее.
— Кабан! Кабан! Кто-то пришел!
Я не знал, что делать дальше, и подошел к ближайшей перегородке. Мадонна держала в руках маленький, словно игрушечный, револьвер. «Товарищи, наверное, следят за моими движениями», — подумал я. «Если я войду в барак без шляпы, это сигнал, что надсмотрщик дома». Не успел я об этом подумать, как какой-то мужчина вышел из соседней комнаты, заряжая карабин:
— Чего вам?
— Меня зовут Артуро Кова, сеньор. Я пришел сюда с мирными целями.
Мадонна, делая вид, что она сама смеется над своим испугом, спрятала револьвер за корсаж и, уставившись на меня, произнесла с забавным акцентом:
— О аллах! Отведите этого оборванца на кухню!
Мужчина напыщенно произнес, протягивая мне свою квадратную руку:
— Я — Ахиллес Вакарес, венесуэльский ветеран, которого знают и пули и люди!
Почтительно обнажив голову, я пробормотал:
— Здравия желаю, ваше превосходительство!
Вакарес улегся в гамаке на террасе, поставив в ногах карабин. Он приказал мне сесть на стоявшую рядом скамью. Я растерянно продолжал стоять и в следующих выражениях объяснил свою нерешительность:
