Александр Минчин - Факультет патологии
Это был мой единственный плюс, который оказался большим минусом.
– Начинайте, я вас слушаю, я вся внимание. Я едва раскрыл рот, как она перебила:
– Нет, с вами я хочу по-другому, сначала я хочу, чтобы вы мне ответили на вопрос по билету, я уверена, вы его знаете, а потом работу, которую вы приготовили дома.
Группа вся зашепталась.
Я взял билет и прочитал название:
– «Стихотворения в прозе» И. Тургенева.
Я их любил, они мне очень нравились, считал, что это почти лучшее из его творчества, не считая «Вешние воды», «Первая любовь» и «Ася». Так как те вещи, в которых он лез в политику, в которой ничего не понимал, от «Отцов и детей» до «Нови» и «Дыма», – я не любил и не терпел. Поэтому я был рад, что попалось мое любимое.
Я отвечал. Когда кончил, девочки восхищенно смотрели на меня. Многое я читал отрывками наизусть. Мне нравилось «Памяти Вревской», «Нищий», «Камень» и…
– Не так плохо, как я ожидала, – кисло сказала она.
– А почему должно быть плохо? – спросил я.
– Как? Что? Я разве что-то вслух сказала? Это я про себя, вам показалось, голубчик.
Вся группа удивленно переглянулась. Я втайне надеялся, что под стол она не полезет.
– Тогда давайте послушаем вашу работу по «Игроку», Федора Михайловича Достоевского, быть может, она будет хуже.
Убивала постановка вопроса, она не скрывала ничего, но я ожидал от нее и большего.
Мой голос начал читать первую часть, я построил ее так, что вначале – разбор и анализ героев, действий сюжета, а во второй – выводы, мысли, философия, решение.
В течение получаса была тишина, и, когда я окончил первую часть, Ирка мне показала два больших пальца, и не просто поднимала, – а подбрасывала вверх. Я и сам видел, что всем интересно и все слушают без звука, им нравилось. А во иторой части все и началось.
– Голубчик, – и ее нога болтнулась, – очень уж долго, сократите до возможного, я и так вам много времени отвела.
Я начал отвечать, она стала перебивать меня. Я начал снова, она перебивала снова.
Она не давала мне объяснять, заставляла перескакивать с места на место (без связи с одного на другое), лезла со своими мнениями, советами, не слушая до конца, путала и всячески мешала.
– Послушайте, Окулина Афанасьевна, – сказал я, – либо вы мне дадите отвечать нормально до конца, либо я вам отдам мою работу, и тогда вы отвечайте по ней, она называется «Игрок», Достоевского. Вы же мне слово сказать не даете, мешая.
– Я всю мою жизнь изучала творчество Федора Михайловича Достоевского и тоже разбираюсь в его романах, и имею право указывать вам на ваши ошибки!
Вот так новость. А я и не знал, что у меня есть ошибки.
– Я ценю ваши знания, но не нужно перебивать, пожалуйста, вы не даете сосредоточиться, а потом придумываете, что у меня ошибки, даже не слушая ответа, а только свое бубня.
Она правда что-то бубнила все время, пережевывая.
– Да как вы позволяете себе, голубчик, со мной так разговаривать, – ее ножка заболталась опять, – кто вам дал такое право?
– Я себе ничего не позволял, дайте мне только отвечать! – Я уже стал заводиться.
– В таком случае я вообще отказываюсь принимать экзамен, как у неподготовившегося, и вы можете уходить. Уходите, я вас больше слушать не хочу.
Группа вся ахнула.
– В таком случае, – сказал я, – уважаемая Окулина Афанасьевна, я сейчас иду в деканат и потребую собрать комиссию из декана, заведующего кафедрой и представителя ректората по научной части, и буду отвечать комиссии, чтобы она оценила мои знания.
Все понимали, на что я шел, и от этого в комнате-аудитории воцарилась мертвящая тишина.
На меня смотрели, как на самоубийцу, которому уже никогда не сдать этого экзамена.
Она замерла и перестала болтать своими противными ножками.
– Хорошо, голубчик, продолжайте, – и опять затихла как ни в чем не бывало. Но продолжать уже не хотелось, и концовка прозвучала скомканно, смазанно, я все время ждал, что она начнет опять перебивать, и спешил досказать до конца. Я остановился, окончив.
– Хотя я и недовольна вашим ответом, но тем не менее должна сказать, что работа не очень плохая, удовлетворительная, – я ожидала от вас большего.
Она смотрела чистыми и ясными глазами на меня.
– Если вам не трудно, Окулина Афанасьевна, скажите, какие ошибки у меня были и в чем она – удовлетворительна, пожалуйста, – вежливо попросил я.
– Но это не важно, голубчик, я уж и не помню. Позвольте мне только задать вам несколько вопросов, – перескочила она.
– Сколько? – спросил я.
– Сколько захочу, – она заболтала ножками нетерпеливо, – а почему вы спрашиваете?
– Я устал от ответа вам и напряжения, которое вы нагнетаете, потому хотел бы знать, как долго это будет продолжаться. И еще: ведь это ваше золотое правило – один вопрос.
– А вам будет два, вы же необыкновенный студент, который знает Достоевского лучше меня!
Я не стал ей ничего объяснять (что мне и даром не нужно знать Достоевского лучше нее). Не отвечать, не объяснять, что она ведет себя не как преподаватель по отношению к студенту, неэтично, – да она бы и не поняла, или сделала вид, что дура!
– Хорошо, – сказал я.
Она быстро заковырялась у себя в мозгу.
– Ответьте мне, пожалуйста, что вы знаете о мировоззрении писателя Чехова во второй половине его творчества, когда им были написаны пьесы «Три сестры», «Вишневый сад», «Дядя Ваня»?
Это был трудный вопрос, но когда-то я пытался поступать в театральный и много читал пьес, и всяким околотеатральным наталкивался. Однако это не помогло определить его мировоззрение, и я больше говорил о пьесах и драматургии Чехова.
Она удовлетворительно кивала головой и, по-моему, вообще забыла свой вопрос. То ли его значение.
– Это не плохо. Мне даже понравилось. А теперь расскажите мне о творчестве А.А. Панаева.
– Обо всем?
– Конечно, а что тут такого.
Вся группа смотрела на нее, как на тронувшуюся или начинавшую к этому приближаться. Панаева мы вообще почти не проходили, он был в одном билете, и то как часть кого-то или чего-то… но, на мое счастье, я прочитал весь его однотомник, единственно изданный при советском времени, в читалке, только потому, что мне нравилась его фамилия. И как она звучала. Я читал его еще вместе с такими малопопулярными фамилиями, но которые, считал я, должен знать, как: Григорович, Данилевский, Успенский Глеб, Гиляровский, – они были все абсолютно разные, но в уме почему-то складывались в один ряд второго эшелона. Мне это сложно объяснить, что у меня в голове происходит и как складывается, вам, так как в голове моей нелегкое творится и голова это – понятие сложное. И у вас наверняка не так… складывается.
Она была удивлена, и ответ ей мой даже пришелся по нутру.
Однако задала мне еще три вопроса. Все уже измучились в ожидании, а я все отвечал и отвечал, стоя.
Наконец устала и она.
– И все-таки я вам не могу поставить хорошей оценки, вы не все знаете.
«Что-о-о…» – пронеслось по группе.
– Вы, например, не знаете Некрасова…
– Вы даже не спрашивали о нем.
– А я и так знаю: вы тогда, когда выбирали темы для экзамена, не захотели по нему писать, а я вам предлагала.
Это было неслыханно.
– Вы хотите, чтобы я ответил вам Некрасова?
– Конечно, если вы хотите хорошую оценку. Я рассказал ей всего Некрасова. Даже то, что мы не проходили по курсу, его любовную лирику, которая, на мой взгляд, была самой лучшей у него. Ведь не эта же агитка «Кому на Руси жить хорошо», – никому не хорошо.
Но ей лирик было не надо, и она возвращала меня все время на две его столбовые вещи – «Кому на Руси жить хорошо?» и «Мороз – Красный нос», думала добить этим, то ли поймать, и рассыпала кучи вопросов по этим двум произведениям. Хотя сама, наверное, знала, не могла не знать, если у нее муж второй покойный не совсем дурак был – парадокс Некрасова: что Некрасов, фанатически ненавидящий крестьян, всю свою жизнь лизал жопу помещикам и мечтал сам таким стать, но – писал всю жизнь о крестьянах; это какая-то патология была, как нелюбимую в постель класть, но раз другая не дает, а надо, – хочется. Не говоря уже о том, что это был за человек: картежник, загулыцик, балдевший от цыган, в вечных долгах, как в шелках, и непогашенных рассрочках-векселях, – гулял на пару с соблазненной им Анастасией Панаевой. Сначала поселившийся в панаевском доме на одной половине, потом объявивший писателю, что живет с его женой (вернее, ее заставил это сделать), а потом и вообще вместе с ней его из дома выживший. Да еще и подстроив так, что заставил Панаева дать ей развод, и дом-поместье отписать на нее, а сам впоследствии, позже, переписал его на себя, прикарманил таким образом, погасил свои долги и чудом от долговой тюрьмы спасся. Или даже успевший побывать в ней, до этого, пока Панаев его не выкупил как-то (наивный человек, считавший его за друга), – а он за это жену у него увел: отбил, соблазнив, похерив.
