Джордж Элиот - Сайлес Марнер
Взглянув на стенные часы, девушка прервала игру и воскликнула:
— О, папа, ты, я вижу, ждешь меня, чтобы выйти на солнышко и выкурить трубку! Я только сначала все уберу, чтобы в доме было чисто, когда придет крестная. Сейчас я буду готова.
За последние два года у Сайлеса вошло в привычку ежедневно выкуривать по трубке. Он следовал в этом совету деревенских мудрецов, уверявших, что курение «помогает от припадков». И доктор Кимбл не возражал против этого совета, исходя из того, что всегда стоит испытать средство, если оно явно безвредно. Этот принцип играл в его медицинской практике большую роль. Сайлес не находил большого удовольствия в курении и часто удивлялся, почему его соседи так любят свои трубки. Но скромное приятие всего, что люди считали полезным, стало отличительной чертой нового Сайлеса, которая развилась в нем с того времени, как он нашел Эппи у своего очага. Это была единственная нить, за которую мог держаться его смутный разум, воспитывая юное существо, посланное ему из тьмы, куда сгинуло его золото. В поисках того, что было необходимо для Эппи, разделяя с ней все жизненные впечатления, он сам обрел привычки и веру, свойственные жизни в Рейвлоу, а вместе с пробуждением чувств пробудилась и память. Он начал размышлять над своей былой верой, сравнивая ее с тем, что его окружало, пока в его сознании прошлое не связалось с настоящим. Вера в высшее доброе начало, доверие к ближним, приходящие вместе с ощущением покоя и чистых радостей, навели его на неясную ему самому мысль, что в его судьбе произошла какая-то ошибка, какое-то заблуждение, омрачившие его лучшие годы. И по мере того, как ему становилось все легче открывать свою душу перед Долли Уинтроп, он постепенно рассказал ей все, что мог припомнить о своей прежней жизни. Эти беседы были медленным и трудным делом, ибо Сайлес плохо умел объяснять, а Долли не принадлежала к тем, кто схватывает чужую мысль на лету. К тому же ее ограниченный жизненный опыт не давал ей ключа к чуждым обычаям и превращал каждый из них в источник удивления, что весьма задерживало повествование. И только урывками, с перерывами, которые давали Долли возможность обдумать услышанное и с ним освоиться, Сайлес наконец дошел до решающей фазы этой печальной истории, когда он пришел на суд божий и жребий лжесвидетельствовал против него. Ему пришлось не раз повторить описание этого события, и Долли без конца расспрашивала о таком способе обнаружения виновного и оправдания невинного.
— Значит, вы говорите, что ваша библия, мастер Марнер, та, что вы принесли с собой с родины, точно такая же, как та, что у нас в церкви и по которой Эппи училась читать? Вы уверены в этом?
— Да, — сказал Сайлес, — библия такая же самая, и в ней, имейте в виду, говорится о вытягивании жребия, — глухим голосом добавил он.
— О боже, боже! — печально сказала Долли, словно услышав плохие новости о больном. Помолчав, она добавила: — Есть, наверное, умные люди, которые во всем этом разбираются. Наш пастор, наверно, знает такие вещи. Но объяснить их трудно, для этого нужны мудреные слова, непонятные для нас, бедняков. Я никогда толком не понимаю того, что слышу в церкви только отдельные слова то тут, то там, но одно я знаю — слова эти хорошие. Вас вот что тяготит, мастер Марнер, — если бы там, в небе, хотели в ту пору быть справедливыми к вам, они не позволили бы счесть вас подлым вором, раз вы были невиновны.
— Да! — сказал Сайлес, который теперь уже научился понимать Долли. — И это упало на меня как раскаленное железо, ибо тогда, вы видите, ни на небе, ни на земле не было никого, кто бы любил меня или стал на мою сторону. А человек, с которым я дружил десять лет, с тех пор как мы были еще мальчишками и всем делились, друг, которому я верил, пошел против меня и обрек меня на гибель.
— Какой плохой человек! Не знаю, бывают ли хуже, — сказала Долли. — Но вы меня огорчили, мастер Марнер! Я чувствую себя так, будто меня разбудили и я не знаю, ночь это или утро. Бывает, положишь вещь, а потом ищешь ее. Вот так я знаю, что в том, что случилось с вами, есть какая-то справедливость, только не ухватить ее. Вот почему не следовало вам падать духом. Но мы еще поговорим об этом. Когда я ставлю пиявки или кладу припарки, мне часто приходят в голову такие мысли, каких никогда и не придумать, если сидишь без дела.
У Долли, женщины очень трудолюбивой, было немало случаев для таких откровений, и прошло совсем немного времени, как она снова вернулась к предмету их беседы.
— Мастер Марнер, — сказала она однажды, когда принесла вещи Эппи после стирки, — мне было очень грустно слушать ваш рассказ, и я никак не могла понять про это вытягивание жребия. Все было так запутано, что я просто не знала, с какого конца подойти к этому делу. Но однажды ночью, когда я сидела около бедной Бесси Фокс, той, что умерла и оставила детей, — да поможет им бог, — мне все стало ясно, но не знаю, запомнила ли я и сумею ли сейчас объяснить вам, найдутся ли подходящие слова. В голове у меня всегда много такого, что я не умею высказать. Я и то удивляюсь, — вот вы рассказывали, что люди в ваших родных местах молятся и при этом не говорят молитв наизусть и не читают их по книге. Значит, это люди страх какие умные. А вот я, если б не знала «Отче наш» и других хороших слов, которые слышу в церкви, то сколько бы я ни стояла на коленях перед сном, мне все равно нечего было бы сказать.
— Нет, миссис Уинтроп, я вижу, вы умеете говорить, — возразил Сайлес.
— Может быть, мастер Марнер, но мне кажется так, — я не знаю что и думать про этот жребий и почему он дал неверный ответ. Может быть, только пастору впору понять такое дело, но он опять наговорил бы мудреных слов. А в тот час, когда я хлопотала около бедной Бесси Фокс, мне все стало ясно, как божий день, — мне всегда в голову приходят хорошие мысли, когда я жалею людей и чувствую, что не в силах помочь им, даже если встану с постели среди ночи. Так вот, мне пришло в голову, что у них, там наверху, гораздо более нежное сердце, чем у меня: не могу же я быть лучше тех, кто создал меня. И если что-нибудь кажется мне подчас трудным, все это только от моего невежества, а раз я знаю мало, я многого и не понимаю. И вот когда я раздумывала над этим, я вспомнила вас, мастер Марнер, и сразу поняла, почувствовала всем сердцем, что те, кто с молитвой дал вам тянуть жребий, все, кроме злого человека, может, в конце концов, обошлись бы с вами справедливо, будь на то воля их, создавших всех нас и знающих лучше нас, что нам во благо. До этого я дошла, а все остальное, сколько я ни раздумываю, для меня и до сих пор загадка. Разве нам не случалось видеть, как хворь уносит взрослых, здоровых людей, оставляя беспомощных детей сиротами? И разве люди не ломают руки и ноги? И разве люди хорошие и трезвые не страдают подчас от негодяев и пьяниц? Много бед и горя на свете, а также есть много такого, чего нам никогда не понять. И все, что нам остается, мастер Mapнep, это верить, исполнять, как умеем, свой долг и верить. И если мы, зная так мало, все же видим правду, значит на свете больше добра и правды, чем нам видно. Я нутром чувствую, что так должно быть. И если бы у вас в ту пору, мастер Марнер, хватило силы верить и уповать, вы не убежали бы от своих друзей и не были бы так одиноки.
— Да, но это было очень трудно, — глухо пробормотал Сайлес, — трудно было не утерять веры.
— Конечно, — подтвердила Долли, уже слегка раскаиваясь в сказанном, — конечно, говорить-то легко! Мне даже стыдно за свои слова.
— Нет, нет, — возразил Сайлес, — вы правы, миссис Уинтроп, вы правы. Есть добро на свете. Теперь и я это чувствую, и мне даже кажется, что, несмотря на все беды и зло, хорошего больше, чем плохого. Испытание жребием — дело темное, но разве не был послан мне в утешение ребенок?
Разговор этот происходил еще в ту пору, когда Эппи была маленькой и когда Сайлес вынужден был ежедневно на два часа расставаться с ней, проводив ее в школу, куда он решился отдать ее после тщетных попыток собственноручно руководить ее первыми шагами на пути к грамоте. Теперь, когда она выросла, Сайлес часто в минуты откровенности, которые приходят к людям, живущим в любви и согласии, испытывал желание поговорить с ней о прошлом, рассказать ей, как и почему он жил так одиноко, пока ему не была послана она. Он не пытался скрыть от Эппи, что она не родная ему дочь, потому что, даже при сдержанности деревенских кумушек в ее присутствии, нельзя было рассчитывать на то, что, подрастая, она не начнет задавать ему вопросы о матери, а не ответить на них означало бы посеять между ним и Эппи болезненное недоверие. Так, Эппи еще с детских лет знала, что ее мать умерла в снегу и что Сайлес нашел ее, маленькую девочку, у своего очага, приняв ее золотистые кудри за украденные у него гинеи. Нежная, самоотверженная любовь, с которой воспитывал Сайлес девочку, почти не разлучаясь с ней, и уединенность их жилища оберегали Эппи от низменных влияний болтовни и грубых нравов деревни и сохранили ей ту свежесть разума, которую иногда совершенно несправедливо принимают за душевную простоту. Преданная любовь имеет налет поэзии, способный возвысить отношения даже малообразованных людей и такая поэзия витала над Эппи с той минуты, как она последовала за ярким огоньком, притягивавшим ее к очагу Сайлеса. Поэтому нет ничего удивительного, что она выросла не совсем обычной сельской девушкой и отличалась от своих сверстниц не только особенно нежной миловидностью, но и пылкостью чувств, следствием глубокой любви к ней Сайлеса. Очень наивная, она никогда не задумывалась над тем, кто ее отец, и долгое время ей даже не приходило в голову, что у нее должен быть отец. Впервые мысль о том, что у ее матери был муж, возникла у нее лишь тогда, когда Сайлес показал обручальное кольцо, снятое с пальца покойной и тщательно хранившееся у него в маленькой лакированной шкатулке, имевшей форму туфельки. Когда Эппи выросла, он передал эту шкатулку в распоряжение девушки, и она часто открывала ее, чтобы посмотреть на кольцо. Все же она очень мало думала об отце, символом которого было это колечко. Разве не было рядом с ней отца, который, несомненно, любил ее больше, чем все родные отцы в деревне любили своих дочерей?
