Крепкий ветер на Ямайке - Ричард Хьюз
Другим детям больше не разрешалось навещать ее в каюте, но, заслышав, как они бегают наверху, она часто перекрикивалась с ними. Один раз ей крикнули:
— Знаешь, Марги вернулась.
— О-о…
Тут Эмили на минуту смолкла, ее красивые невинные серые глаза сосредоточились на ухе гнома в дальнем конце койки. Только легкая складка на переносице показывала, как напряженно она размышляла, да еще мелкие капельки пота, выступившие на висках.
Но не только подобные внешние происшествия причиняли ей острое страдание.
Кипение ее мощи, те приливы вдохновения, какие временами накатывали на нее после того достопамятного грандиозного прозрения, по-прежнему были ей ведомы, но великолепие их поблекло. В них появилось что-то зловещее. Жизнь грозила перестать быть непрерывным, автоматическим высвобождением энергии: все чаще и чаще, и когда меньше всего ожидаешь, все это внезапно возникало из глубины ее души, и ей приходилось вспоминать о том, что она — Эмили, что это она убила… что это она была здесь… и что только Небесам известно, что дальше произойдет с ней, с этим маленьким, слабым созданием, каким чудом и к какому конечному преображению будет оно приведено… Каждый раз, как это случалось, все у нее внутри будто обрывалось и падало в пропасть глубиной в сто пятьдесят футов.
Она, наподобие Лоры, стояла теперь одной ногой по одну сторону порога, другой по другую. Как часть Природы, она была практически неуязвима. Но как Эмили, она была совершенно голой и беззащитной. Особенно мучительно было то, что этому переходу суждено было осуществиться, как раз когда налетел такой свирепый порыв ветра.
Заметим: всякий, кто лежит в постели, до подбородка укутавшись в одеяло, в определенной мере находится в безопасности. Она могла скитаться в безднах ужаса, а выйдя из них, обнаружить, что не потерпела никакого урона. Но стоило ей очнуться, и что дальше?
Предположим, это был некий момент кризиса, некий призыв к действию, с которым ее Время приступило к ней? Какую чудовищную ошибку могла она совершить?
О, почему она должна вырасти? Ну, умоляю, почему, почему? И совершенно отдельно от этих приступов слепой, тайной паники у нее были другие периоды — обычного, очень рационального беспокойства. Ей сейчас было десять с половиной. Какое будущее ей предстоит, чем она станет заниматься? (Их мать сызмала внушила им, как вещь принципиальную, равно девочкам и мальчикам, что настанет день, и они все должны будут зарабатывать себе на жизнь.) Я говорю, ей было десять с половиной, но казалось, целая вечность прошла с тех пор, как она ступила на борт шхуны, и теперь ей представлялось, что она стала гораздо старше. Сейчас жизнь была полна интереса, но она себя спрашивала: пригодится ли ей на самом деле этот опыт? К чему он ее готовил? Ясно, что тут она не могла выучиться ничему, кроме как самой тоже быть какой-то пираткой (как она могла пойти в пираты, будучи девочкой, само по себе представляло проблему). Но по мере того как шло время, становилось все яснее и яснее, что любая другая жизнь будет невозможна для нее — для них для всех.
Исчезла, увы, последняя крупица веры, что она и есть Бог. Эта единственная, высочайшая из дорог была для нее закрыта. Но убеждение, что она — самое злое человеческое существо, из всех когда-либо рожденных на земле, не умирало гораздо дольше. Какая-то всесильная Власть определила, чтобы так и было: бороться с этим бессмысленно. Не совершила ли она уже ужаснейшее из преступлений… ужаснейшее из преступлений, хотя это и не убийство, но некое таинственное преступление против Святого Духа, такое, что и само убийство ничтожно по сравнению с ним… не совершила ли она ненароком и его тоже? Она легко могла его совершить, ведь она не знала, в чем оно состоит. А если так и было, то милосердие Небес запечатано для нее навеки!
И вот бедная маленькая отверженная лежала, трепеща и покрываясь потом, у себя под одеялом, а ее кроткие глаза все не могли оторваться от уха нарисованного ею гнома.
Но вскоре она опять стала безмятежно напевать и свесилась с кровати, чтобы обрисовать карандашом бурое пятно на полу. Штрих здесь, штрих там, и вот вам, как живая, старая рыночная торговка похромала куда-то с кулем за спиной! Полагаю, даже Отто был в легком ошеломлении, когда спустился несколько позже и увидел, что она сделала.
Но даже когда она снова лежала на спине и обдумывала практические трудности предстоящей ей жизни (отставив в сторону, для ясности, Бога, свою Душу и тому подобные предметы), она была лишена поддержки того беззаботного оптимизма, который был присущ, скажем, Эдварду; она была уже достаточно взрослой, чтобы понимать, насколько она в действительности беспомощна. Как ей, сама жизнь которой зависит сейчас от доброго расположения окружающих, как ей набраться ума и сил, чтобы бороться с ними и подобными им?
У нее к тому времени составилось довольно причудливое представление о Йонсене и Отто. Во-первых, она очень их полюбила. Дети, и это правда, обычно в большей или меньшей степени привязываются к тем, с кем близко общаются; но ее чувство было иным, более глубоким. Она любила их куда сильнее, чем когда-либо любила, к примеру, своих родителей. Они, в свою очередь, спокойно, в соответствии с их натурой, выказывали свою любовь к ней; но как она могла о ней достоверно узнать? Легко таким вот взрослым, как они, притвориться, думала она. Предположим, в действительности они хотят ее убить: они могли бы так просто скрыть это, они станут вести себя точно с такой же доброжелательностью… Полагаю, это было отражение ее собственной инстинктивной потребности таиться и скрытничать.
Когда она слышала шаги капитана на трапе, могло случиться, что он несет ей тарелку супа, а могло — что он придет и убьет ее, убьет внезапно, и выражение его дружелюбного лица нисколько не изменится, так что она до самого конца ни о чем и не догадается.
Если и в самом деле таково было его намерение, помешать ему она была не в силах. Кричать, сопротивляться, пытаться убежать — все это было абсолютно бесполезно и даже унизительно. Если он предпочитает делать вид, что все идет обычным порядком, ей следует поступать так
