Стеван Сремац - Поп Чира и поп Спира
Наступила пауза.
Возможно, что одной из причин этой паузы были вышеизложенные размышления, но не менее веской причиной могло быть и то, что отец Спира, как всякий умный и экономный человек, не любил транжирить денежки. Летом всё было просто: всегда находилась оказия для путешествия, крестьяне постоянно ездили туда-сюда по своим делам. И когда его преподобию требовалась подвода, он попросту подсаживался к ним, ибо кто из прихожан решился бы отказать своему духовному отцу. Но в эту пору, в ноябре, редко кто даже запрягает лошадей, а если и запрягают, так разве только на свадьбу — попробуй тут воспользуйся случаем, просто беда! Всякий, к кому ни обратись сейчас, рассуждает отец Спира, непременно сдерёт с него и за прошлое, за то, что он бог весть когда проехал, не заплатив, — так что езда на даровщину может выйти боком.
Вот чего боялся преподобный отец, потому и откладывал это неприятное дело с наймом подводы и дотянул до последнего дня. Беспокоил его и домашний «барометр» — зелёный лягушонок в стеклянной банке на подоконнике: несколько дней подряд он упорно предсказывал ненастье.
— Ну, как же вы решили? — спрашивает Аркадий.
Спира молчит, задумчиво глядя на лягушонка в банке. Которые уже сутки он сиднем сидит на дне! Сидит день и ночь, к немалому огорчению отца Спиры и всех домашних, в особенности Юлы. Шаца отдал свои сапоги сапожнику — головки поставить — и заплатил за починку вперёд, а сапожник Ника, старый пьяница, запер мастерскую, а вместе с нею и сапоги, засел в кабачке, что близ ярмарочной площади, и вот уже третий день пьёт под волынку, а Шаца остался в летних ботинках и не решается выходить в грязь. А этот, в банке, согнулся в три погибели на дне и только пузыри пускает, — совсем, видно, не намерен подняться по лесенке (которую для него поставили в банке) и предсказать ясную погоду. Все опечалены. Поп Спира смотрит на него рассеянным взглядом. Юла при виде лягушонка проливает слёзы, а матушка Сида, заметив, что он всё в той же неизменной позе, начинает метать громы и молнии.
— Просто зелёные круги идут перед глазами, — жалуется она всякий раз, проходя мимо окна. — Вишь ты, прошу покорно — закапризничал, негодяй зелёный, ни за что не желает подняться по лесенке, да ещё нахально буркалы уставит на тебя, точно жидовка пучеглазая! Чтоб он пропал, паршивец зелёный! — бранилась матушка Сида, но лягушонок упорно не вылезал наверх.
— А ты что-нибудь надумал? — спросил отец Спира Аркадия после долгого молчания, не в силах больше выносить дерзкий взгляд спокойно сидевшего на дне банки нахала.
— Да, кажись, надумал… Только не знаю, подойдёт ли, — сообщает Аркадий.
— Что же ты надумал?
— Да вот, надумал. Вам так или иначе нужно завладеть этим проклятым зубом, чтобы отец Чира ни в коем случае не мог показать его преосвященнейшему владыке. И вы должны упорно стоять на своём: ничего вы не знаете, ничем его не ударяли и не понимаете, на что он жалуется. Твердите одно: «Знать не знаю, ведать не ведаю; пускай докажет, что всё происходило именно так, как он заявляет». Опухоль на щеке опала, зуба нет — пускай теперь доказывает, если он такой умный.
— Ну, это я и без тебя знаю, да ведь в том-то и загвоздка, что зуб у него. И что тогда?
— Э, и у меня в этом заковыка, и я, как назло, никак не могу смекнуть что делать! Полагаю, хорошо бы подкупить возницу, который его повезёт, — может, он как-нибудь докопается до зуба.
— А ты хоть узнал, кто его повезёт?
— Да выбирать особенно не приходится. Те, кто сейчас дома и могут везти, по-моему ещё не подрядились.
— Не знаю, кого нанять. Может, Перу Боцкалова?
— Ну его к дьяволу, — отвергает Аркадий, — обдирала он. А если и подрядите, хлопот не оберётесь. Дурацкое у него обыкновение: любит, сколько бы ему ни заплатили, ездить напрямик; а когда его застукают, штраф платит седок.
— А Прока Циканов?
— Всю душу вымотает, если сговоритесь. Мямля, не приведи господь. Недаром его дразнят в селе: «Прока ни взад, ни вперёд», — иначе и не величают!.. Без конца чего-то всё копается — то трубку закуривает, то сапог снимает, трёт ему, оказывается, потом выронит кнут, слезет с подводы и утащится за ним к чёрту на кулички, а вы сидите и ждёте. Другой в полдня довезёт, а ему нужен целый день, если не полтора!.. Да и лошадёнки у него ледащие, словно кошки! Ему бы только сливы возить по ярмаркам… А что всего хуже — никогда не знаешь, за какую цену он подрядился. На вид такой рохля, двух слов связать не может, а поглядите, как он бойко спорит и врёт, когда с ним расплачиваются… Кого угодно, только не его.
— А не взять ли Раду Караташа, а? У него славные кони!
— Фу, ну его в болото! Будь он хоть наполовину так хорош, как его кони, была бы красота! Хороший возница, спору нет, однако и он не годится.
— Если хороший, так чего же ещё лучше?
— Бачванин он, поговорить больно любит. Чуть какой кабак, — а их, слава богу, по дороге немало, — он стоп: коней; мол, надо напоить и себе горло промочить, а потом вожжи в руки и гонит как сумасшедший! Только крикнет: «Держитесь, господа!» — да как стегнёт по лошадям! И если седок не успеет ухватиться за грядку — вылетит, словно его никогда в телеге и не было. Куда это годится! Таким вот манером возил он в позапрошлом году одного еврея из Симиклуша в Великий Бихач; потерял его ещё у Бочара и только под Карловым заметил, что гонит порожняком. «Почему не смотришь?» — ругают его люди. «А чего он не держится!» — огрызается Рада; и выходит, что седок же и виноват. Хоть бы почаще оборачивался — куда бы ни шло, а то нахлобучит шляпу на самые глаза и гонит часа два без оглядки, знай только покрикивает да подстегивает лошадей, а вся грязь летит прямо на седока, и уже не знаешь, когда ты грязней: когда вывалишься из телеги или когда в ней усидишь!
— Ох-ох, — кряхтит отец Спира.
— А потом, — продолжает Аркадий, — есть у Рады ещё одно глупое правило: никому не позволяет ехать впереди, сейчас же обгонит. А ловок, прохвост: как подцепит осью под ось, так и опрокинет чужую телегу! И потом обязательно напьётся… и задирает всех на пути. Чуть под мухой, не может не петь. Ну пел бы один — беда не велика, так нет, заставляет петь и седока, а если тот начнёт отнекиваться, схватит палку и выгонит из телеги! Он, мол, из дворян и не опустился ещё до того, чтобы промышлять извозом.
— Да он просто сумасшедший!
— Уж это точно — сумасшедший, совсем сумасшедший! И неизвестно, кто больше спятил, — он или его бешеные кони. С трезвым ещё так-сяк, с божьей помощью, — но с пьяным никакого сладу: и пьёт, и дерётся, и лошадей покупает по дороге, платит и магарыч распивает; отправитесь с ним, а приедете с кем-нибудь десятым. Когда с ним в путь пускаешься, не знаешь, кто тебя довезёт до места. А погоняет здорово, всё это так, но для духовного лица, как, скажем, для вас, неподходяще.
— Так кого же, господи помилуй? А каков этот Пера Тоцилов? Его, что ли, взять, как ты скажешь?
— Да, пожалуй, он самый подходящий. И волочок у него хороший, совсем недавно купил его по случаю и поставил на свою телегу; а телега-то лёгкая, ладная. Он самый подходящий!
— Что ж, очень хорошо. Иди и поторгуйся. Или самому сходить, а? Как думаешь?
— Да, пожалуй, лучше всего, если вы сами! А я по крайней мере на досуге обмозгую да разузнаю, нанял ли отец Чира подводу и чью; если ещё не нанял, мы это самое как-нибудь устроим, а уж если удастся то, что я задумал, тогда, ваше преподобие, мы на коне. На коне! — уверенно подтвердил Аркадий.
— Ступай беги, — говорит поп Спира, — беги порадей, как для себя самого.
Глава девятнадцатая,
из коей читатели увидят, что наши старики были правы, когда придумали золотую поговорку: «Свой своему поневоле брат!»
Спустя полчаса отец Спира отправился подряжать подводу. По пути он на всякий случай заходил ко всем крестьянам-возницам. Побывал и у Перы Боцкалова, и у Проки Циканова, и у Рады Карабаша, и ещё кой у кого. Где повозка не годилась, где сами хозяева были в отъезде — остался один газда Пера.
Отец Спира вошёл к нему во двор и увидел хозяина на веранде; он сидел и лущил кукурузу.
— Бог в помощь, Пера сынок!
— В добрый век и добрый час, ваше преподобие! — отвечает Пера, вскакивая со стула, быстро вынимает изо рта чубук, ставит его в угол, снимает шляпу и целует отцу Спире руку.
— Ну, как поживаешь? Что поделываешь? Работаешь? — спрашивает преподобный отец. — Да надень шляпу, Пера сынок, накройся, накройся!
— Да вот трудимся по мере сил, ваше преподобие, сколько, как говорится, положено! — говорит газда Пера Тоцилов, а про себя добавляет: «А-а-а, друг за дружкой!» — и озорно подмигивает из-под шляпы.
Да, тот самый газда Пера и никто другой — наш вчерашний знакомый Пера Тоцилов, к которому вечером заходил и был на славу угощён сторож Нича, о чём терпеливым читателям отлично известно из главы шестнадцатой. Хозяин щедро потчевал Ничу — и, ей-богу, тот это заслужил, ибо явился в тот вечер к Пере Тоцилову не напрасно. И пока щипали перья, пели да пересмеивались, Нича, сообщив, что было нужно, заявил: завтра оба попа лично придут к Пере сговариваться о поездке. Ехать им необходимо, а ни крытой повозки, ни таких добрых коней, как у него, не найти им у других хозяев. «И не срами своих борзых коней, не вздумай везти попов за гроши, — советовал Нича. — Пойми, что твой топор увяз в меду по самое топорище. Будь умницей, как всегда, и не зевай! Знаешь ведь, как они с нас дерут, чуть кто в беду попадёт, — ну, скажем, женится! Попов крейцер мне слаще купеческого форинта! Подумай только, во сколько нам, прихожанам, обходится одно их «господи помилуй» и «подай господи», — поучал его Нича в тот вечер. Всё это пронеслось в голове газды Перы Тоцилова, когда он увидал попа Спиру в своём дворе.
