Альфонс Доде - Нума Руместан

Но минуты текут, а Бомпара нет. Известно, что он отличный наездник, он сам так часто хвастался этим. Они удивляются, потом раздражаются, особенно Нума, которому не терпится отъехать как можно дальше по этой белой ровной дороге, кажущейся бесконечной, войти поглубже в этот день, открытый перед ним, как целая жизнь, полная надежд и приключений. Наконец — облако пыли, из которого доносится задыхающийся испуганный голос: «Эй!.. Эй!..» — и появляется голова Бомпара в пробковом, обтянутом белым полотном шлеме, отдаленно напоминающем водолазный скафандр (такие шлемы приняты в англо-индийской армии). Южанин взял его с собой, чтобы путешествие выглядело внушительнее и драматичнее и чтобы торговец головными уборами подумал, будто бы его клиент направляется в Бомбей или Калькутту.

— Наконец-то! Чего ты застрял?

Бомпар с трагическим видом качает головой. Видимо, его отъезд был сопряжен с какими-то событиями, и черкесу не удалось создать у постояльцев и служащих гостиницы благоприятное представление о своей способности сохранять равновесие, ибо его рукава и спина покрыты пылью.

— Норовистая лошадь, — говорит он, приветствуя дам (их плетеная коляска уже тронулась), — но я заставил ее идти шагом.

Очевидно, очень тихим шагом, а теперь этот удивительный конь и вовсе не желал двигаться вперед. Несмотря на все усилия седока, он топтался и кружился на месте, как больной кот. Коляска была теперь уже далеко.

— Ну что же ты, Бомпар?

— Поезжайте, поезжайте… Я догоню!.. — крикнул он еще раз с ярко выраженным марсельским акцентом. Внезапно он сделал жест отчаяния и снова помчался в сторону Арвильяра, так что издали видны были только яростно вздымающиеся копыта. «Наверно, что-нибудь забыл», — решили все и перестали о нем думать.

Дорога, широкая французская дорога, обсаженная ореховыми деревьями, огибала высокие холмы. Слева от нее темнели каштановые и сосновые рощи, справа возвышались горы, а по их склонам до самого подножья, где в складках тесно залегали деревушки, расстилались виноградники, посевы пшеницы и кукурузы, тутовые и миндальные плантации, ослепительные ковры желтого дрока, чьи семена лопались от зноя с легким непрерывным треском, как будто потрескивала охваченная огнем почва. И этому можно было поверить — такая тяжкая стояла жара, так пылал воздух — словно не от солнца, затянутого дымкой и почти невидимого, но от горячих испарений земли, из-за которых таким восхитительно прохладным казался издали Глезен, особенно его венчанная снегом макушка: до нее, казалось, можно было дотронуться кончиком зонта.

Равного этому пейзажа Руместан не мог вспомнить даже в своем родном Провансе. Не мог он вообразить себе и большей полноты счастья. Ни забот, ни угрызений совести. Для него перестало существовать все: верная и верящая ему жена, надежда на отцовство, предсказание Бушро насчет Ортанс, неблагоприятное впечатление, которое произведет повсюду появление в «Офисьель» декрета о назначении Кадайяка. Вся судьба его была в руках этой прелестной девушки; недаром сейчас в ее глазах отражались его глаза, ее коленки обхватывали его колено. Голубая вуаль зарозовела от румянца ее щек. Держа его за руки, она напевала:

Теперь любовь твоя сильней.Бежим, бежим под сень ветвей!

Они мчались, словно подхваченные ветром, лента дороги разматывалась все быстрее, кругозор расширялся, и перед ними открывалась полукружием необъятная равнина с озерами, селами, а еще дальше меняли окраску в зависимости от расстояния горы: отсюда начиналась Савойя.

— Как прекрасно! Как величественно! — говорила певица.

А он шептал:

— Как я люблю вас!

На последней остановке снова появился Бомпар — он с весьма жалким видом вел своего коня под уздцы.

— Удивительная животина… — сказал он и ничего больше не прибавил, а на вопрос дам, не упал ли он, ответил — Нет… Открылась моя старая рана.

Рана? Где и когда он был ранен? Он никогда об этом не упоминал, но с Бомпаром всегда можно было рассчитывать на какую-нибудь неожиданность. Ему дали место в коляске, коня, кстати сказать — смирнехонького, спокойно привязали сзади, и все направились к замку Баярда — две его плохо реставрированные башенки, напоминавшие перечницы, уже виднелись на плоской возвышенности.

Навстречу им вышла служанка, хитрая жительница гор, состоявшая при старом приходском священнике, которого послали «на покой» в замок Баярда с обязательством обеспечить туда свободный доступ туристам. Когда появляются посетители, если только это не какие — нибудь важные птицы, священник с достоинством удаляется в свою комнату. Но, оказавшись тут в сугубо частном порядке, министр отнюдь не собирался открывать свое инкогнито, и служанка, нараспев произнося заученные фразы, показала им, как самым обыкновенным посетителям, все, что осталось от старинного замка рыцаря без страха и упрека, покуда кучер расставлял привезенную для завтрака снедь в беседке садика.

— Вот здесь старинная часовня, где добрый рыцарь каждое утро и каждый вечер… Попрошу дам и господ обратить внимание на толщину стен.

Но они ни на что не обращали внимания. В помещении было темно, свет проникал сюда из бойницы на уровне сеновала, устроенного между балками, и они натыкались на кучи мусора. Нуме, державшему под руку свою малютку, наплевать было на рыцаря Баярда и его «досточтимую матушку, госпожу Элен дез Альман». Им надоел этот запах старья, и когда г-жа Башельри, желая проверить, гулкое ли эхо в сводчатой кухне, запела последнюю песенку своего супруга, песенку, откровенно говоря, забористую: «У меня это от папы, у меня это от мамы», — никто не возмутился, наоборот, все развеселились.

Но когда они вышли из замка, когда им подали завтрак на массивном каменном столе и первый голод был утолен, мирное великолепие развернувшегося перед ними кругозора — долина Трезиводана, высоты Бож, суровые контрфорсы обители Гранд-Шартрез и состав- аявший контраст с этими крупными масштабами маленький, расположенный террасками фруктовый садик отшельника, всецело посвятившего себя богу, своим тюльпанным деревьям, своим пчелам, — все это вызывало у них ощущение чего-то значительного и вместе с тем кроткого, похожего на глубокую душевную сосредоточенность. За десертом министр приоткрыл путеводитель, чтобы освежить память, и заговорил о Баярде, о «бедной его матушке, которая плакала от горя и нежности», когда ее сын-отрок, уезжавший в Шамбери, чтобы стать пажом герцога Савойского, гарцевал на гнедом коньке перед северными воротами, на том самом месте, куда сейчас ложится величественная и зыбкая тень главной башни, как призрак исчезнувшей древней твердыни.

Нума прочел им благородные слова, которые г-жа Элен сказала на прощание сыну:

— «Пьер, друг мой! Наказываю тебе прежде всего любить и бояться бога и стараться служить ему так, чтобы никоим образом не прогневить его».

Стоя на террасе замка, Нума простер руку по направлению к Шамбери:

— Вот что надо говорить детям, вот что все родители, все учителя.

Тут он остановился и хлопнул себя по лбу.

— Моя речь!.. Да вот же она, моя речь!.. Я нашел ее… Великолепно! Замок Баярда, местное предание… Две недели ищу… А она тут как тут!

— Перст божий! — в восторженном порыве вскричала г-жа Башельри; впрочем, в глубине души она находила, что конец завтрака получился слишком серьезный.

— Какой человек! Какой человек!

Малютка тоже, казалось, была крайне взволнована. Но впечатлительный Руместан не обращал на это внимания. Слова оратора уже закипали в его уме, в его груди, и сейчас он весь был поглощен одной мыслью.

— Лучше всего было бы, — говорил он, что-то ища глазами вокруг себя, — если бы я мог пометить речь сегодняшним числом и указать место — замок Баярда.

— Если господину адвокату нужен укромный уголок, чтобы писать….

— Да мне только набросать… Вы разрешите, милые дамы?.. Пока вы будете пить кофе… Я сейчас… Только, чтобы без обмана поставить дату.

Служанка устроила его в старинной комнатке на первом этаже; на ее закругленных в виде купола сводах еще можно было различить следы позолоты; существует мнение, что здесь была молельня самого Баярда, а соседнее просторное помещение, где стоит большая крестьянская кровать с балдахином и тиковыми занавесками, выдают за его опочивальню.

Приятно было писать за этими толстыми стенами, куда не проникала царившая на дворе духота, у полуоткрытой стеклянной двери, из которой на листок бумаги падал свет и вливались ароматы садика. Вначале перо оратора не поспевало за бурным разворотом идей. Он бросался общими фразами, ничего не уточнял, и они летели стремглав, — это были фразы адвоката-южанина, общеизвестные, но красноречивые, в их банальности был скрытый жар и местами вспыхивали искры, как в металлическом литье. Внезапно он остановился, не находя больше слов, — голова у него либо вовсе опустела, либо отяжелела от дорожной усталости и обильного завтрака. Он стал прохаживаться из молельни в комнату и обратно, громко говорил сам с собой, старался вдохновиться, прислушивался к своим шагам в гулкой тишине, словно к шагам чьей-нибудь великой тени, потом опять сел за стол, но так и не написал ни строчки… Вокруг него все кружилось — выбеленные известкой стены, гипнотизирующий луч света, бьющий ив стеклянной двери… Из сада донеслись звон тарелок и смех — из далекого-далекого далека! — и под конец он заснул глубоким сном, уткнувшись носом в свой черновик.