Кнут Гамсун - Мистерии (пер. Соколова)
Всѣ засмѣялись, и прошло нѣкоторое время прежде, чѣмъ явилась возможность возобновить разговоръ о Толстомъ. Не является ли Толстой однимъ изъ величайшихъ писателей свѣта? Великимъ умомъ?
Лицо Нагеля вдругъ ярко вспыхнуло:
— Великій умъ! Умъ его самого, что ни на есть, обыкновеннаго рода и качества; стоитъ только отнять отъ него его неоцѣненныя принадлежности, какъ пахаря: его рваную блузу, кожаный ремень на поясѣ, то-есть всю неуклюжую аффектацію этого человѣка, да, отнимите-ка все это: останется способный человѣкъ, ни болѣе, ни менѣе, какъ хорошо одаренный человѣкъ, пишущій книги и проповѣдующій. Книги его такъ же хороши, какъ велики, но большая часть изъ нихъ оставляетъ желать большаго по качеству скорѣе, чѣмъ по размѣру; проповѣдь его богата самопожертвованіемъ и богата рекламой; но ученіе его въ своемъ родѣ… въ своемъ родѣ его ученіе на на волосъ не умнѣе и не глубже всего аллилуйнаго кликушества Арміи Спасенія. Представьте себѣ русскаго безъ дворянства, безъ стариннаго родового титула, безъ толстовскихъ милліоновъ, — сталъ ли бы такой человѣкъ знаменитымъ, если бы обучилъ нѣсколькихъ мужиковъ сапожному дѣлу?.. Впрочемъ я вижу, что вы онѣмѣли отъ ужаса, а я вовсе этого не желаю. Лучше пошумимъ немножко! За ваше здоровье, господинъ Грогардъ!
Отъ времени до времени Нагель заставлялъ собравшееся общество чокаться съ Минуттой и вообще оказывалъ ему въ продолженіе всего вечера много вниманія. Онъ еще разъ вернулся къ вздорной исторіи, бывшей тогда, въ ихъ послѣднее свиданіе, и требовалъ, чтобы Минутта совершенно забылъ ее.
— Я по крайней мѣрѣ не испытываю ужаса, — сказалъ докторъ. Но при этомъ онъ напряженно вытянулъ голову кверху.
— Иногда у меня выходитъ какъ-то зло, когда я возражаю въ спорѣ, - продолжалъ Нагель, — и сегодня я чувствую себя особенно склоннымъ къ этому. Это происходитъ отчасти оттого, что на меня третьяго дня обрушилось нѣсколько непріятностей, которыя я долженъ былъ пережить, отчасти же отъ печальной погоды, которую я не въ состояніи переносить. Господинъ докторъ, вы, конечно, понимаете это лучше всякаго другого и простите меня; и это хорошо, потому что иначе вы могли бы найти меня слишкомъ нетерпимымъ, особенно въ виду того, что я хозяинъ… Но вернемся къ Толстому: я никакъ не могу признать его умъ болѣе глубокимъ, чѣмъ, напримѣръ, умъ генерала Бутса. Оба являются глашатаями идей; не мыслителями, а глашатаями. Они берутъ уже существующій матеріалъ, популяризируютъ мысль, которую находятъ уже готовой, перекладываютъ ее для народа, удешевляя ее, и изумляютъ міръ. Но, милостивые государи переложеніе стоитъ дѣлать лишь съ барышомъ. Толстой же производитъ его съ умопомрачительнымъ убыткомъ. Были однажды два друга, которые побились объ закладъ. Одинъ поставилъ двѣнадцать шиллинговъ и взялся на разстояніи двадцати шаговъ вышибить орѣхъ изъ руки другого, не повредивъ руки. Хорошо. Вотъ онъ кидалъ, кидалъ скверно и кончилъ тѣмъ, что блистательно изранилъ всю руку. Другой наконецъ застоналъ и закричалъ изо всѣхъ силъ: "ты проигралъ закладъ, давай двѣнадцать шиллинговъ!" И получилъ двѣнадцать шиллинговъ! Хе-хе-хе, подавай сюда двѣнадцать шиллинговъ! закричалъ онъ. И получилъ ихъ… Богъ мнѣ свидѣтель, когда я читаю мысли Толстого когда слышу его благонамѣренныя разглагольствованія о морали и немного переношусь въ міръ рефлексовъ этого идеальнаго графа, у меня такое впечатлѣніе, словно я жую сѣно. Эта кричащая добродѣтель, которая никогда не смолкаетъ, это грубое усердіе, которое дѣлаетъ міръ, исполненный радостей, такимъ же плоскимъ, какъ противенъ, эта брыжжущая слюною нравственность прежде столь жизнерадостнаго сердца, эта хвастливая мораль, которая чванится собою и выставляется при всякомъ случаѣ напоказъ, — увѣряю васъ, что все это заставляетъ меня внутренно краснѣть за него. Это звучитъ нахально: графъ заставляетъ краснѣть агронома, но что же дѣлать, если это такъ?.. Я никогда не сказалъ бы этого, если бы Толстой былъ юношей, который преодолѣвалъ бы искушенія и выдерживалъ бы борьбу за то, чтобы проповѣдывать добродѣтель и жить въ чистотѣ; но вѣдь этотъ человѣкъ — старикъ, источники жизни въ немъ уже изсохли, въ немъ нѣтъ уже и слѣда страстей. Но могутъ мнѣ сказать, — это не относится къ самому его ученію? Милостивые государи, это именно къ нему-то и относится. Очерствѣвъ и отупѣвъ отъ старости, пресытившись и огрубѣвъ отъ наслажденій, идутъ къ молодому человѣку и говорятъ ему: воздерживайся! И молодой человѣкъ прислушивается, вникаетъ и признаетъ, что сіе есть дѣйствительно отъ Бога, и все-таки молодой человѣкъ не воздерживается, а великолѣпно грѣшитъ себѣ цѣлыхъ сорокъ лѣтъ. Таковъ законъ природы! Но когда минетъ сорокъ лѣтъ и молодой человѣкъ самъ становится старикомъ, то и онъ сѣдлаетъ свою бѣлую, бѣлую клячу и выѣзжаетъ съ высоко поднятымъ знаменемъ въ костлявыхъ рукахъ и при громкомъ звукѣ трубъ возвѣщаетъ, въ назиданіе всему міру, отреченіе юношамъ! Да, это вѣчно повторяющаяся комедія! Толстой меня забавляетъ. Я въ восторгѣ отъ того, что этотъ старикъ можетъ дѣлать еще такъ много добра. Въ концѣ концовъ онъ все же дѣйствуетъ во славу Божію! Но что нѣсколько ограничиваетъ мое колоссальное благоговѣніе передъ этимъ человѣкомъ, такъ это то, что онъ ни болѣе, ни менѣе, какъ только повторяетъ много разъ уже продѣланное раньше его многими старцами и что не разъ будетъ продѣлано многими старцами и послѣ него; онъ такъ зауряденъ. Но, несмотря на заурядность, онъ все же классиченъ: онъ относится къ извѣстному классичекому типу обыкновеннаго подражателя, и, какъ и все классическое, — безусловно все, — отчаянно-скученъ, какъ отчаянно-скучна всякая обыкновенная классическая добродѣтель, ergo — Толстой скученъ! Ну, да это особая статья. Однако онъ поэтому именно и имѣетъ такое значеніе, то-есть имѣетъ значеніе какъ скучный и обыкновенный старикъ.
— Дайте мнѣ только напомнить вамъ, чтобы покончить съ этимъ вопросомъ, — что Толстой показалъ себя истиннымъ другомъ униженныхъ и угнетенныхъ; и это, по вашему, не имѣетъ значенія? Укажите же мнѣ хоть одного изъ насъ, который бы согласился занять такое скромное мѣсто въ обществѣ, какъ онъ! Довольно высокомѣрная, по моему, манера судитъ объ ученіи Толстого, причисляя это ученіе въ ученіямъ всякихъ дураковъ и сумасшедшихъ только потому, что самъ ему не слѣдуешь. Я бы желалъ одного, чтобы побольше было такихъ обыкновенныхъ и скучныхъ дѣятелей на свѣтѣ. Людей съ такимъ сердцемъ, какъ у Толстого, обыкновенно не обвиняютъ въ томъ, что они очерствѣли; я еще никогда этого не слыхивалъ. Насколько я понимаю, они именно потому и могутъ приносить личныя жертвы, о которыхъ упоминали и вы, что сердца ихъ горячи и юны.
— Браво, докторъ! — заревѣлъ опять адьюнктъ, голова котораго горѣла какъ въ огнѣ. — Браво! Только скажите это еще жестче, скажите это грубо! Каждый можетъ высказать свое мнѣніе. Высокомѣрная манера судить, вѣрно! высокомѣрная манера съ вашей стороны. Я это докажу!…
— Нѣтъ, послушайте, — сказалъ Нагель смѣясь. — Давайте лучше выпьемъ прежде за ваше здоровье!.. Вы должны бы принести возраженіе покрѣпче, защищаться сильнѣе. Я не очень-то вѣжливъ? Да, въ этомъ вы правы, не очень! Ну, зато вы должны постараться достойно отомстить мнѣ. Неужели вы въ самомъ дѣлѣ хотите утверждать, докторъ, что есть что-нибудь достойное удивленія въ томъ, что человѣкъ отдаетъ десятки рублей, а удерживаетъ милліоны? Я не понимаю хода вашего мышленія, да и не одного вашего, а всѣхъ; я, должно быть, иначе созданъ, и если бы у меня потребовали за это даже моей жизни, я никакъ не могу восхищаться тѣмъ, что кто-нибудь, а тѣмъ болѣе милліонеръ, раздаетъ милостыню.
— Это вѣрно! — замѣтилъ прокуроръ, кивая. — Я соціалистъ, это моя основная точка.
Но это раздражило доктора, который повернулся къ Нагелю и воскликнулъ:
— Нельзя ли васъ спросить, имѣете ли вы дѣйствительно вѣрныя свѣдѣнія, много ли и въ какихъ именно размѣрахъ раздаетъ Толстой милостыню въ день и въ годъ? Вѣдь и въ мужской компаніи не мѣшаетъ установить границы того, что можно и чего нельзя говорить!
— Что касается Толстого, — возразилъ Нагель, — то дѣло обстоитъ такъ: слѣдуетъ установить нѣкоторыя границы того, что я могу уступить! На какомъ основаніи взваливаетъ онъ на свою жену вину въ томъ, что онъ не даетъ больше! Хе-хе-хе… ну, да ужъ такъ и быть, оставимъ это… Но послушайте: неужели люди дѣйствительно даютъ извѣстную сумму потому, что они добры или надѣются совершить хорошій, нравственный поступокъ? Какимъ грубымъ и наивнымъ кажется мнѣ такое представленіе! Есть люди, которые иначе не могутъ поступать, которые должны давать. Почему? Потому что давая они испытываютъ физическое наслажденіе. Они поступаютъ такъ не въ силу логическаго разсчета, они даютъ тайкомъ, имъ отвратительно дѣлать это открыто, потому что это отняло бы извѣстную часть удовольствія: они совершаютъ это, крадучись, дрожащими, торопливыми руками и чувствуютъ при этомъ неизреченное блаженство, котораго не понимаютъ сами. Внезапно ихъ осѣняетъ сознаніе, что имъ слѣдуетъ отдать что-нибудь; это сознаніе проникаетъ къ нимъ въ грудь въ видѣ особаго чувства, въ видѣ мгновеннаго, необычайнаго содроганія, потрясающаго ихъ душу и наполняющаго глаза ихъ слезами. Они даютъ не по добротѣ, а по внутренней потребности. во имя личнаго своего благополучія; таковы нѣкоторые люди! О щедрыхъ людяхъ говорятъ съ какимъ-то изумленіемъ… Я, какъ уже сказалъ, вѣроятно иначе созданъ, чѣмъ другіе люди, но я не удивляюсь щедрости. Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ. Кому же, чортъ возьми, пріятнѣе взять, чѣмъ отдать? Нельзя ли спросить, есть на землѣ хоть единое дитя человѣческое, которому не было бы пріятнѣе облегчить нужду, чѣмъ создать ее? Сошлюсь на васъ самихъ, господинъ докторъ: вы недавно дали пять кронъ лодочнику: вы сами это разсказали, я это слышалъ отъ васъ самихъ. Ну, а зачѣмъ вы дали ему эти пять кронъ? Ужъ, разумѣется, не для того, чтобы сдѣлать богоугодное дѣло; это вамъ совершенно и въ голову не приходило; можетъ быть, деньги вовсе и не такъ нужны были этому человѣку: но все-таки вы это сдѣлали! И вы совершенно уступили въ ту минуту извѣстному смутному чувству потребности что-нибудь отдать изъ своихъ рукъ и порадовать другого… По моему — подымать шумъ изъ-за человѣческой благотворительности, это такъ нищенски, такъ несказанно жалко. Въ одинъ прекрасный день вы идете по улицѣ при такой-то погодѣ, встрѣчаете такихъ-то людей; все это постепенно вырабатываетъ въ васъ такое-то настроеніе. Вдругъ вы замѣчаете лицо, дѣтское лицо, лицо нищаго, — скажемъ, лицо нищаго, — которое заставляетъ васъ содрогнуться; особенное чувство пронизываетъ вашу душу, и, топнувъ ногой, вы останавливаетесь. Это лицо задѣло въ васъ какую-то необычайно чувствительную струну, вы заманиваете нищаго въ первую подворотню, и суете ему въ руку десятикронную монету. Выдай меня только, скажи только одно слово — и я тебя убью! шепчете вы, скрежещете зубами и плачете, пока говорите, отъ наплыва бурнаго и пылкаго чувства. Такъ дорожитъ иной человѣкъ тѣмъ, чтобы остаться неизвѣстнымъ. И это можетъ повторяться день за днемъ, такъ что часто изъ-за этого человѣкъ впадаетъ въ горькую нужду и остается безъ единаго хеллера въ карманѣ… Господа, это не мои черты, я надѣюсь, вы этого и не думаете: но я знаю одного человѣка, и еще другого человѣка; да, я знаю двухъ человѣкъ, которые такъ ужъ устроены… Они даютъ, потому что не могутъ не давать, вотъ и все, баста! Отсюда я дѣлаю исключеніе въ пользу жадныхъ. Жадные и скупые дѣйствительно приносятъ жертву, когда даютъ что-нибудь. Это не подлежитъ никакому сомнѣнію, и вотъ почему я и говорю, что такіе люди за одинъ грошъ, который они съ трудомъ выжимаютъ изъ себя, болѣе достойны уваженія, нежели вы, или онъ, или я, которые съ удовольствіемъ швыряемъ нуждающемуся крону. Передайте мой привѣтъ Толстому и скажите ему, что за всю его противную показную доброту я не дамъ ни одного хеллера… до тѣхъ поръ, пока онъ не раздастъ всего, что у него есть; да и тогда это еще вопросъ… Впрочемъ прошу извинить меня, если я обидѣлъ кого-нибудь изъ васъ, господа. Пожалуйста, возьмите еще сигарку, господинъ Грогардъ. За ваше здоровье, докторъ!
