Курбан Саид - Али и Нино
Она уехала. Я смотрел, как карета с зашторенными окнами выехала со двора.
Оставшись один, я вновь стал размышлять о зеленых флажках на карте, пограничных пунктах, закрывших мне путь на родину.
В комнате царил полумрак. Мягкие диванные подушки хранили аромат духов Нино. Я лежал на ковре и, перебирая четки, смотрел на блестевшего на стене иранского льва со сверкающим мечом в лапе. Сознание собственного бессилия и слабости удручало меня. Мне было стыдно прятаться в тени иранского льва, когда мой народ проливает кровь в полях под Гянджой. Я тоже ощущал себя ценной, заботливо оберегаемой хрупкой вещью. Мне, Ширванширу, в будущем было предназначено получить пышный придворный титул и изысканным языком классиков говорить о своих нежных чувствах. Но ведь в этот самый миг мой народ проливает кровь на полях сражений. Безнадежность повергала меня в отчаяние. Со стены скалил зубы иранский лев. Пограничный мост на Араксе был закрыт, а здесь, на иранской земле, не было путей к душе Нино.
Я зло рванул четки, нитка порвалась, и желтые камешки рассыпались по полу.
Откуда-то издали донесся слабый звук горна. Он звучал страшно и зачаровывающе, как предостережение Всевышнего. Я подошел к окну. Пыльная улица плыла в летнем зное. Солнце висело прямо над шамиранским дворцом. Барабаны били все ближе.
— Шахсей!.. Вахсей!.. — вторили им тысячи голосов. — Шах, Гусейн!.. Вах, Гусейн!
На углу появилась толпа. Впереди развевались три огромных шитых золотом знамени. На одном из них было вышито имя Али — посланца Аллаха на земле. На втором знамени из черного бархата была изображена опускающаяся левая рука. Это была рука Фатьмы, дочери Пророка. На третьем же знамени было написано лишь одно слово — «Гусейн», имя внука Пророка, Жертвы и Спасителя.
Толпа медленно текла по улице. В первых рядах шли правоверные мусульмане в черных траурных одеяниях с обнаженными спинами. В руках они держали тяжелые цепи, которыми бичевали себя, «смывая» грехи. В ритм ударов барабана они опускали цепи на свои кровоточащие спины. Вслед за ними в полукруг шли широкоплечие мужчины. Они делали два шага вперед, потом отступали на шаг и снова — два шага вперед.
— Шахсей!.. Вахсей!.. — глухо вскрикивали они, и при каждом вскрике обрушивали могучие кулаки на волосатую грудь.
Следом шли сеиды — люди из рода Пророка. Их талии были перевязаны зелеными поясами. За сеидами в белых саванах шли жертвы мухаррема с обритыми головами и кинжалами в руках. На их лицах было написано суровое отчуждение, словно они были посланцами иного мира.
— Шахсей!.. Вахсей!..
Сверкая в воздухе, кинжалы опускались на бритые головы. Одежда была залита кровью. У одного закружилась голова, и товарищи вывели его из толпы. На губах его блуждала счастливая улыбка.
Я все еще стоял у окна, ощущая в себе неведомое дотоле чувство. Крики с улицы отзывались в моей душе неким предупреждением, наполняя ее жаждой самопожертвования. На пыльной улице были бисером рассыпаны капли крови. Звуки горна зачаровывали, звали к спасению. В них заключалась тайна Всевышнего, врата печали, открывающие путь к спасению.
Я сжал губы и крепко стиснул ручку окна. Передо мной проплыло знамя Гусейна, я увидел руку Фатьмы, и предметы стали терять свою реальность.
Вновь раздался грохот барабана, он отозвался в моей душе диким ревом. В то же мгновение я превратился в частицу этой толпы. Я оказался в полукруге широкоплечих мужчин, и мои кулаки тяжелыми молотами обрушивались на обнаженную грудь. Потом я ощутил прохладу полутемной мечети, услышал стон Имама. Кто-то вручил мне тяжелую цепь, и я почувствовал обжигающую боль на спине. Текли часы. Передо мной возникла просторная площадь, и тот же дикий рев, слившийся с радостным «Шахсей!.. Вахсей!..», вырвался из моей груди. Вдруг откуда-то появился дервиш с изможденным лицом, выступающими под иссохшей кожей ребрами. Лица людей в толпе сияли верой. Люди пели. По площади провели коня с окровавленной попоной на спине. Это был конь младенца Гусейна. Дервиш кричал во все горло. Отшвырнув медную палку, он бросился под ноги коню. У меня кружилась голова. Молоты кулаков обрушивались на обнаженную грудь.
— Шахсей!.. Вахсей!.. — ревела в экстазе толпа.
Рядом со мной утащили парня в залитой кровью белой одежде. Хлынувшее издали море факелов подхватило и понесло меня за собой. Я обнаружил, что сижу во дворе какой-то мечети, окруженный рыдающими людьми в высоких круглых папахах. Кто-то запел марсийе[14] по младенцу Гусейну. По голосу поющего чувствовалось, что его мучает боль.
Я поднялся. Толпа текла в обратную сторону. Ночь была прохладной. Мы подошли к зданию, где заседало правительство. Оно было убрано черными флагами. Многотысячная толпа с факелами напоминала реку, в которой отражаются звезды. На перекрестках стояли женщины в чадре. Мы прошли мимо консульства, охраняемого часовыми.
Повсюду на крышах домов толпились зеваки. По Топ-мейданы, мимо молящейся толпы, прошел караван верблюдов. Вновь в небо взметнулись крики, стоны, женщины повалились на землю, лунный свет освещал их обнажившиеся ноги. На троне, установленном на горбу верблюда, восседала семья Младенца. За ним на черном коне везли убийцу Младенца — халифа Езида. Град камней полетел в него. Он соскочил с коня и укрылся в выставочном зале Насреддин шаха, где завтра будет показана мистерия о Младенце.
Над алмазными воротами шахского дворца тоже развевались черные флаги. Часовые в траурных одеждах стояли, склонив головы. Шаха во дворце не было, он находился в своей летней резиденции в Багешахе. Толпа свернула на улицу Ала-ад-Довле, и я неожиданно остался один на внезапно потемневшей и обезлюдевшей Топ-мейданы. На меня равнодушно смотрели ржавые дула пушек.
Тело ныло от боли. Казалось, я был наказан тысячью ударами палок. Я коснулся бока и нащупал там сгусток запекшейся крови. У меня закружилась голова. Перейдя площадь, я без сил опустился в пустой фаэтон. Извозчик с пониманием и заботой посмотрел на меня и тоном знатока сказал:
— Найди немного голубиного помета, смешай его с растительным маслом и смажь раны. Очень помогает.
Я вытянулся на сидении и крикнул:
— В Шамиран, к дому Ширваншира!
Извозчик взмахнул кнутом. Фаэтон трясло на разбитых дорогах, и извозчик время от времени оглядывался на меня.
— Кажется, вы очень набожный человек, — с восхищением проговорил он, в следующий раз помолитесь и за меня. У самого времени не хватает, приходится много работать. Мое имя Зохраб Юсиф.
Бессильно уронив руки на колени, Нино сидела на диване и плакала навзрыд. Нежные губы ее отчаянно дрожали, на лице обозначились горькие складки. Капли чистейших слез скатывались с ресниц и бежали по щекам. Ее хрупкое тело вздрагивало от рыданий. Она плакала молча, не произнося ни слова, не вытирая слез, лишь губы ее мелко дрожали, как осенние листья на ветру. Я стоял перед ней, полный желания разделить ее горе, взял в руки ее холодные, безжизненные и ставшие такими чужими ладошки, поцеловал в соленые от слез глаза. Она понимающе и задумчиво взглянула на меня.
— Нино, что с тобой, Нино?
Она вздрогнула, поднесла руку ко рту, а когда снова опустила, на ладони были видны следы зубов.
— Али хан, я ненавижу тебя! — с ужасом выкрикнула она.
— Ты больна, Нино?
— Нет, я тебя ненавижу!
Она прикусила нижнюю губу и стала похожей на обиженного ребенка.
— Да что же случилось?
— Я тебя ненавижу! — повторила она, с отвращением глядя на мою изодранную одежду, исполосованные плечи.
— Что я такого сделал?
— Наконец-то, ты показал мне свое истинное лицо, Али хан, — медленно, без выражения, словно погруженная в задумчивость, произнесла она. — Я была у родителей. Мы пили чай, и голландский консул пригласил нас к себе. Он живет на Топ-мейданы. Консул хотел, чтобы мы увидели варварские обычаи Востока. Мы стояли у окна, и вся толпа проходила перед нами. Я слышала звуки горна, видела эти обезумевшие лица. «Буйное помешательство», — сказал консул и закрыл окно, потому что с улицы пахло потом и грязью. И вдруг до нас донеслись дикие крики. Выглянув, мы увидели, как какой-то дервиш в лохмотьях бросился под ноги коню. А потом… потом консул протянул руку и удивленно сказал: «Это он?..» Консул не договорил. Я посмотрела, куда он показывал, и увидела в этой толпе человека, который бил себя кулаками в грудь, хлестал цепью. Этим человеком был ты, Али хан! Я готова была провалиться от стыда сквозь землю. Оказывается, я жена потерявшего рассудок фанатика. Я следила за каждым твоим движением и чувствовала, что консул с жалостью смотрит на меня. Потом мы, кажется, пили чай, ужинали — я уже ничего не помню. С трудом досидела до конца. Передо мной вдруг явственно раскрылась пропасть, разделяющая нас. Младенец Гусейн убил наше счастье, Али хан. Ты для меня навсегда останешься частью той дикой толпы, и никогда уже я не смогу взглянуть на тебя иными глазами.
