Уильям Голдинг - Свободное падение
– Да ведь это же юный Спрэг!
Тут хаос прорвался наружу: глаза наполнились теплой влагой. Я не смог сдержать слезы и расплакался.
– Ну-ну, это еще что такое…
Вслепую я обшарил карманы, но платка, конечно, не было. Выручило яркое школьное кепи… Пелена спала не сразу. Когда я вновь увидел директора, он стоял с виноватым видом и растерянно теребил ус. Высунувшись из окна, он глубоко вдохнул несколько раз, потом вернулся к столу. Слезы потихоньку иссякли.
– Так вот, продолжай рисовать – но чересчур увлекаться не следует. Эту тетрадь я, пожалуй, оставлю у себя. И постарайся…
Он чуточку помедлил.
– Постарайся понять, что мисс Прингл искренне о вас заботится. Подумай над тем, как ей угодить. Хорошо?
– Да, сэр.
– И передай ей, что мне нужно побеседовать с ней во время перерыва. Передашь?
– Да, сэр.
– А тебе лучше бы… нет, иди прямо в класс. Я скажу, чтобы тебе выдали новую черновую тетрадь.
Я вернулся в класс зареванный и передал все, что мне было велено. Мисс Прингл проигнорировала мое появление, разве только молча ткнула пальцем куда-то в сторону. Я обернулся и все понял. Пока я отсутствовал, мою парту передвинули с прежнего места вперед, на правую сторону, и поставили отдельно, дабы оградить прочих воспитанников от скверны. Я одиноко опустился на скамью. Один. Прибой общественного неодобрения должен был разбиваться о мой затылок. С той самой поры я сделался равнодушен к тому, как меня воспринимают другие… На этой парте я просидел до конца полугодия. В одиночестве свел знакомство со Стюартами… В одиночестве проследовал за мисс Прингл за ограду Гефсиманского сада…
Теперь я знаю о мисс Прингл куда больше. В самом деле, почему бы священнику не сочетаться браком у алтаря с миловидной набожной прихожанкой? Так нет же, он предпочел укрыться у себя в доме, словно в крепости, взял приемыша из трущоб – ребенка, чья мать едва ли принадлежала роду человеческому. Мне понятно теперь, какую безумную досаду у нее вызывали сначала мое присутствие, потом моя наивность и наконец мой талант. Но как могла она распинать мальчика, заявляя, что он недостоин быть среди сверстников, – и тут же, следом, голосом, дрожащим от сочувствия, излагать историю того, другого распятия, негодовать на людскую жестокость?.. Теперь мне понятна ее ненависть, непонятно только, как ей удавалось держаться запанибрата с небесными кущами.
Но в тот первый день, когда в неведение вторгся хаос, мы еще не расстались с Моисеем. По душе моей прошлись бороной – и теперь он волновал меня уже не так остро.
«И явился ему Ангел Господень в пламени огня из среды тернового куста. И увидел он, что терновый куст горит огнем, но куст не сгорает»[22].
Удар колокола на башне возвестил об избавлении. Мы гурьбой заторопились к выходу. Как обойдутся со мной после снятия с креста – можно было только гадать. В аудитории, куда я прямиком направился, нам предстояла лекция по основам естествознания.
Мистер Шейлз, Ник Шейлз, Дьявол Ник, или просто Дьявол, уже поджидал нас. Ему явно не терпелось приступить к делу. Громадная лысина сияла; и очки с толстыми стеклами пускали зайчиков. Полой халата он стер с доски мел – и теперь его окружал освещенный солнцем столб пыли. На демонстрационном столе в наклонном положении была зажата пробирка. Сам он стоял, опершись грузным телом на костяшки пальцев, и следил, как мы взбираемся по ступенькам и рассаживаемся на расположенных амфитеатром скамьях.
Лучшего учителя, чем Ник, я не знаю. Он не обладал никаким особым методом, не отличался особым блеском как педагог – нет, просто у него было собственное видение природы, и это видение он страстно желал передать другим. И с детьми он обращался уважительно. Уважение это не сводилось к признаваемой на словах правоспособности несовершеннолетних: мысль, что у детей тоже есть какие-то права, Нику и в голову не приходила. Дети были для него просто-напросто разумными созданиями – и он относился к ним всерьез, даже, можно сказать, с предупредительностью. На его уроках царила железная дисциплина, хотя он и не думал ее поддерживать. Вот и сейчас он томился желанием поскорее убедиться вместе с нами в неопровержимости еще одного научного факта, приобщиться к ошеломляющей реальности, доказанной опытом…
– Вам лучше записать то, что я сейчас скажу. Попробуем опровергнуть данное утверждение. Приготовились? Итак, диктую: «Материя несотворима и неуничтожимая.
Мы послушно записали. Ник пустился в долгие рассуждения. Он призывал нас привести хотя бы один пример, когда материя сотворяется или уничтожается.
– В скорлупе яйца…
– Если зажечь свечу…
– Во время еды…
– Когда вылупляется цыпленок…
Мы наперебой забрасывали его примерами. Ник с ученым видом кивал головой и разбивал наши соображения в пух и прах.
Никто из нас и на миг не вспомнил о мисс Прингл, только что наставлявшей нас за соседней дверью. Мы хором готовы были подтвердить, что куст, который горел и не сгорел, явно не вписывался в рационально выстроенный миропорядок Ника – в картину, какую он перед нами разворачивал. О мисс Прингл никто и словом ни разу не обмолвился. Сменяв классы, мы перешли из одной Вселенной в другую. Обе они без труда укладывались у нас в головах, поскольку ни та ни другая не могли восприниматься сознанием как реально существующие. Обе системы обладали внутренней цельностью – и не потаенный ли инстинкт, подсказавший нам, что Вселенная не подчиняется беспрекословно командам, помешал нам обосноваться в том или ином воображаемом пространстве? Как бы картинно ни описывала мисс Прингл свой мир, существовал он там, а не здесь.
Но и мир Ника не существовал реально. Мир этот не был всеобъемлющим: каждый отдельный результат, полученный путем эксперимента, был чересчур мал и не заполнял, многократно множась, Вселенную. Если Нику это удавалось, мы застывали в восторге. Так, он рисовал карту созвездий, подавая их как следствие демонстрируемого наглядно действия закона всемирного тяготения. И тогда нас, заодно с ним, переполнял дух поэзии – вовсе не науки. Дедуктивные выкладки на цыпочках тянулись к величественному хороводу звезд и чисел, однако взглянуть на небо мы и не помышляли. Поколение должно было смениться, прежде чем мне самому стала понятна разница между умозрительным представлением и тем, что видишь перед собой, закинув голову. А Ник полагал, будто говорит о реальных вещах.
Под стеклянным колпаком горела свеча. Вода поднималась, занимая собой пространство, которое ранее заполнял кислород. Свеча гасла, но прежде того успевала озарить Вселенную, разложенную по полочкам с неслыханной дотошностью: нельзя было не вскрикнуть – вот же, вот ответ на все вопросы. Если еще остались какие-то проблемы, они сами должны заключать в себе решение. Проблемы, не поддающиеся решению, с рационально организованной Вселенной несовместимы.
Вера человека зависит от его наклонностей, а кем он стал – во многом определяют жизненные обстоятельства. И однако же сплошь и рядом в разгул принуждения вторгается явственно различимый вкус картофеля – элемент, в сравнении с которым изотопы урана наличествуют в природе с избытком. Вкус этот наверняка был знаком Нику: о себе он почти не задумывался. Родился он в бедной семье и едва не надорвался, с трудом пробивая себе дорогу: оттого-то и ценил знания превыше всего. За отсутствием средств сам изготовлял приборы из жести, гнутого стекла и эбонита. Зеркальный гальванометр – творение его рук – поражал совершенством, а однажды он показал нам крошечное, внутри пробирки, северное сияние, завораживающее глаз, будто диковинная бабочка. Ник вовсе не стремился сделать из нас технарей: он хотел, чтобы мы понимали окружающий нас мир. Его космос не оставлял места для духа – и космос подлинный не преминул отыграться на нем по всем статьям. Ник был наделен любовью к людям, добротой и самоотверженностью, привлекавшими к нему всех и каждого, и он же проповедовал веру в безысходно унылую, рассудочную Вселенную – и дети пропускали эту проповедь мимо ушей. В перерыве он не мог уйти в учительскую: они толпой обступали его со всех сторон, осаждая вопросами, ловя каждый жест, желая – вопреки всякой логике и здравому смыслу – просто побыть рядом. Стоя посреди коридора в замызганном халате, он терпеливо давал разъяснения, а если затруднялся с ответом – честно признавался: не знаю; с любой малышней держался на равных. Ник, как и я, вышел из трущоб, но его вывели оттуда ум и воля. Его никто не вытягивал, он вытащил себя сам – коротышку, получившего низкорослость в наследство от многолетней изнурительной работы и жизни впроголодь. Ник был социалистом и одно время, в разгар политических страстей, состоял в партии; но его понимание социализма мало чем отличалось от его натурфилософии: он и социализму приписывал те же качества – логику, отсутствие зла и поразительную красоту. Ник провидел новый мир, но для себя самого не ждал от будущего большей платы за меньшую работу – он хотел, чтобы мы, дети из низов, учились в школах, не уступающих Итону. Он хотел отдать все богатства земли во владение нам и всему человечеству… Теперь, после распада Британской империи, при встречах с жителями тропических стран, победно ставящими свое освобождение в заслугу себе самим, я вспоминаю Ника: уж он-то с готовностью освободил бы их в ущерб себе еще шестьдесят лет назад. Правда, сам он никакой собственности не имел – даже автомобилем обзавестись не помышлял, не пил, не курил. На нем всегда был поношенный синий костюм из саржи и черный халат, съеденный парами кислот до полного истончения. Ник отвергал дух, животворящий сущее, – не потому ли, что труднее всего разглядеть то, что находится перед глазами?
