Чарльз Диккенс - Рассказы
Дама встала и сделала церемонный реверанс, мистер Уоткинс Тотл поклонился.
«Прекрасное, величавое создание!» — подумал Тотл.
Затем выступил вперед мистер Тимсон, и мистер Уоткинс Тотл сразу же его возненавидел. Мужчины большей частью инстинктивно угадывают соперников, и мистер Уоткинс Тотл чувствовал, что ненависть его вполне оправдана.
— Могу ли я, — произнес служитель церкви, — могу ли я обратиться к вам, мисс Лиллертон, с просьбой пожертвовать какую-нибудь безделицу в пользу моего общества по распределению супа, угля и одеял?
— Подпишите меня, пожалуйста, на два соверена, отвечала мисс Лиллертон.
— Вы поистине человеколюбивы, сударыня, — сказал преподобный мистер Тимсон. — Известно, что щедрость искупает множество грехов. Бога ради, не поймите меня превратно. Я говорю это отнюдь не в том смысле, что у вас много грехов; поверьте, я в жизни не встречал никого безгрешнее мисс Лиллертон.
При этом комплименте на лице дамы выразилось нечто вроде скверной подделки под воодушевление, а Уоткинс Тотл впал в тяжкий грех — он пожелал, чтобы останки преподобного Чарльза Тимсона упокоились на его приходском кладбище, где бы таковое ни находилось.
— Вот что я вам скажу, — вмешался Парсонс, который в эту минуту вошел в комнату с вымытыми руками и в черном сюртуке, — на мой взгляд, Тимсон, ваше общество по распределению — чистейшее шарлатанство.
— Вы слишком строги, — отвечал Тимсон с христианской улыбкой. Он не любил Парсонса, но зато любил его обеды.
— И решительно несправедливы! — добавила мисс Лиллертон.
— Разумеется, — заметил Тотл.
Дама подняла голову, и взгляд ее встретился со взглядом Уоткинса Тотла. В пленительном смущении она отвела свой взор, и Тотл последовал ее примеру, ибо смущение было обоюдным.
— Скажите на милость, — не унимался Парсонс, — зачем давать человеку уголь, когда ему нечего стряпать, или одеяло, когда у него нет кровати, иди суп, когда он нуждается в более существенной пище? Это все равно, что «дарить манжеты тем, кто о рубашке тужит». Почему не дать беднякам малую толику денег, как поступаю я, когда мне кажется, что они того заслуживают, и пусть покупают себе что хотят. Почему? Да потому, что тогда ваши жертвователи не увидят свои имена, напечатанные огромными буквами на церковной двери, — вот в чем причина!
— Право, мистер Парсонс, уж не хотите ли вы сказать, будто я желаю увидеть мое имя красующимся на церковной двери? — перебила его мисс Лиллертон.
— Надеюсь, что нет. — Это мистер Уоткинс Тотл вставил еще одно словцо и был награжден еще одним взглядом.
— Разумеется, нет, — отвечал Парсонс. — Но осмелюсь заметить, вы ведь не прочь увидеть ваше имя записанным в церковную книгу?
— В книгу? В какую книгу? — строго спросила мисс Лиллертон.
— В книгу записи бракосочетаний, в какую же еще? — отвечал Парсонс, смеясь своей собственной остроте и украдкой бросая взгляд на Тотла.
Мистер Тотл чуть было не умер от стыда, и совершенно невозможно представить себе, какое действие произвела бы эта шутка на даму, если бы тут как раз не позвали обедать. Мистер Уоткинс Тотл с неподражаемой галантностью протянул кончик своего мизинца, мисс Лиллертон приняла его грациозно, с девичьей. скромностью, и они торжественно проследовали к столу, где и заняли места рядом. Столовая была уютна, обед превосходен, а маленькое общество — в отличном расположении духа. Разговор вскоре сделался общим, и когда мистеру Уоткинсу Тотлу удалось добиться от своей соседки нескольких вялых слов и выпить с нею вина, он начал быстро обретать уверенность. Со стола убрали скатерть; миссис Габриэл Парсонс выпила четыре бокала портвейна — под тем предлогом, что она кормит грудью, а мисс Лиллертон отпила столько же глотков — под тем предлогом, что вовсе не хочет пить. Наконец, дамы удалились — к великому удовольствию мистера Габриэла Парсонса, который уже целых полчаса кашлял и подмигивал; впрочем, миссис Парсонс никогда не замечала этих сигналов до тех пор, покуда ей не предлагали принять обычную дозу, что она обыкновенно проделывала немедленно во избежание дальнейших хлопот.
— Ну, как вы ее находите? — вполголоса спросил мистер Габриэл Парсонс мистера Уоткинса Тотла.
— Я уже влюблен до безумия! — отвечал мистер Уоткинс Тотл.
— Господа, прошу вас, выпьем за здоровье дам, — сказал преподобный мистер Тимсон.
— За здоровье дам! — произнес мистер Уоткинс Тотл, осушая свой бокал.
Он преисполнился такой уверенности в себе, что готов был ухаживать за целой дюжиной дам одновременно.
— Ах! — вздохнул мистер Габриэл Парсонс. — Помню, когда я был молод… Подлейте себе, Тимсон.
— Я только что выпил.
— Ну, так налейте еще.
— С удовольствием, — отвечал Тимсон, переходя от слов к делу.
— Когда я был молод, — продолжал мистер Габриэл Парсонс, — с каким странным, смешанным чувством произносил я, бывало, этот тост и, помнится, думал, будто все женщины — ангелы.
— Это было до вашей женитьбы? — скромно произнес мистер Уоткинс Тотл.
— Разумеется, до! — отвечал мистер Габриэл Парсонс. — После женитьбы мне уж больше в голову не приходило ничего подобного; да и порядочным я был молокососом, если когда-нибудь мог воображать такой вздор. Но знаете ли, я ведь женился на Фанни при весьма странных и презабавных обстоятельствах.
— Что же это были за обстоятельства, осмелюсь спросить? — поинтересовался Тимсон, хотя за последние полгода он слушал эту историю не реже, чем по два раза в неделю.
Мистер Уоткинс Тотл навострил уши, в надежде извлечь какие-либо сведения, полезные в его новом предприятии.
— Я провел первую брачную ночь в кухонной трубе, — начал свой рассказ Парсонс.
— В кухонной трубе! — воскликнул Уоткинс Тотл. — Какой ужас!
— Да, признаюсь, это было не слишком приятно, — отвечал низкорослый хозяин. — Дело в том, что родители Фанни были весьма ко мне расположены, но решительно возражали против того, чтобы я стал их зятем. Видите ли, в те времена у них водились деньжонки, я же был беден, и потому они хотели, чтобы Фанни нашла себе другого жениха. Тем не менее мы сумели открыть друг другу свои чувства. Встречались мы с нею в гостях у общих знакомых. Сначала мы танцевали, болтали, шутили и тому подобное; затем мне очень понравилось сидеть с нею рядом, и тут мы уж не много говорили, но, помнится, я все смотрел на нее краешком левого глаза, а потом сделался до того несчастным и сентиментальным, что начал писать стихи и мазать волосы макассарским маслом. Наконец, мне стало невтерпеж. Лето в том году было дьявольски жаркое, и, проходивши в тесных сапогах целую неделю по солнечной стороне Оксфорд-стрит в надежде встретить Фанни, я сел и написал письмо, в котором умолял ее о тайном свидании, желая услышать ее решение из ее собственных уст. К полному своему удовлетворению, я убедился, что не могу жить без нее, писал я, и если она не выйдет за меня замуж, я непременно приму синильную кислоту, сопьюсь с кругу или уеду на край света — словом, так или иначе погибну. Я занял фунт стерлингов, подкупил служанку, и она передала Фанни мое письмо.
— И что же она ответила? — спросил Тимсон. Он давно уже убедился, что, поощряя повторение старых историй, можно заслужить новое приглашение к обеду.
— Да то, что обыкновенно отвечают в таких случаях! Фанни писала, что она глубоко несчастна, намекала на возможность ранней могилы, утверждала, будто ничто не заставит ее нарушить свой дочерний долг, умоляла меня забыть ее и найти себе более достойную подругу жизни и всякое тому подобное. Она писала, что ни под каким видом не может видеться со мною без ведома папы и мамы, и просила меня не искать случая встретиться с нею в такой-то части Кенсингтонского сада, где она будет гулять на следующий день в одиннадцать часов утра.
— Вы, конечно, не пошли туда? — спросил Уоткинс Тотл.
— Не пошел? Конечно, пошел! Она была там, а поодаль стояла на страже та самая служанка, чтобы никто нам не мешал. Мы погуляли часа два, почувствовали себя восхитительно несчастными и обручились по всем правилам. Затем мы начали переписываться, то есть посылать друг другу не меньше четырех писем в день. Что мы только там писали — ума не приложу. И каждый вечер я ходил на свидание в кухню, в погреб или еще в какое-нибудь место в том же роде. Так продолжалось некоторое время, и любовь наша возрастала с каждым днем. Наконец, наше взаимное чувство увеличилось до крайности. а незадолго перед тем увеличилось и мое жалованье, и потому мы решились на тайный брак. Накануне свадьбы Фанни осталась ночевать у подруги. Мы условились обвенчаться рано утром, а затем вернуться в отчий дом и разыграть там трогательную сцену. Фанни должна была упасть в ноги старому джентльмену и оросить его сапоги слезами, мне же надлежало броситься в объятия старой леди, называть ее «маменькой» и как можно чаще пускать в ход носовой платок. Итак, на следующее утро мы обвенчались. Две девушки — приятельницы Фанни — были подружками, а какой-то парень, нанятый за пять шиллингов и пинту портера, исполнял обязанности посаженого отца. К несчастью, однако, старая леди, уехавшая погостить в Рэмсгет, отложила свое возвращение домой до следующего утра, а так как вся наша надежда была на нее, мы решили отсрочить свое признание еще на одни сутки. Новобрачная воротилась домой, я же провел день своей свадьбы, шатаясь по Хэмстед-Хит и на все лады проклиная своего тестя. Вечером я, разумеется, отправился утешать свою женушку, надеясь убедить ее, что нашим терзаниям скоро конец. Я открыл своим ключом садовую калитку, и служанка провела меня в обычное место наших свиданий — в черную кухню, где на каменном полу стоял кухонный стол, на котором мы, за отсутствием стульев, обыкновенно сидели и целовались.
