Александр Дюма - Кавказ
Он два раза перенес лихорадку; один раз в Санкт-Петербурге, другой в Москве, и хотя мы имели с собой всякого рода предохранительные и даже исцеляющие средства от лихорадки, он все ж опасался снова захворать.
Я посмотрел вокруг себя. Это была великолепная картина — однако ж в эту минуту было некстати говорить с Муане о пейзажах. Мы находились в центре восьми или десяти караванов, как и мы, погрузившихся в грязь. По крайней мере, двадцать пять экипажей, запряженных большей частью буйволами, были в одинаковом с нами положении. Видно, я спал богатырским сном, ибо раздававшиеся вокруг дикие крики не в состоянии были разбудить меня. Крики эти испускали татары. Я сожалел, что не владел языком Чингисхана. Думается, я обогатил бы словарь французских ругательств некоторым числом выражений, замечательных по своей энергии.
Хуже всего было то, что мы находились у подножья горы, которая, казалось, стала таять от основания до вершины, и я пешком, в своих длинных сапогах, вряд ли смог бы избавиться от беды. Калино же взирал на все это с философским спокойствием:
— Я не то еще видал при оттепелях в Москве.
— Но как поступают в таком случае в Москве? — спросил Муане.
— Никак, — спокойно отвечал Калино.
Между тем дождь постепенно превратился в снег, и следовало ожидать, что на следующее утро снежный покров будет высотой футов на шесть.
— Остается одно, — сказал я Калино, — а именно, предложить рубль или два этим молодцам, если они согласятся заложить в тарантас четырех буйволов; если не хватит четырех, пусть запрягут шесть; если мало и шесть, пусть запрягут восемь.
Наше предложение приняли.
Запрягли сначала четырех буйволов потом шесть, потом восемь, — все тщетно: несчастные животные скользили по грязи раздвоенными копытами и, издавая жалобные стоны, падали на колена. Через полчаса безуспешных попыток пришлось отказаться от этого.
Буря увеличивалась, и поднялась настоящая метель. Несмотря на страшную погоду, я не мог оторвать глаз от аула, возвышающегося на другом конце равнины. Сквозь снежный занавес мне предстало нечто удивительное. Я хотел поделиться своим открытием с Муане, но это было бесполезно: он дрожал, ощущая холод до мозга костей, и ему было не до этого.
Нечего делать — буйволов выпрягли; все их усилия ни на шаг не подвинули тарантас вперед. Вдруг меня осенило:
— Калино, спросите, как далеко отсюда до Темир-Хан-Шуры.
Мой вопрос был передан ямщику.
— Две версты, — отвечал тот.
— Так пусть один казак поскачет как можно скорее на Темир-Хан-Шуринский пост с нашей подорожной и приведет пять лошадей.
Мысль была так проста, что каждый подивился, как она не возникла раньше. Не правда ли, что везде можно натолкнуться на яйцо Христофора Колумба?
Казак поскакал галопом. Теперь волей-неволей приходилось его ожидать.
Между тем немного прояснилось, и я умолял Муане взглянуть хотя бы на чудесный вид аула.
— Не хотите ли, чтобы я вам срисовал аул? — вопросил он. — Я не чувствую пальцев на руках; скорее вы заставите морского рака поднять клешню, нежели меня — держать карандаш.
Возражать не приходилось; сравнение, которое ничего не оставляло желать в отношении живописи, не оставляло никакой надежды и относительно исполнения.
Однако, после раздумья, он прибавил:
— Какая досада! Я знаю, что при освещении это должно быть восхитительно; замечательная страна Кавказ, если бы только снег не был так холоден и дороги не так дурны. Бррр!
Действительно, посреди домов видневшегося вдали аула возвышалась неприступная скала, и на вершине ее был выстроен дом-крепость, владелец которого, стоя на пороге у дверей, спокойно смотрел на наши муки в непролазной грязи.
— Поинтересуйтесь, — сказал я Калино, — кто этот господин, который решился поселиться там, на скале.
Калино передал вопрос ямщику.
— Шамхал Тарковский, — бросил тот.
— Слышите, Муане? Потомок персидского халифа Шах-Аббаса.
— Я знать не желаю ни Шах-Аббаса, ни его халифов; надо быть большим чудаком, чтоб заинтересоваться подобными вещами в этакую погоду.
— Муане, вот и лошади!
Муане повернулся. Пять лошадей действительно стремительно приближались к нам.
— Какое счастье! — сказал он.
— Гей! Кони, гей! Проворней, — кричал я.
Отпрягли прежних лошадей и запрягли новых; они вмиг сдвинули тарантас и понесли его, словно перышко.
Через четверть часа мы были в Темир-Хан-Шуре, а наш конвой — на обратном пути, увозя с собой петуха и четырех живых кур, взамен той бедной птицы, которую мы у них скушали.
Здесь мы нашли большой огонь, который был разложен нарочно для нас. Поручик Троицкий жил в Темир-Хан-Шуре с другом, которого он предупредил о нашем приезде через казака, отправленного за лошадьми, и друг распорядился затопить печку и камин.
Муане согрелся. По мере того, как он согревался и приходил в себя, он все больше оживал, и в нем все больше обнаруживался художник:
— Аул ваш в самом деле прекрасен.
— Не правда ли?
— Что это за господин, который смотрел на нас, стоя у порога?
— Шамхал Тарковский.
— У него славное жилище. Калино, подайте сюда мой картон. Надо поспешить зарисовать его голубятню, прежде чем меня опять начнет трясти лихорадка.
И он вновь стал рисовать, приговаривая:
— Я чувствую тебя, проклятая лихоманка, вот ты приходишь и не даешь мне закончить рисунок.
И, словно по волшебству, рисунок получался все более точным, более величественным и оригинальным, чем если бы он был сделан с одной лишь натуры.
Время от времени рисовальщик считал пульс.
— Все равно, — говорил он, — я думаю, что успею. Точно, успею — это я вам ручаюсь. Кстати, есть ли врач в этом городе?
— За ним уже послали.
— Только бы хинин не остался в телеге.
— Будьте покойны, хинин был в тарантасе.
— Ну, что ж, рисунок все же я завершил, он не будет худшим из прочих моих. И он стоит того, чтобы его подписали.
И он подписался: Муане.
— Есть ли, лейтенант, — спросил он, — у вас кровать? У меня зуб на зуб не попадает.
Муане помогли раздеться и уложили в постель. Едва он лег, как объявился врач.
— Где пациент? — спросил он.
— Покажите ему вначале мой рисунок, — попросил Муане, — посмотрим, узнает ли он его.
— Узнаете ли вы этот пейзаж, доктор, — спросил я врача.
Он скользнул по нему взглядом:
— Еще бы — это аул шамхала Тарковского.
— Да, теперь я удовлетворен, — произнес Муане, — посмотрите мой пульс, доктор.
— Черт побери! Ну и пульс: сто двадцать.
Несмотря на эти сто двадцать ударов, или, быть может, именно из-за них, Муане создал свой самый совершенный рисунок из всех сделанных в путешествии. Вот какая замечательная вещь искусство!
Глава XVI
Лезгины
Большая доза хинина, принятая Муане вскоре после приступа лихорадки, волшебным образом прервала его болезнь. Лихорадки не было ни вечером, ни ночью, ни утром.
Я осведомился, что есть примечательного в Темир-Хан-Шуре; но на это мне отвечали отрицательно.
Действительно, Темир-Хан-Шура или, как называют сокращенно, Шура, лишь недавно отстроенное поселение. Это местопребывание Апшеронского полка.
Князь Аргутинский[118], видя, что место это находится среди непокорных и воинственных народов, сделал из него штаб-квартиру Дагестана. Командовал штаб-квартирой во время нашего сюда приезда барон Врангель.
К сожалению, барон находился в Тифлисе.
Шура была осаждаема Шамилем, но генерал Скролов[119] успел прийти на помощь, и Шамиль был вынужден снять осаду.
Однажды ночью Хаджи-Мурад ворвался в ее улицы; вовремя была произведена тревога, и Хаджи-Мурад — отбитый, возвратился в горы.
Предание гласит, что место, на котором в настоящее время находится Шура, было прежде озером.
На другой же день после нашего прибытия предание почти осуществилось. Весь город буквально превратился в огромную лужу.
С той минуты, поскольку нам нечего было делать в Шуре и лихорадка покинула Муане, оставалось только проститься с нашим хозяином, поблагодарить доктора, спрятать хинин для другого случая и уехать. Мы потребовали лошадей с конвоем и в восьмом часу утра выехали.
Я забыл сказать, что в эту ночь Виктор Иванович со своим багажом присоединился к нам.
Около десяти утра туман рассеялся и погода совершенно исправилась. Снег, который вызвал у Муане жар, исчез сам по себе, как и его лихорадка. Солнце взошло в полном своем блеске, и хотя октябрь[120] был уже на исходе и мы находились на северном склоне Кавказа, но в воздухе чувствовалась какая-то благотворная теплота.
Почти в полдень мы прибыли в Параул: простую почтовую станцию, на которой не доставало только одного — лошадей. Разумеется, мы не стали на сей счет вести переговоры со смотрителем; мы сразу пошли в конюшни, но они оказались пусты. На нет и суда нет.
