Игорь Савельев - Гнать, держать, терпеть и видеть
Однако, выйдя на улицу, измученной улыбкой приветствовав Арсения Ивановича и какого-то типа в робе, Олег зарыдал бы, честно, если бы смог. Ехать в кузове тряского мотороллера, в соленом и синем дымке… Умереть. По счастью, Никита уговорился, что они пойдут до кладбища пешком, и потащились как на Голгофу…
Ева проснулась чуть позже.
Довольно долго лежала, не подавая признаков жизни, ужасно не желая входить в новый день, как это бывает в детстве. Перевалившись, села, откашлявшись, встала; поздоровалась с Костей: а где, кстати, наши?…
Он, запинаясь, объяснял, протягивал ладони, на которых и правда что-то запеклось, – он как оправдывался:
– Я почему сам не пошел, не могу копать, у меня мозоли до сих пор – вон какие…
Да уж, можно было не напоминать. Вчера за столом эти пьяные животные только и шутили про злосчастные мозоли, связывая их совсем не с копанием, якобы – остроумно; да она, Ева, была просто пустым местом…
Она угрюмо растягивала утро, с умыванием над садовым рукомойником, с древесно рассохшимся мылом… Гуляла по траве босая: желтоватые ноги яблочной чистоты. Взялась за бульварный роман, хоть чем-то занять мозги и время…
– Здра-асьте…
На пороге стояла старушка с очень милым и русским лицом, двумя седыми кочками из-под платка, совсем как в детских книжках рисуют. Кофты, тряпки, все теплое и когда-то цветное; калоши…
Они заговорили с Костей, стало ясно, что это и есть баба Маша, пассия – бес в ребро! – Кузьмича, а принесла она вкуснятинок для дорогих гостей. Грибочки, помидорчики, вареньице, и все уменьшительно-ласкательно, и достает, достает из сумки туманные баночки.
Все это время Костя, как полагается, слабо поводил рукой, бормотал что-то в духе “баб Маш, ну ты как всегда”, “да не надо”, “да куда нам столько”, “да хоть чайку попей”. Еве тоже стало стыдно. А этот… так и будет мямлить только для приличия.
– Проходите, проходите! Бабуля! Сейчас с вами сядем, чай нальем… Вы куда?
Бабуля, с изменившимся лицом, панически выставляла последние банки, подхватив легкую сумку, – “ой, внученька, нет, побегу” – и побежала, оставив девушку в полном недоумении. Что? Что она сделала не так?!
– Не обращай внимания. Бывает, – нехотя пояснил Костярин. – Только ты ее не называй больше бабулей, ладно?
И рассказал – просто, буднично, без обывательского слюноотделения, – что баба Маша здесь из-за родного внука. Топором, ага. Обычная история, во всех газетах таких вагон: алкаш, отбирал пенсию, бил, ну и… В Лодыгино прибыла подавленная – не то слово! А тут Кузьмич. Этот кого хочешь взбодрит. Вот и крутят роман, сколько уже. Все несчастья в прошлом. “Ха, бегают огородами, встречаются, как школьники. Самим уж по восемьдесят…”
Ева посмеялась тоже и только сейчас заметила, что – как ни в чем не бывало – уселась с Костей за утренний чай, от которого отказывалась так зло. И еще заметила, что и болтают они легко и весело, словно пробило стену – стену, которую она и не хотела ломать.
Могильщики ломали грунт.
Расхлябанный мотороллер, с годами терявший следы красной эмали, все приближавшийся цветом к земле, буднично так, веселенько стоял себе на Краю – на краю кладбища. Парни работали молча, так и не попытавшись нащупать общих тем, хоть самых банальных. Плечи выразительней, чем лица. Да иные вряд ли были способны на разговор.
Сблевав дорогой раза два, Олег не ощутил заметных улучшений. Пили, видимо, полную дрянь. Ветерок и тот не радовал. Ему, Олегу, дали самую механическую работу, и на том спасибо. Стоять в яме, пока что по колено, и долбать могучим ломом твердь у себя под ногами. Усилие – поднять железину. Отпускаешь – сама падает, что-то там круша сияющим зубом. Долбал. Долбал. Олега трясло, лоб холоднее лома.
Через полчаса мучительно родилась первая мысль: а может, лучше было бы ворочать лопатой, выгребая надолбленное, – пусть наклоняясь, пусть с движением, но без такой одуряющей монотонности. Да просто убойной в этом состоянии! Олег чувствовал, что от лома-метронома он сейчас просто-напросто лишится чувств, сам упадет в эту яму, захлебнувшись мяклым языком. Это бред. Долбал и долбал. Олег уже не знал, из каких сил поднимает и поднимает железяку, он и не думал ни о чем, доведя себя до полного отупения со слюнями, – он просто таращился в землю. Рыжая, с корешками, она словно расцветала ядовитыми пятнами в глазах, самых дивных тонов утомления и давления, снопами искр; она шевелилась и менялась, она дышала, она жила…
Выпив чаю с душистыми травками, Ева попыталась хоть к чему-нибудь себя пристроить. Ходила, брала что-то в руки, клала на место. Действительно, инстинкт единственной женщины в доме проснулся в ней, вылился в неясное снование по комнате Костярина, по общей с дедом кухне. Рассеянно кружила, как самолет, терпящий бедствие, подбирала с пола то, что казалось ей не очень интимным. Наклонившись к темному комку и слишком поздно распознав в нем очередной хозяйский носок, испуганно взмывала обратно. И такие вялые переставления вещей с места на место, снова и снова – вокруг гостьи они перемещались стрелками часов – и правда были без смысла, без результата, просто сжиганием времени.
Костя же сел на кровати, благоговейно расстегнув чехол подаренной гитары, откуда, из области грифа, выпорхнула колода карт, зарябила на полу рубашками.
– Сто лет не держал… – только и сказал он. Тронул струны. Что-то подтянул. Неужели не показалось – дрожали руки?…
“Играть ему мозоли не мешают”, – промелькнуло у Евы с затухающим злорадством. Костя гладил корпус, совершеннейшую из талий, прикрыл глаза. Неуверенно, прерываясь – удивленно, вот! – слушая сам себя, он наиграл мотив.
Поднял на нее какие-то с легким безумством глаза:
– Я написал эту песню уже здесь. Четыре песни, если точно… Я писал их без гитары. Понимаешь?
Нет. Такое бывает? У нее, конечно, был сокурсник в вечных лохмах – вечно не наскребавший денег на новую струну, он так и приучился сочинять музыку для гитары-инвалида, без третьей она была, что ли… Его надрыв с фальшивинкой, с вывороченными от напряжения бледными ноздрями не трогал, интересно было другое, как в музыке – в музыке! – заранее, в мозгу можно ставить себе заслон.
Оказывается – можно всё.
Костя заметно волновался перед тем, как самому услышать себя впервые. Попросил подать вон ту тетрадку: заглянуть, вспомнить…
Ева слушала, и все в ней обрывалось – от голоса, от нехитрых, но горьких слов, в которых все дышало подлинным, беззащитным отчаянием. Костя пел, глотал слезы с интерфероновым вкусом в носу; он бил по гитаре так, что…
Он остановился, чтобы взять аккорд и дух последней, четвертой песни, усиленно смотрел на сторону, в дряблые отставшие обои, – злился и стеснялся. Какого черта позволил нюни распустить! Перед чужой девчонкой… И тут услышал вдруг, как сама она хлюпает и дышит прерывисто. Вот те на. Глаза – растаращенные, отчаянные, слезы, слезы в три ручья!..
V
Сегодня вставали рано. На вечернем обходе Арсений Иванович накрутил, поднял на ноги весь поселок: до Дня Победы, дескать, рукой подать. А вы знаете, какие задачи по благоустройству поставил перед Западным город? Место справления культа, в конце концов!.. Памятник бойцам!.. Могилы ветеранов!.. Устремятся толпы горожан!.. Специальные автобусные рейсы!.. Батюшка со службой!.. Комиссия!.. А!.. Вы думаете, это проблемы только дирекции кладбища?… Субботник! Субботник!!!
Ева разбудила парней, сходила на колонку набрать чайник: она, похоже, освоилась на страшненькой кухне с подгорелым тряпьем. За завтраком Никита объявил:
– Субботник-то до вечера? Надо бы взять чего… подкрепиться. Кхм.
Про бутерброды подумала одна Ева…
Уже выходить – весь поселок валил на “вверенный объект” к девяти, – а ребята заметались, потому что бутыль, в которую баба Маша заливала Кузьмичу самогон, была нетранспортабельна, так скажем. “Куда перелить? Куда перелить!!!” Дед даже предложил самое дорогое, что у него есть: округлую, формой и цветом обмылок, фронтовую фляжку с гравировкой – от самого генерала Амосова! Да что толку от одной фляжки. Нашли в итоге пластиковый баллон, переливали, с холодением руки и нестерпимым жжением мозолей, на которые попало; умяли и чуть не бегом – до ворот кладбища. Здесь вовсю уже раздавали грабли, метлы, ведра, кому что, – как ополчение.
Среди ранней зелени весело заплясали костры, куда сносился мусор, независимо от его способности к горению, и огонь натужно переваривал все. Ребят поставили на какой-то из участочков, младенчески зеленый, далековатый от аллей, и то хорошо. “Контролеров” меньше. Звучно отжимая тряпку в ведро, Ева героически пыталась оттереть муть и блеклость – пелену забвения – с чужих овальных фото…
Но рано наши герои радовались. Похалтурить, мол, потрепаться. Из умятого для конспирации баллона хле… Арсений Иванович появился внезапно. Похоже, без контроля и “цэу” у него не оставался никто.
