Анатолий Санжаровский - В Батум, к отцу
Предчувствуя необъяснимо надвигающийся разбой средь бела дня, старик раскрыл даже рот, силясь прогнать беду, но с лихорадочно вздрагивавших губ не упало ни звука.
Наконец старик аджарец обрёл дар слова.
– Слюши, кацо! Аба не надо так, да! – разобиженный, выкрикнул он фальцетом. – Я дал посмотри, а ти скуши! Ну?! Эти базар! Нада плати, да, гражданин хароши!
– Само собой, – не переставая молотить, принципиально согласился Вязанка, после чего подозвал меня пальцем и, поведя рукой с огрызком в сторону старика, тихо добавил: – Гля, как мы этого падишаха объедем на кривой козе, – сердито выстрелил в прилавок перед дедом семечками, подчёркнуто укоризненно покачал головой:
– Даю один вопросишвили… Позвольте узнать, так чем это вы тут торгуете, дядя Базар?
– Ка-ак чче-ем?
– Это я вас спрашиваю. Справка из сельсовета? Фамилия? Размер ботинок? – со свирепым упрямством допрашивал Вязанка. – Что, земляк с усами, моргаете? Скажете, не знаю? Ничего, судебная экспертиза скажет. Судебная экспертиза знает всё! – И вдвое тише, ровней против взятого на рысях разгона: – А это, между прочим, экспертизе на анализ…
С гребня пирамидки Никола милостиво берёт два самых крупных яблока под растерянно-виноватым взглядом в мгновение вспотевшего старика, последнего в ряду, и с твёрдым хладнокровием удаляется прочь хватким, парадным шагом.
(А надо сказать, покуда Вязанка был занят, как он говорил, негоцией, я ковырял ботиночным носком горячую пыль, не спуская с Николы судорожно-цепких взглядов искоса.)
За воротами рынка Вязанка принимается безо всякой на то охоты жевать сушеный инжир – выпал из рукава в подставленную колодцем ладонь.
Я плетусь сзади. Приглядываюсь.
У него оба просторных рукава полны всякой фруктовой всячины.
В отместку читаю ему с плаката:
– «Всегда надо вставать из-за стола с чувством некоторого желания ещё поесть».
– За совет чувствительно благодарен, но намёка на делёж, пардончик, не принимаю. Да с каких это пор я с тяжелобольным худым карманом, где нет как нет даже на развод запаха медяков, должен кормить-поить ещё и тебя, паиньку? Как же, всю жизнь мечтал… Ну, чего ты вот за мной тенью, а к прилавку ни ногой?
– Не умею я…
– Весьма сочувствую. Но, насколько мне известно, университетских курсов для твоей персоны в Батуме не откроют. Меня вот тоже не учили… А впрочем, и не умей: что барышня не знает, то ей и под масть.
– Ты! Не хватай через край!
– Не тетерься… Страсть как люблю подкатываться к гордячкам с приношениями… Бери.
Никола насовал мне полные карманы орехов, сухих инжиров, даже свежей черешни.
Я удивился.
– Когда ты только и успел?
– Секрет фирмы. А фирма секреты не раздаёт.
– Ну а всё же?
– Если бы я знал… Руки… Сами берут в долг без отдачи…
Вязанка вздохнул, с досадой покачал головой.
Я живо упрятал всё в дальний сундук. Съел.
– Ну как, отобедало земство? – подмигнул Вязанка.
– А куда ж оно денется…
– Как меню? Претензии, может, пожелания какие? – Вязанка склонил голову в поклоне.
– Спасибо. Так вкусно… Всего было за глаза.
7
Беда беду выслеживает.
Беда по беде, как по нитке, идёт.
А потом был вечер, был вокзал.
Все-таки дворяне из нас не получились: на дворе не пришлось ночевать.
В зале ожидания облюбовали рядышком две скамейки, пали.
Только слышу это я сквозь сон, в рот мне норовят что-то такое затолкнуть.
Открываю глаза – здрасьте, пожалуйста! – на моей скамейке лежит валетом юная особа. Юбочка по форме, с декольте… Лежит и так это старательно водит у моего родного носа босой пяткой.
Приподымаюсь на локоть – спит. Ну, стиснул я зубы, лёг. Только она снова по-новой. Ах ты!.. Я и дай щелчка по той пятке.
Соня ойкнула. Села.
– Послушайте, какавелла, вы что?! – напылил я.
– Ax, извините, так это к вам я приставала? А мне снилось, новые туфли ни в какую не лезли… Я так старалась, так старалась…
– Скажите на милость, она старалась! Может, ещё орденок потребуете за свои старания?
Девушка оживилась.
– На орден я не замахиваюсь. А вот… – Она в морщинки собрала лоб. – Какавелла – это что будет?
– Ше-лу-ха се-мян ка-ка-о! – вытягивая голос, торжественно произнёс я довольно отчетливо. По слогам.
– На что ж вы меня так? А? Какая ж я вам шелуха?… Мария я! Савичева! Вы слышите?
Я не мог не слышать её истерического крика. Растерялся и искательно кивнул.
Видать, согласного кивка ей показалось мало, отчего уже без слов – вот тебе венец! – мне была высочайше пожалована сочная, жизнеутверждающая пощёчина.
– О времена, о нравы! – ладясь под тон светского льва, сказал Вязанка, потягиваясь со сна и спуская ноги на пол. – Мадам, насколько мне известно, хорошенькие ручки даны женщинам скорее для ласки, нежели для мамаева побоища. Зачем же попирать золотое назначение и из вполне здорового красавца делать мне инвалида первой гильдии? Я не собираюсь втягивать вас в дискуссию, только напомню с вашего позволения: с одиннадцати вечера до семи утра закон в Англии вообще запрещает драться.
– А оскорблять что, можно круглосуточно?
– Откровенно если, – сказал я Вязанке, – вина на мне. Не сдержался… Не в честь… А потому, – я повернулся к девушке, – я и прощу у вас прощения.
Она кивнула рукой.
– Да уж…
С минуту она тяжело смотрела себе на ноги. Вдруг у неё прорезалась потребность в стоне.
– Память у меня не воробьиная… Помню… Ложилась я спатуньки в танкетках… Вы!.. Ты!..
Я разозлился.
– Да опомнись! Неужели думаешь, проглотил? Потрогай живот, совсем пустой… Чего хныкать? Сходи поплачь в жилетку родной милиции. Это она не уберегла. А я тут сторона!
На шум довольно смело подошёл крутощёкий милиционер.
Что да чего да всю троицу и упрячь до утра, до выяснения, в смежные палаты с кроватями.
Мечта!
– Вы, девушка, – сказал дежурный пострадавшей, – будете одна в дальней комнате. Закроетесь на крюк. Если что, кричите. У вас, у женщин, глоточки дюралюминиевые, заслышат и мёртвые, не то что я, – и запер нас.
Немного погодя Никола, неуверенно настукивая калачиком указательного пальца по холодной оконной решётке, говорил с тревожной усмешкой:
– Слышь, как бы нам не надели тут браслеты и не пришлось бы Коле Вязанке играть по ночам на скрипке[3]… Как думаешь?
Я не отвечал, засыпая.
8
Даровой рубль дешёв.
– «Вставайте, сударь, Вас ждут великие дела!»
Я открыл глаза.
Вчерашняя незнакомка, вовсе и не дурная собой, как показалось мне ночью с сонных глаз, стояла у окна, заплетала косу и улыбалась, улыбалась то ли мне, то ли молодому утру, и так хорошо улыбалась на всю комнату, что я поймал себя на том, что тоже улыбаюсь.
Короткий разговор улыбок обломило мгновение, когда я вспомнил, где я и что со мной.
– Ждут великие дела? В Петропавловке?
Она рассмеялась, укладывая косу золотой короной на голове.
– Эта крепость давно музей. Раз. Во-вторых, танкетки я вчера сунула в сумку под голову и забыла. Представляете? Вот где Маша-растеряша! Я уже рассказала про всё про это дежурному. Извините меня, что вышло так. Я ухожу. Прощайте, дорогие соколки!
– Сударыня! – поднял над подушкой голову Вязанка. – Что мы в цене, мы знаем и сами. Лучше подумали бы, как из-за вашего финта ушами нас могли с дудками свезти туда, где и трудолюбивый Макарио тёлочек не пас. И тогда что, добывай мы ударно уголёк-чернослив? Покорно благодарю! Вам неохота знать, сколько у нас отняли ваши танкетки калорий? Вы ничего не желаете пожертвовать на их скромное восстановление?
Она растерянно отвернулась. Достала из-за пазухи вышитый красным платочек.
– У меня всех-то денег одни воробьи. Мелочь… так, пустяки… Рубль вот на автобус до дома…
– Это всё ж таки больше, чем ничего. – Он протянул растопыренную пятерню. – Ну-с… Смелей.
Она боязливо вернулась, тонкими длинными пальцами вбросила в ладонь смятую комочком бумажку, как бросают в урну огрызок.
– Пани! Адрес или счёт в банке!
– Это ещё зачем?
– Проценты с рубля, пока его не верну, куда прикажете посылать?
– Оставьте ваши шуточки…
– И не думал шутить. Без адреса не выпущу.
Девушка сердито хмыкнула, но назвала совхоз «Лайтурский» и в мгновение исчезла за дверью.
– Слушай! Тебе не мерзко обирать девчонок? – набросился я на Вязанку.
– Да не липни хоть ты, митрополит несчастный! И без тебя знаю, кипеть мне в пенкешеле! В этом смоловарном котле…Только против своего хобби не попрёшь. Да и зачем? Выгодная штучка! Дашь на дашь… Я галантно напомнил – мне деликатненько хрусталик на подносе.
– Эх ты!..
– Ты рублю не груби. Перед продавцом все рубли равны.
– Ну а перед совестью?
– Три ха-ха-ха, – в задумчивости проговорил по слогам Вязанка. – Твоими устами… Мда-а… Дежурный меня мучил, белянка твоя, – взгляд на дверь, – дай бог, чего ей хочется, мучила. Ты тянешь за душу. Ещё и совесть возьми меня в тиски… Не слишком ли много мучителей на одного? Никакой пропорции не вижу, отец Григорио. Или ты хочешь вбить мне, «плох тот мученик, который не рвётся в великомученики»? Посмотрим, как тебя будет терзать твоя родная совестишка, когда кинешься щи наворачивать на девчачий хрусталик, что, кстати, я обязательно верну… Айда лучше в столовую, а там и в мореходку.
