Адольфо Биой Касарес - Большой серафим
Вмешалась хозяйка:
– Чудище, да; но, может, рукотворное, – как вы полагаете, сеньор Камполонго?
Тот вскинулся:
– Я? А я-то тут при чем?
– Вот именно, – согласилась хозяйка. – Этот вопрос я и задаю себе. Чем занимается сеньор Камполонго вечерами на берегу? Или, если хотите, куда он смотрит? Лучше сказать: кто смотрит на него? Встав лицом к морю, он занимается шведской гимнастикой. Притворившись шведом, подает тайные знаки. Меч-рыбе, сеньор Камполонго? Подводной лодке?
– Может быть, – высказалась де Бианки Вионетт, – сеньор Альварес, сам того не зная, увидел подводную лодку и разволновался. Такое бывает.
– Почему не предположить нечто еще более странное? – спросил в свою очередь Линч. – Знаете теорию Данна?[14] Всю жизнь я только и делаю, что рассказываю ее. Прошлое, настоящее и будущее существует одновременно…
– Или я чего-то недопонял, – заявил Камполонго, – или тут нету никакой связи.
– А может, и есть, – тряхнул головой Линч, – потому что времена порой стыкуются. Люди незаурядные, ясновидящие проницают и прошлое, и будущее. Заметьте: если не существует будущего, невозможны пророчества. Как можно видеть то, чего нет?
Камполонго вопросил:
– Так вы считаете сеньора Альвареса пророком?
– Никоим образом, – скривился Линч. – Самые обычные, заурядные люди ощущают стыки времен, когда сходятся необходимые условия, понятно вам? Почему бы сеньору Альваресу не прозреть этим утром высадку флибустьера Добсена?
– Чепуха, – отрезала хозяйка. – Добсену сейчас было бы сто пятьдесят лет, в таком возрасте никто не может ниоткуда приплыть.
Линч продолжал, словно не слышал ее слов:
– Разве цвет лица сеньора Альвареса не говорит вам о том, что он слишком долго пробыл на солнце? Вот в чем суть вопроса! Солнечный удар, заразная болезнь, лихорадка, по мнению людей знающих, открывают путь таким чрезвычайным видениям…
– Зачем предполагать столь пошлые вещи? – спросила сеньора де Бианки Вионетт. – Представьте на минуту, каким грубым был тогдашний флибустьер.
– Неотесанный мужчина по-своему интересен, – заявила мадам Медор.
– Вернитесь в сегодняшний день, сеньор Линч, – попросила Бланчета. – Современность мне нравится больше. А сейчас все говорят о летающих тарелках.
– В самом деле, – поддержал ее Мартин. – Передовая молодежь организует кружки для наблюдения за летающими тарелками. Такой кружок есть в Кларомеко. Его казначей – мой приятель.
Выпятив грудь, гордо подняв голову, мадам Медор возвестила:
– Если и Терранова у вас состоит в приятелях, прощай казна этих дурней из Кларомеко.
Ночью Альварес спал тяжелым сном, словно был отравлен. Утром, желая глотнуть свежего воздуха, распахнул настежь окно. И тут же закрыл, ибо в первый же момент, на пустой желудок, запах, доносящийся с улицы, показался ему тошнотворным. Не лучше был и вкус кофе с молоком; даже в сладости меда чувствовался серный привкус. Он позавтракал сухими галетами. Как мог, постарался отделаться от немочки, которой прямо-таки не терпелось поговорить. В зеркале, что висело в коридоре, разглядел свое меланхолическое отражение: мужчина зрелых лет, в выцветшей круглой шляпе, в пляжных брюках, – и сказал сам себе с раздражением: «Спета твоя песенка». Спускаясь по лестнице, почувствовал, что задыхается, и на всякий случай потянулся рукой к перилам. Внизу стояла мадам Медор.
– Надо бы вам открыть окна, – сказал Альварес. – Воздух в доме немного спертый.
Хозяйка ответила:
– Проветривать? Впускать сквозняки? Я с ума еще не сошла. И потом, хочу вас предупредить, на улице воздух ничуть не свежее, сегодня крепкий запашок.
– От моря? – спросил Альварес.
Хозяйка пожала плечами, выставила мощную грудь, подняла голову и отправилась по своим делам.
Открыв дверь, Альварес чуть было не прянул обратно. Снаружи этим утром было душно, словно в оранжерее, воздух – застоявшийся, еще более спертый, чем дома: а что до запаха, на ум ему пришло: линия горизонта, выложенная невероятно огромными, разлагающимися телами. Все предвещало грозу. «Будет ливень и шторм, – подумал он, – тогда, возможно, запах и уйдет». Он не хотел терять утро – такими короткими были его каникулы, так дорого ему достались – и, собрав все свое мужество, отошел от гостиницы, сделал несколько шагов в полутьме и зловонии. Заметив, что цветы в горшках увяли, прошептал:
– Эти цветы как любые цветы в саду.
Откуда взялся этот стих? Казалось, вот-вот вернутся воспоминания, чудесные, полные восторга… Постояв немного в недоумении, решил, что за обедом спросит у Линча. «Старик очень начитан».
Вблизи берега смрад заметно усилился. Альварес убеждал себя, что через какое-то время человек привыкает к любому запаху, но, дойдя до скал, призадумался, выдержит ли он хоть короткий срок. Он заметил, что ночью отлив был значительным; обнажилась грязная полоса песка. На поверхности воды плавала пена и какие-то клочки, затем Альварес с изумлением увидел, что эти клочки и пена стоят на месте, что море не движется, и наконец до него дошло – вещь совершенно явная, хотя и невероятная: шума прибоя не слышно. Только крики рассерженных чаек нарушали гнетущую тишину. Альварес разул свои ножонки, тщательно, будто пес, обнюхивающий каждый камушек и былинку, выбрал место и растянулся на песке.
Сегодня он не искал под скалами защиты от солнца, так как грязная пелена заволакивала небесную твердь. Прикрыл глаза. Тут же им овладела все та же смутная тревога, что и накануне. Подумал с раздражением, что душный воздух этого утра действует как дурман. Заплетающимся языком пробормотал про себя: «Беззащитный, забудусь сном».
Он лежал посередине пляжа, между скалами и морем. Снова подумал: «Весь на виду. Как на подносе. У скал по крайней мере никто бы не напал со спины. Хотя и это только иллюзия: враг мог бы внезапно показаться в небесах и низринуться вниз. Но нет: чему суждено прийти, придет с моря». То ли Альварес забыл о своем намерении, то ли его сморил сон, но он не сдвинулся с места. Чайки – никогда их не было столько – слетали с высоты к морю, взмывали в последний момент, бешено хлопая крыльями и отчаянно крича. Новый шум, заглушивший возню чаек, напомнил Альваресу утробное чмоканье трясины. Он поднял голову: море оставалось на месте, но поверхность его как-то необычно двигалась, со дна поднимались пузыри: вода закипала. Потом ему почудилось: море волнуется потому, что некое длинное-длинное тело, конвульсивно дергаясь, выходит из кто знает какой бездны. Скорей с интересом, чем со страхом, решил: «Морская змея». Под таинственным телом кишмя кишели существа, деловитые, словно рабочие на арене, которые между двумя цирковыми номерами натягивают сеть и водружают клетку. Кишащие существа продвигались вперед, к берегу, но могучий единственный взмах снизу вверх резко прекратил всякое движение. В наступившей затем неподвижности перед Альваресом явилась арка; вскоре он обнаружил, что это – отверстие длинного туннеля, который скрывался в океанских глубинах; сначала оно, это отверстие, было темным, затем процвело всеми цветами радуги, и наконец взору предстало шествие. Оно приближалось не спеша, величаво и неотвратимо. Впереди шел дородный тип, одетый в пеструю мишуру, – зеленоватая тень, скользящая по лицу и рукам владыки, казалась еще темнее на фоне кричаще яркого костюма. То был Нептун. Празднество моря; кони и колесницы выплеснулись на берег. Желая сказать морскому царю приятное, Альварес выразил свой восторг.
Тот отозвался с грустью:
– Этот праздник – последний.
Три слова, произнесенные Нептуном, прозвучали откровением: наступил конец света. Когда вороной конь, закусивший удила, задел его на всем скаку, Альварес с криком проснулся.
Он открыл глаза, уткнулся взглядом в темную массу, блестящую, словно запаренная лошадь, но еще больших размеров, и невольно отпрянул. Вгляделся пристальней: рыба. Рассеянно помотал головой, подавил, как мог, страх и отвращение, шутливо заметил про себя: «Этого только не хватало». Чудовищная туша билась в предсмертных судорогах.
Альварес пробудился к бреду наяву: от скал до самого моря бухта была полна огромных рыб, дохлых или задыхающихся. От них исходил гнилостный, илистый запах. Оставалось одно: бежать как можно скорее. Он встал; петляя между чудищами, нашел тропинку, по которой незадолго до этого спустился к морю, и стал карабкаться вверх. Среди смятения и ужаса возникла ясная мысль: «Эти рыбы больше всего похожи на китов».
Уже сверху, с высокой скалы, он увидел, что на всех пляжах – кое-где на целые километры, до самой кромки моря – простирались раздутые тела китов, огромных рыб, маленьких рыбешек, и все это множилось и длилось до бесконечности.
Он глянул в противоположную от моря сторону. В небе было темно от птиц. Его отуманенный мозг на какой-то миг принял их за тех же чаек, что суетились на пляже, но непонятно как почерневших. Но то были вороны, привлеченные гекатомбой на морском берегу.
