Карлос Фуэнтес - «Чур, морская змеюка!»
— Good sport![31] — шепнул ей на ухо мистер Гаррисон Битл, прижав ее к груди, когда закончился вечер шотландского танца и когда осталось лишь полчаса до начала прослушивания стереофонических пластинок, которое всегда проводилось в том же танцевальном салоне.
Исабель не покраснела. Она поднесла руку к щеке, словно хотела сохранить дыхание мистера Гаррисона, который показывал в улыбке свои безупречные зубы и просматривал программу концерта: увертюры Массне, Верди и Россини.
— Выпьем чаю перед концертом? — предложил сияющий молодостью американец.
Исабель согласилась.
— В вас много от англичанина… ну, как это сказать… для американца, — прошептала она в тот момент, когда Гаррисон аккуратно положил печенье на блюдечко.
— Philadelphia. Main Lain. Scranton 64,[32]- улыбнулся Гаррисон, вставая в очередь за чаем.
Он лукаво посмотрел на Исабель. Ему давно уже было ясно, что сеньорита не понимает ни одного из его намеков.
— Большую часть своего детства я провел с родителями в Лондоне. Видел самого Гилгуда в «Гамлете», Эдуарда, отрекшегося от престола, Чемберлена, когда он вернулся из Мюнхена под зонтиком, но с подмоченной репутацией. Анну Нигл в сотнях картин из времен королевы Виктории. Беатрис Лили, которая пела сомнительные песенки, Джека Гобса, когда он стал чемпионом по крокету.
— Мистер Грейс был и будет самым великим игроком в крокет из всех, кого знала Англия, — сказал, обернувшись к ним, коренастый человек с белыми, закрученными вверх усами.
— Гобс был звездой Суррея, — вмешался, почесывая бородку, маленький некрасивый человечек с огромным транзистором под мышкой.
— Местные звезды Суррея мало волнуют нас, жителей Глоустера, — важно проговорил сеньор с закрученными усами.
— Бристоль? — полюбопытствовал человек с бородкой.
— Блэкэни, — вскинул с возмущением голову усатый.- Forest of Dean. On the Severn![33] Тут вам не кирпичи, а земля, сеньор.
— Это не помешает нам хорошенько выпить, — кашлянул маленький и открыл крышку транзистора, где на месте запасных батареек примостилась бутылка коньяка. С завидной ловкостью и быстротой он вынул бутылку, откупорил ее и протянул джентльмену из Глоустера. А тот одобрительно кивнул головой, увидев, как в его чай полилась струйка коньяка. И оба звонко расхохотались.
— Увидимся вечером в баре, слышишь, Томми, — ворчливо сказал сеньор из Глоустера.
— Непременно, Чарли, — ответил Томми из Суррея и, заткнув пробкой бутылку, подмигнул Исабели. — А вообще, если не хочешь моих яблок, не тряси мою яблоню!
— Я думала, что они ссорятся, — хихикнула Исабель. — До чего симпатичные!
— Дружба запрещается! — сказал Гаррисон, сделав очень серьезное лицо. — Половина английского населения — самые порядочные люди на свете, другая половина — самые бессовестные и пропащие!
Они уселись рядом в маленьком салоне для письма и заговорили вполголоса.
— Как хорошо вы знаете жизнь, сеньор Битл!
— Зовите меня Гарри.
Исабель замерла и услышала, как царапает перо голубую гладкую бумагу.
— Да… да, Гарри…
В салоне кашляли, шелестели страницами, вскрывали конверты.
— Гарри… Мне так было хорошо с вами… простите… Наверно, я вам кажусь слишком… ну, слишком вся наружу, как говорят в Мексике… Но… Но вначале я думала, что буду совсем одна… что не с кем будет словом перемолвиться… вы, наверно, понимаете.
— Нет, не понимаю. Ведь мне так дорого ваше общество! Вы, как я вижу, вообще себя недооцениваете!
— Правда? Неужели?
— Для меня вы самая прелестная женщина на борту «Родезии»! Эта изысканность…
— Вы обо мне?
— Да, изысканность и внутренняя чистота. Я счастлив быть с вами, Исабель!
— Вы?
Не понимая, что с ней происходит, Исабель выхватила из-под бархатной ленты для часов кружевной платочек, скомкала его в повлажневших ладонях и выскочила из салона.
Вот этот синий карандаш, нет, нет, нет, ей же столько раз говорили, что глаза — это самое лучшее, что у нее есть, зачем же их портить, вот разве чуть подмазать веки, господи, где же карандаш для бровей, нет, потерять она не могла, просто забыла его и взяла сдуру эту синюю краску, которой никогда в жизни не пользовалась; мистер Лавджой, да, звонок, ну как же ей быть, она нажала кнопку, она ждет мистера Лавджоя, ах, он уже здесь, лысый, носатый, пусть он все сделает, пожалуйста, купите мне карандаш для бровей в киоске, halfcrown,[34] нет, вот сдача вам; и эти бигуди, хватит ли времени, нет, волосы еще совсем сырые, ну истинная дура, вымыть голову за два часа до ужина! Но ведь в салоне красоты вечно кто-нибудь сидит, там надо предупреждать за сутки, ой, ой, хоть духи хорошие, что да, то да, Ma Griffe, их всегда быстро раскупают, а вечернее платье? Вдруг оно не понравится Гаррисону? То есть Гарри? Может, слишком маленький вырез? Поди знай, вообще-то платья-туники всегда выглядят элегантно, это известно, это говорят все дамы, которые заходят в ее boutique, спасибо, сеньор Лавджой, да, это как раз то, что мне нужно, спасибо, нет, нет, сдачу оставьте себе, вы свободны; кажется, она наложила слишком много крема. Сколько раз ее предупреждали, что ей ни к чему румяна, что у нее и так хорошая кожа, с легким естественным румянцем, ой, ой, она же перемазала все пальцы этой краской, господи, будет ли конец, как ей привести себя в порядок, когда все эти банки ездят по столику, скользят, вот теперь упала коробочка с салфетками, и вода с крышки попала ей на юбку, забрызгала чулки, ну хоть кричи, хоть плачь, и дернула ее нелегкая опереться руками о колени и перепачкаться краской!
И вот она поднимается, кричит, царапает зеркало грязными пальцами, оставляя на нем разводы розового цвета, потом, плача навзрыд, замазывает его целиком, срывает бигуди и — бац! — сбрасывает на пол все, что стояло на узком неудобном столике, и в комнате перемешиваются запахи пролитых духов, рассыпанной пудры, раскрытой помады, кремов, румян; она бессильно склоняет голову, видит в мутном, закрашенном зеркале свое лицо с бороздками от слез, тут же открывает баночку с жидким кремом, снимает салфеткой все следы косметики, берет маленькую бритву-грабельки, намыливает подмышки и сбривает коротенькие волоски, потом вытирается влажным полотенцем и — ну где же дезодор? — ищет тюбик повсюду. Ищет, оглядываясь по сторонам, сидя на табуреточке у зеркала, а потом ползает на коленках но узкой каюте, подбирая заодно все разбросанные вещи, Гарри, Гарри, она не успеет, будет плохо выглядеть! О Гарри, Гарри…
— Как бежит время! Четыре дня назад мы были в Акапулько, а завтра подойдем к Панаме! Где кончается твое путешествие?
— В Майами. Оттуда я полечу в Мехико. Так решено заранее и…
— И мы, наверно, никогда больше не встретимся.
— Гарри! Гарри!
— Каждый из нас вернется домой. Обязанности. Дела… Забудем об этом путешествии. Вернее, не придадим ему особого значения. Все покажется коротким сном.
— Нет, Гарри, так быть не может!
— А как же?
— Но ведь я почти ничего не знаю о вас… о тебе…
— Гаррисон Битл. Тридцати семи лет, клянусь, хоть все дают мне много меньше. Местожительство — Филадельфия, Пенсильвания, США. Католик. Республиканец. Гарвард и Кембридж. В городском доме — четырнадцать комнат. Дача в — заповеднике. Кое-какие ценности. Полотна Сарджента, Уистлера и Уинслова Гомера. Характер — скромный. Костюмы от «Братьев Брукс». Любитель собак и лошадей. Заботливый сын. Мать — милейшая вдова шестидесяти лет с твердым характером и слабой памятью. Теперь темная сторона жизни — десять часов ежедневной работы. Биржевой агент. Ну как? Устраивает.
— Я я не… то есть я хочу сказать, что у вас очень хорошая жизнь. Тетя Аделаида говорит, что в ее времена все было таким шикарным… и праздники, ну и люди, все. А вот мне, мне уж не довелось это увидеть… училась в интернате Святого Сердца. Ну а после? Молодые люди в наш дом не ходили, да и я, по правде сказать, не очень о них думала. Девочки о них говорили, только мне казалось, что они просто-напросто сочиняют. В общем-то, и я жила хорошо, нет, правда! То есть я не думаю, что моя жизнь чем-то отличается от жизни других людей. Вы понимаете меня, Гарри? Гарри!
Никогда еще сомнение не предвещало такой твердой уверенности. Никогда еще уверенность не выражалась таким словом, такими словами, как страх и наслаждение, словами, которые обозначали то, что снизу вверх пронизывало позвоночник Исабели, ослабевший холодеющий позвоночник, трепетно чуткий к кончикам сильных пальцев Гарри, ласкавших ее спину, можно сказать — обнаженную спину, так много электричества было в этих пальцах, скользивших по вечернему платью, сшитому из матовой ткани в звездочках-дырочках, которое застегивалось сзади. Сомнением, уверенностью, страхом и наслаждением — всем сразу был этот холодный бессильный пот, который Исабель ощущала как нечто отдельное от своего смеющегося тела, упрямо чуждого сейчас прежней осмотрительности. Сомнением, уверенностью, страхом и наслаждением была и эта горячая дрожь, которая разрушала систему сосудов, пульсирующих, ощутимо теплых, наделенных теперь особой чуткостью и стремительно рвущихся к поверхности кожи. И вяжущий привкус, который чувствовал ее язык, плотно прижатый к мягкому бугристому небу. И усталость рук, покорно лежавших на плечах Гарри. Сомнение, уверенность, страх и наслаждение были и в страшной тяжести ее ног, безвольно, безотчетно передвигавшихся по танцевальному салону, едва освещенному синими огоньками, рассыпанными в ночном небе. И в странном исчезновении только что кружившихся возле них пар. Вернее, в том, что их перестала замечать Исабель, та, что сейчас откровенно и робко прижималась к Гарри, та, что старалась коснуться прядкой волос отворотов его пиджака, та, что приникала головой к его шее, к свежему аромату лаванды.
