Оскар Уайлд - Упадок искусства лжи
Но жизнь вскоре разрушила совершенство формы. Уже даже у Шекспира видно начало конца. Оно проявляется в постепенном разрушении белого стиха в его поздних пьесах, в предпочтении, отдаваемом прозе, и чрезмерной роли, отводимой описанию психологии и поведения. Те места у Шекспира - а их предостаточно, - в которых его язык становится корявым, вульгарным, передернутым, странным и даже оскорбительным, всецело обязаны своим существованием желанию Жизни услышать свое собственное эхо и отрицанию изящного стиля, который есть единственный метод познания жизни, дающий способность ее выразить. Шекспир ни коим образом не безупречен. Его слишком сильно тянет к прямому заимствованию пассажей из жизни. Он забывает о том, что, предавая мир образов, Искусство предает все. У Гете гдето сказано: "In der Beschr(nkung zeigt sich erst der Meister"[33]. Именно творя в определенных рамках раскрывается мастер, а рамками и самым условием существования искусства является стиль. Но я все же предлагаю отвлечься от Шекспировского реализма. "Буря" - безупречнейшая из палинодий[34]. Мы всего лишь хотели довести ту мысль, что великие творения елизаветинских и якобианских писателей несли в себе зачатки саморазрушения, а также то, что, если их сила частично и заключалась в том, что они использовали жизнь в качестве исходного материала, то их слабость всецело заключалась в использовании жизни в качестве художественного метода. Неизбежным результатом этой подмены творения подражанием, этого отказа от образной формы является наша современная английская мелодрама. Герои этих пьес разговаривают на сцене точно так же, как и вне нее; у них нет ни голоса, ни гласных; они взяты прямо из жизни и воспроизводят ее во всей ее пошлости до мельчайших подробностей. У них походка, манеры, одежда и выговор настоящих людей; они не выделялись бы в вагоне 3-го класса. Но до чего же занудны эти пьесы! Они не в состоянии создать даже ощущение той реальности, которая есть их образец и единственная причина их создания. Реализм, как метод, терпит полный провал. Сказанное о драме и романе точно так же применимо к так называемым декоративным искусствам. Вся история этих искусств в Европе - это история борьбы между ориентализмом, с его открытым отказом от подражания, его любовью к художественным условностям, его неприязнью к формальному изображению чего-либо реального и нашим собственным духом подражания. Где бы ни доминировала первая тенденция - в Византии, Сицилии или Испании в результате непосредственного контакта с Востоком, или в Европе под влиянием крестовых походов - появлялись чудесные творения, в которых видимое было преобразовано в художественные условности, а несуществующее - придумано на радость Жизни. Но когда бы мы ни возвращались к Жизни и Природе, создаваемое нами становилось пошлым, обыденным и безынтересным. Современные гобелены, с его немыслимыми эффектами, сложной перспективой, небесными гладями, честным и усердным реализмом, не красивы ни с какой точки зрения. Немецкое цветное стекло просто отвратительно. Сейчас в Англии начинают ткать приемлемые ковры, но только потому, что мы возвращаемся к методам и духу Востока. Еще двадцать лет назад наши ковры, с их торжественной, нагоняющей тоску правдой жизни, пустым преклонением перед Природой и несносным изображением реальных объектов, были посмешищем даже для обывателя. Один образованный мусульманин как-то сказал нам: "Вы, христиане, настолько заняты ложным толкованием четвертой заповеди, что не в состоянии подумать о художественном применении второй"[35]. Он был абсолютно прав, и правда состоит в том, что искусству следует учиться не у жизни, а у искусства. А сейчас я прочту тебе то место, которое, как мне кажется, закрывает дискуссию на эту тему. "Так дело обстояло не всегда. Мы не станем распространяться о поэтах, поскольку они, за печальным исключением г-на Уордсворта, были истинно верны своей высокой миссии и, по всеобщему признанию, абсолютно недостоверны. Но в работах Геродота, которого, несмотря на мелочные попытки современных дилетантов удостовериться в истинности его истории, смело можно назвать Отцом лжи; в опубликованных речах Цицерона и биографиях Светония; в лучших вещах Тацита; в "Естественной истории" Плиния; в "Перипле" Ганно[36]; во всех ранних летописях; в Житиях святых; у Фруассара и сэра Томаса Мэлори[37]; в путевых заметках Марко Поло; у Улауса Магнуса, Альдровандуса и Конрада Ликостенеса, с его великой Prodigiorum et Ostentorum Chronicon[38]; в автобиографии Бенвенутто Челлини; в мемуарах Казановы; в "Истории чумы" Дефо; в "Жизни Джонсона" Босуэлла[39]; в депешах Наполеона и работах нашего соотечественника Карлайла, чья "Французская революция" - один из самых увлекательных исторических романов в мире, факты или занимают приличествующее им второстепенное положение, или полностью изъяты по причине общего занудства. Теперь же все изменилось. Мало того, что факты выходят на главное место в истории, они еще и узурпировали владения Причуды и вторглись в царство Романтики. Их леденящее дыхание вездесуще. Они опошляют человечество. Сырой вещественный дух Америки, ее безразличие к поэтической стороне вещей, ее недостаток воображения и высоких недостижимых иделов происходят исключительно от того, что эта страна избрала своим национальным героем человека, который, по собственному признанию, был не в состоянии соврать[40], и не будет преувеличением сказать, что история о Джордже Вашингтоне и вишневом дереве наделала больше вреда за максимально короткий отрезок времени, чем любая другая история с моралью за всю историю литературы.
С.: Ну знаешь ...
В: Уверяю тебя, что это именно так, и самое смешное во всем этом - то, что история с вишневым деревом является полной выдумкой. Но не думай, пожалуйста, что я окончательно отчаялся насчет художественного будущего Америки или нашей собственной страны. Вот послушай:
"У нас нет ни тени сомнения в том, что какие-то изменения наступят еще до исхода этого века. Замученное нудными и общеполезными беседами тех, у кого не хватает ни остроумия для преувеличения, ни духа для романтики, уставшее от тех разумных, чьи реминисценции всегда основаны на воспоминаниях, чьи утверждения неизбежно сводятся к вероятному, и которые обязаны поминутно представлять отчет с доказательствами каждому полуграмотному, который случайно засунул голову в дверь, Общество непременно рано или поздно возвратиться к своему утраченному предводителю - образованному и обворожительному лгуну. Для нас навсегда останется тайной, кто первым, и не думая пускаться в примитивную погоню, поведал на закате изумленным пещерным людям, как он вытащил мегатерия из искрящяйся темноты его яшмовой пещеры, или победил в честном поединке мамонта и вернулся с его окровавленными бивнями; ибо ни один из современных антропологов, со всей их хваленой наукой, не нашел в себе тривиальной смелости рассказать нам об этом. Но какого бы он ни был рода и племени, он, несомненно, был основателем светского общения, поскольку цель лгуна - очаровывать, восхищать и доставлять радость. Лгун - краеугольный камень любого цивилизованного общества, и без него любой обед, даже во дворцах великих мира сего, столь же зануден, как лекция Королевского общества, дискуссии Объединенных авторов или какой-нибудь фарс г-на Бурнарда[41].
И не только общество примет его с распростертыми объятиями. Искусство, вырвавшееся из тюрьмы реализма, ринется ему навстречу и осыпет поцелуями его лживые, прекрасные губы, зная, что он - единственный обладатель великого секрета ее побед, который гласит, что Правда - исключительно вопрос стиля; а в это время Жизнь - бедная, вероятная, безынтересная человеческая жизнь, - устав бесконечно повторяться на радость г-ну Герберту Спенсеру[42], научным историкам и составителям статистики, покорно последует по его стопам, стараясь воспроизвести на свой простой и неотесаный лад чудеса, про которые он говорит.
Несомненно, появятся критики, которые, наподобие некого писателя из "Субботнего обозрения", начнут со всей серьезностью судить сказочника за недостаточное знание естественной истории, и чьим мерилом работы воображения будет их собственное отсутствие такового. Они будут в ужасе воздевать испачканные чернилами руки, если какой-нибудь честный гражданин, в жизни не путешествовавший дальше ограды своего сада, опишет увлекательнейшие путешествия, как сэр Джон Мандевиль, или, как великий Рали[43], напишет целую историю человечества, не имея ни тени представления о прошлом. В поисках защиты и оправдания, они будут прятаться за широкой спиной того, кто сделал Просперо кудесником[44] и дал ему в слуги Калибана и Ариэля; его, кто слышал как Тритоны трубят в трубы среди коралловых рифов Заколдованного острова и как поют феи в лесах подле Афин; его, кто повел призрачную процессию королей чрез туманные шотландские пустоши и укрыл Гекату в пещере с вещими сестрами. Они, как это у нас водится, призовут Шекспира и будут цитировать этот избитый пассаж, начисто забывая о том, что Гамлет намеренно выдал этот злосчастный афоризм про то, что задача Искусства - держать зеркало перед Природой, чтобы убедить окружающих в своем полном умопомешательстве в вопросах искусства[45].
