Шолом Алейхем - Мой первый роман
Признаюсь, я думал об этом день и ночь, только того и ждал, чтоб моего ученика пробрало сквозняком, чтоб его схватил кашель или горячка, чтоб он поскользнулся на ровном месте и сломал себе шею, или чтоб ему кто-нибудь случайно угодил камнем в голову, или чтоб укусила его бешеная собака и он рехнулся, или чтоб буря свалила вырванное с корнем дерево прямо на него, или чтоб случилось, наконец, какое-нибудь другое чудо, лишь бы он освободил место для меня.
И в то же время у меня щемило сердце; мне было жалко его. Невинная душа – почему он должен пострадать? За что ему, такому молодому, погибать? В душе я его уже оплакивал, искренне оплакивал. Я написал моей любимой, дорогой письмо, которое закончил горестным стихотворением. В этом стихотворении я серьезно оплакивал моего юного, безвременно погибшего ученика. Я сравнивал мир с кладбищем, а его с молодым деревцем:
На деревце томится, плачет соловей,И звезды так печально светят.
Что еще там было написано, не припомню.
И снова моя фантазия рисует мне: вот уже прошел год со дня его смерти, я и моя возлюбленная пришли на его могилу поплакать и возложить свежие благоухающие цветы, даже стихотворение посвятили ему, оно кончается так:
…Пусть цветут на могиле твоей цветы,А душа пусть в раю покоится…
Зацветут ли на могиле цветы – весьма сомнительно, но что ученик мой цветет, как роза, – это факт. Он с каждым днем становился все здоровее, его лицо – румяней, его тело наливалось жиром. Он был доволен, радостен, весел и счастлив, – счастлив не от любви, но оттого, что переезжает в большой город, где встретит новых людей и где больше не увидит опротивевшей ему родни.
В этом он признавался мне неоднократно, хотя в глаза он говорил своим родителям, что будет тосковать по ним и не знает, как перенесет разлуку.
– А по мне скучать будешь? – спросил я его.
– Конечно! Конечно! – ответил он, дружески обняв меня. – Тебя я возьму с собой. Мы с тобой заживем. Будем играть в шашки, ходить по театрам. Я с тобой никогда не расстанусь, никогда!
Я знал, что это бесстыдная ложь. Рожденный, выросший и воспитанный во лжи, он и на этот раз солгал.
Глава десятая
Малости просим – в гости
Я никогда не забуду внимания, оказанного нам, когда мы приехали на свадьбу. К вокзалу за нами выслали великолепную карету, привезли нас в красивый дом, где каждому из нас была отведена отдельная комната, угостили вкусным кофе с пирожками, прекрасным завтраком с яичницей и жареной уткой. А народу, народу-то сколько! И все новые и новые люди приходили приветствовать нас и знакомиться с нами.
Мне все они казались букашками, они мелькали перед глазами и жужжали, точно мухи. Я был увлечен своими думами, своими весьма безотрадными мыслями: как бы с ней повидаться наедине? Кто знает, удастся ли мне это?. А что, если она разгадает священную тайну? А если, если… Я даже боюсь произнести, что… Ужасно, ужасно!
В кармане я приготовил еще при выезде из дому… не пугайтесь: не револьвер, упаси господи, но письмо «к ней», письмо на трех листах с описанием моего романа, истории его возникновения и краткой автобиографией. Но как передать ей это письмо? Через кого? И когда она сможет прочесть его?
А ее родственники и родственницы суетились, бегали, как отравленные крысы, гоняли прислугу, торопили готовить свадебный пир, посылали за музыкантами и раввином: надо же скорее повести жениха и невесту к венцу, а то ведь бедняжки изнуряют себя постом.
Что жених не постился – я знаю наверняка. У меня в комнате он изрядно закусил уточкой, а потом притворился, что постится: состроил этакую весьма постную, подобающую жениху физиономию и старался казаться погруженным в очень серьезные думы.
Рожденный, выросший и воспитанный во лжи, он лгал даже в день своей свадьбы.
Тем временем пришли музыканты и начался обряд покрывания невесты фатой. Шум усилился, все засуетились. Каждый делал вид, что чем-то занят. «Скорее, скорее! Идем! Идем!» И нас повели – неизвестно кто, повели под руки – неизвестно куда; нам что-то говорили – непонятно что; у меня закружилась голова, замелькало в глазах, в ушах – шум, а сердце билось: тик-так, тик-так…
Музыканты играли, плакала скрипка, ревела труба, свистела флейта, грохотал барабан – бам-бам, бам-бам, а сердце мое – тик-так, тик-так!..
Глава последняя
«Эпилог» романа
Среди лиц, которые вертелись и мелькали перед глазами, я заметил одно, казавшееся таким же чужим в этом доме, как и я сам. Это был длинноволосый молодой человек в очках; он был увлечен одним лишь делом: за всем следить и все подмечать. И, повидимому, делал это с удовольствием.
Когда его взгляд остановился на мне, я почувствовал, что он видит меня насквозь, видит мое сердце, видит мою тайну, мою священную тайну, – и я опустил глаза. Но все же я остро чувствовал на себе его пристальный взгляд; я чувствовал, что он, не переставая, смотрит на меня, и невольно, подняв глаза, я уловил его взгляд, которым он пронизывал мне сердце, точно магнитом притягивал.
Не знаю, как это случилось, но мы очутились рядом, я и молодой человек в очках, и заговорили, конечно, о свадьбе: о невесте, о женихе.
Родители подвели жениха под руки к невесте. Она сидела на стуле посредине комнаты, с распущенными волосами, прикрыв лицо ладонями, – видимо, плакала. Музыканты играли, скрипка рыдала, труба ревела, флейта свистела, барабан грохотал – бам-бам-бам, а сердце – тик-так, тик-так!
«Вот еще минута, еще минута – и все кончено», – подумал я.
– Корова! – неожиданно шепнул мне на ухо молодой человек в очках.
– Где корова? – спросил я, оглядываясь по сторонам.
– Вот она, – отвечает он мне, кивая очками на невесту.
Заметив на моем лице выражение крайнего удивления, он прошептал мне:
– Корова, самая настоящая корова! Не знает ни аза, и злюка к тому же! И выходит за такого хорошего парня. Вы, кажется, его учитель!
Не знаю, он ли отозвал меня в сторону, или я его, или же мы вместе отошли, так или иначе, но через две минуты мы уже сидели рядом, как старые знакомые; молодой человек в очках – учитель невесты – рассказывал мне о ней такие вещи, о которых мне лучше бы вовсе не знать.
– Помилуйте, а ее письма? – воскликнул я. – Письма ее?!
Услышав эти слова, молодой человек в очках схватился за бока и расхохотался.
– Ее письма? Ха-ха-ха! Ее письма! Ой, не могу!.. Разве это ее письма?!
– А чьи же еще?!
– Ее? Ха-ха-ха! Ее письма! Мои они! Ха-ха-ха!.. Мои письма! Мои! Мои! Мои!!
Я подумал, что молодой человек рехнулся или ему в голову бросилось. Он схватил меня за руки, закружился по комнате и, похлопывая меня по спине, не переставал хохотать:
– Ее письма, ха-ха-ха! Ее письма!
Вам когда-нибудь снился радужный сон: красивый замок, добрые ангелы, прекрасные вина, свежие, только что сорванные с деревьев фрукты, благоухание, рай – и «она», принцесса с золотистыми волосами… И вы летите, возносясь все выше и выше, прямо к небесам… Внезапно видение исчезает. Из лесу доносится свист, хлопанье крыльев, странный, дикий хохот – ха-ха-ха; он раскатывается по всему лесу и на опушке обрывается приглушенным зевком: а-а-а!! Перед вашими глазами зияет пропасть: вот-вот туда низринетесь… Вздрогнув, вы просыпаетесь с головной болью и долго не можете прийти в себя.
Такой сон привиделся мне в ту минуту, когда молодой человек стоял передо мной и, не переставая смеяться над моими письмами, перечислял мне достоинства моей возлюбленной… Он смеялся, а сердце мое обливалось кровью…
В зале играли музыканты. Скрипка плакала, труба ревела, флейта свистела, контрабас гудел, барабан грохотал: бам-бам-бам-бам! А в душе – мрак, пустота.
1903
