Ги де Мопассан - Аллума
И вот однажды вечером, возвращаясь домой, я проходил мимо одной из таких магометанских часовен и, заглянув в открытую дверь, увидел женщину, молившуюся перед святыней. Прелестная была картина – эта арабка, сидящая на земле в заброшенной часовенке, где ветер разгуливал на воле, наметая по углам в золотистые кучи тонкие сухие иглы, опавшие с сосен. Я подошел поближе, чтобы лучше разглядеть, и вдруг узнал Аллуму. Она не заметила меня, не слыхала ничего, всецело отдавшись размышлениям о святом; она что-то шептала ему вполголоса, она говорила с ним, чувствуя себя с ним наедине, поверяя служителю бога все свои заботы. Порою она замолкала, чтобы подумать, припомнить, что ей осталось еще сказать, чтобы ничего не упустить из своих признаний, а иногда вдруг оживлялась, как будто он отвечал ей, как будто советовал что-то, чему она противилась и против чего спорила, приводя ему свои доводы.
Я удалился так же бесшумно, как пришел, и вернулся домой к обеду.
Вечером я послал за ней, и она вошла с озабоченным видом, обычно вовсе ей несвойственным.
– Сядь сюда, – сказал я, указывая ей место рядом с собой на диване.
Она села, но когда я нагнулся поцеловать ее, быстро отдернула голову.
Я был поражен и спросил:
– Что такое? Что с тобой?
– Теперь рамадан, – сказала она.
Я расхохотался.
– Так марабут запретил тебе целоваться во время рамадана?
– О да, я арабская женщина, а ты руми!
– Это большой грех?
– О да!
– Значит, ты весь день ничего не ела до захода солнца?
– Ничего.
– А после заката солнца ты поела?
– Да.
– Но раз ночь уже настала и ты разрешаешь себе есть, тебе незачем быть строгой и в остальном.
Она казалась раздосадованной, задетой, оскорбленной и возразила с высокомерием, какого я не знал в ней до сих пор:
– Если арабская девушка позволит руми прикоснуться к ней во время рамадана, она будет проклята навеки.
– И так будет продолжаться целый месяц?
Она отвечала убежденно:
– Да, весь месяц рамадана.
Я притворился рассерженным и сказал ей:
– Ну, так ступай справляй рамадан со своей родней.
Она схватила мои руки и поднесла их к своей груди.
– О, прошу тебя, не сердись, ты увидишь, какой я буду милой. Хочешь, мы вместе отпразднуем рамадан? Я буду ухаживать за тобой, угождать тебе, только не сердись.
Я не мог удержаться от улыбки, так она была забавна в своем огорчении, и отослал ее спать.
Через час, когда я собирался лечь в постель, раздались два легких удара в дверь, так тихо, что я едва их расслышал.
Я крикнул: «Войдите!», – и появилась Аллума, неся перед собой большой поднос с арабскими сластями, обсахаренными, поджаренными в масле шариками, сладкими печеньями, с целой грудой диковинных туземных лакомств.
Она смеялась, показывая чудесные зубы, и повторяла:
– Мы вместе будем справлять рамадан.
Вам известно, что пост у арабов, длящийся с восхода солнца до темноты, до того момента, когда глаз перестает различать белую нить от черной, завершается каждый вечер небольшой пирушкой в тесном кругу, где угощение затягивается до утра. Таким образом, выходит, что для туземцев, не слишком строго соблюдающих закон, рамадан состоит в том, что день обращается в ночь, а ночь в день. Но Аллума заходила гораздо дальше в своем благочестивом рвении. Она поставила поднос на диване между нами и, взяв длинными тонкими пальцами обсыпанный сахаром шарик, положила его мне в рот, шепча:
– Это вкусно, отведай.
Я раскусил легкое печенье, в самом деле необычайно вкусное, и спросил:
– Ты сама все приготовила?
– Да, сама.
– Для меня?
– Да, для тебя.
– Чтобы примирить меня с рамаданом?
– Да, не сердись! Я буду угощать тебя так каждый вечер.
О, какой мучительный месяц я провел! Месяц подслащенный, приторный и несносный, месяц нежных забот и искушений, взрывов бешенства и напрасных попыток сломить непреклонное сопротивление.
Затем, когда наступили три дня бейрама [Бейрам (или байрам) — название двух мусульманских праздников, один из которых завершает рамадан, а другой справляется семьдесят дней спустя], я отпраздновал их на свой лад, и рамадан был позабыт.
Лето прошло; оно было очень жаркое. В первые дни осени я заметил, что Аллума стала озабоченной, рассеянной, безучастной ко всему.
И вот как-то вечером, когда я послал за ней, ее не оказалось в комнате. Я подумал, что она бродит где-нибудь по дому, и велел отыскать ее, но она не появлялась; я отворил окно и крикнул:
– Магомет!
Сонный голос отозвался из палатки:
– Да, мусье.
– Не знаешь ли, где Аллума?
– Нет, мусье, неужели Аллума пропал?
Через минуту мой араб вбежал ко мне встревоженный, не в силах скрыть своего волнения. Он спросил:
– Аллума пропал?
– Ну да, Аллума пропала.
– Не может быть!
– Отыщи ее, – сказал я.
Он остановился, задумавшись, что-то соображая, силясь понять. Потом бросился в ее опустевшую комнату, где одежды Аллумы были разбросаны в восточном беспорядке. Он осмотрел вое, точно сыщик, или, вернее, обнюхал все, точно собака; потом, устав от этих усилий, прошептал с покорностью судьбе:
– Ушел, совсем ушел!
Я опасался несчастного случая, – Аллума могла упасть на дно оврага, вывихнуть себе ногу – и потому поднял на ноги всех обитателей поселка, приказав искать ее, пока не найдут.
Ее искали всю ночь, искали весь следующий день, искали целую неделю. Но не нашли ничего, что могло бы навести на ее след. Я тосковал, мне ее не хватало; дом казался мне пустым и жизнь бесцельной. К тому же мне приходили в голову тревожные мысли. Я боялся, что ее похитили, что ее, может быть, убили. Но когда я начинал расспрашивать Магомета, делиться с ним своими опасениями, он неизменно отвечал:
– Нет, он ушел.
И прибавлял арабское слово «рхэзаль», означающее «газель», как бы желая сказать, что Аллума бегает быстро и что она далеко.
Прошло три недели, и я уже потерял надежду увидеть вновь свою арабскую любовницу, как вдруг однажды утром Магомет вошел ко мне с сияющим от радости лицом и сказал:
– Мусье, Аллума вернулся.
Я соскочил с кровати и воскликнул:
– Где она?
– Не смеет войти! Вон он там, под деревом!
И, протянув руку, он указал мне в окно на что-то белое ,у подножия оливкового дерева.
Я оделся и вышел. Приближаясь к этому свертку тряпок, как будто брошенному у подножия ствола, я узнал большие темные глаза, нататуированные звезды, продолговатое и правильное лицо обворожившей меня дикарки. Чем ближе я подходил, тем сильнее поднимался во мне гнев, мне хотелось ударить ее, сделать ей больно, отомстить.
Я крикнул издали:
– Откуда ты пришла?
Она не отвечала и сидела неподвижно, безучастно, словно жизнь едва теплилась в ней, готовая снести мой гнев, покорно ожидая побоев.
Я подошел к ней, пораженный видом покрывавших ее лохмотьев – лоскутьев шелка и шерсти, серых от пыли, изодранных, отвратительно грязных.
Я повторил, замахнувшись на нее, как на собаку:
– Откуда ты пришла?
Она прошептала:
– Оттуда.
– Откуда?
– Из племени.
– Из какого племени?
– Из моего.
– Почему ты ушла от меня?
Видя, что я ее не бью, она немного осмелела и сказала вполголоса:
– Так надо было… так надо… я не могла больше жить в доме.
Я увидел слезы у нее на глазах и вдруг расчувствовался, как дурак. Я наклонился к ней и, повернувшись, чтобы сесть, увидел Магомета, который издали следил за нами.
Я переспросил как можно мягче:
– Ну, скажи, отчего ты ушла?
Тогда она рассказала мне, что в ее душе уже давно таилась неодолимая жажда вернуться к кочевой жизни, спать в шатрах, бегать, кататься по песку, бродить со стадами по равнинам, не чувствовать больше над головой, между желтыми звездами небесного свода и синими звездами на своем лице, никакой крыши, кроме тонкого полога из заплатанной и истрепанной ткани, сквозь которую светятся огненные точки, когда просыпаешься ночью.
Она объяснила мне это в наивных и сильных выражениях, таких правдивых, что я поверил ей, растрогался и спросил:
– Почему же ты не сказала мне, что хочешь на время уйти?
– Ты бы не позволил…
– Если бы ты обещала мне вернуться, я бы отпустил тебя.
– Ты не поверил бы мне.
Видя, что я не сержусь, она засмеялась и прибавила:
– Ты видишь, с этим покончено, я вернулась домой, и вот я здесь. Мне надо было пробыть там всего несколько дней. Теперь с меня довольно. Все кончено, все прошло, я здорова. Я вернулась, мне опять хорошо. Я очень рада. Ты добрый.
– Пойдем домой, – сказал я ей.
Она встала. Я взял ее руку, узкую руку с тонкими пальцами. Торжествующая, звеня кольцами, браслетами, ожерельями и монистами, важно выступая в своих лохмотьях, она проследовала к дому, где нас ожидал Магомет.
Прежде чем войти, я повторил:
– Аллума, всякий раз, когда тебе захочется вернуться к своим, скажи мне об этом, и я отпущу тебя.
